ти   на   другого,   и   поэтому,   исподволь    наблюдая    за
кратковременными увлечениями мужа - а он не мог равнодушно сносить женские
атаки, - никогда не закатывала ему сцен и не давала почувствовать  себя  в
путах.
   К нему же все тянулись и тянулись, узнавая и любя в нем черты тех,  кто
ушел в невозвратную ночь. В лучшем случае он утешал своих  поклонниц  тем,
что оставлял на бумаге их силуэты,  в  которых  Анна  Матвеевна  почему-то
всегда находила свою  челку  и  по-детски  оттопыренную  нижнюю  губу.  Но
бывало, жалость его прорастала в ласку, и он одаривал ею ту  или  иную  из
своих почитательниц. А те, вкусив разок его нежной силы, нежданно по-бабьи
репяхами  цеплялись  к  нему,  начиная  предъявлять  сомнительные   права.
По-настоящему ему нужна была лишь она, Аннушка...  Она  стала  частью  его
самого, и этот симбиоз, казалось, не нарушится до самой смерти.  Связывали
их не только семейные радости и  хлопоты,  но  и  творческие  промахи  или
удачи. Ее тонкий врожденный вкус часто выручал его; порой двух-трех мазков
ее кистью было достаточно, чтобы полотно обрело долгожданную гармонию.
   После  очередного  романа-жалости  ходил,  как  нашкодивший  мальчишка,
молчал и старательно отводил в сторону  свои  прекрасные  глаза.  Она  уже
догадывалась, что это  означает.  Однако  не  чувствовала  себя  в  чем-то
обделенной. Подходила к нему на цыпочках, обнимала за плечи и, повернув  к
себе, прислонялась головой к груди. Неровно, словно  исповедуясь,  стучало
его  сердце,  и  ей  хотелось  приголубить  мужа,  как  ребенка,  который,
увлекшись погоней за радужным мотыльком, налетел на дерево и расшиб лоб.
   - Успокойся, нельзя же так, - говорила  она  в  такие  минуты.  -  Твое
сердце стучит так громко, что его слышно даже моей сопернице.
   То, что люди не бездонные колодцы, она  поняла  через  пару  лет  после
замужества. Но  им  с  Сашенькой  было  не  до  скуки.  Работа,  дети  так
поглотили, закружили, что некогда было задумываться, счастливы ли они. Что
за вопрос - конечно, да, да, и еще раз да.  Их  благополучие  бросалось  в
глаза многим, и порой было чуточку неловко и стыдно перед подругами.
   За год до рождения второго сына - приступ ревности. Сашенька вдруг стал
ревновать ее неизвестно к кому. Наверное потому, что  после  первых  родов
вдруг проявилась ее, до сих пор неяркая женственность: округлилась фигура,
поднялась грудь. Но, боже мой, до чего смешно было ревновать ее в то время
- так была замотана семейными хлопотами! И все  же  непривычно  хмуроватые
взгляды Сашеньки нравились. Пожалуй, никогда еще не было так хорошо с ним,
как теперь.  Одно  лишь  замутняло  их  отношения:  ее  чрезмерная,  порой
доходящая до крайностей впечатлительность.  Стоило  услышать  о  том,  что
где-то, пусть в незнакомом доме, приключилась беда, как  на  нее  нападали
рассеянность, хандра и неприкаянность. Вдруг начинало неодолимо  тянуть  к
краскам. Она забрасывала хозяйство, детей, прихватывала Сашенькин мольберт
и уезжала на Перевал или в Алушту. В то время как ехать никуда и  не  надо
было - вовсе не пейзажи появлялись из-под ее кисти.  К  примеру,  узнав  о
пятилетней девочке, попавшей под машину, написала почти детски  прозрачную
акварель - на зеленом лугу, забрызганном разноцветьем ромашек,  васильков,
маков, веселятся малыши. А в центре,  возвышаясь  надо  всеми,  удлиненная
фигура  девочки  в  красном  платьице.  Она  держит  на  раскрытой  ладони
крохотный, совсем не страшный автомобиль, лицо ее озаряет улыбка.
   В такие дни Сашенька пытался чем-нибудь развлечь ее и  все  повторял  с
досадой: "Опять ноют чужие зубы?"
   Она знала, что ее срывы не по душе ему, как  могла,  подавляла  в  себе
приступы необузданного желания забросить все и писать, писать, писать.  Со
временем научилась управлять собой,  поддерживать  в  доме  спокойствие  и
порядок. Только рассеянность по-прежнему не могла  одолеть  в  критические
дни: вместо щепотки соли бросала в борщ  всю  пачку,  ехала  на  работу  в
домашних тапочках, оставляла в автобусе сумку...
   Забыв о еде и отдыхе, Табачкова допоздна прокручивала  пленки.  И,  как
вчера, был миг, когда перешагнула черту, отделяющую  сегодняшний  день  от
вчерашнего:  и  она,  и  Сашенька  сошли  с  экрана   и   зажили   прежней
благополучной жизнью...
   От перегретого аппарата в комнате пахло паленым. С трудом она вырвалась
из воспоминаний, из их вязких, затягивающих объятий.
   У порога вновь стояла ночь со своими голосами.
   Еле дотащилась до постели в кухне на полу - так и не убрала с утра -  и
тут же уснула.
   Следующий день был продолжением минувшего: окно, за которым по-прежнему
моросило, закрывал плед, так же стрекотал в полутьме проектор и  со  стены
улыбался Сашенька.
   Вечером, проваливаясь  в  сон,  Анна  Матвеевна  успела  подумать,  что
сегодня и крошки в рот не брала, а есть совсем не хочется.  Только  слегка
поташнивает, по телу разливается слабость, дрема,  хочется  спать,  спать,
спать...
   Утром, едва открыла глаза, не умываясь, не  причесываясь  потянулась  к
проектору. Пленки были уже дважды прикручены, однако притягивали магнитом.
Но не прошло и пяти минут, как что-то затрещало, вспыхнуло, и экран погас.
   Забыв включить свет, заметалась у аппарата. "Не лампа сгорела - жизнь!"
- мелькнуло в воспаленном мозгу. Тут позвонили. Коротко, дважды, как любил
звонить Сашенька. Неужели он? У нее такой вид! А в квартире... боже мой!
   Сбросила сорочку, влезла в платье, засуетилась, забегала - куда раньше:
в ванную умыться или к двери? Позвонили еще раз, и она поспешила к выходу.
На пороге стоял высокий пожилой человек в мокром плаще  и  берете,  из-под
которого выглядывали седые виски. В руках он держал  чемоданчик-балетку  и
тетрадь с карандашом.
   - Проверка счетчика, - он внимательно посмотрел на Анну Матвеевну.
   - Да-да, пожалуйста, - спохватилась она, пропуская его в прихожую и  на
ходу приглаживая взъерошенные волосы. Электрик аккуратно вытер  подошвы  о
то место, где должен лежать половик, вошел, записал данные в свою тетрадь,
потом в расчетную книжку Анны Матвеевны. Повернулся уходить, но  она,  как
за последнюю надежду, ухватилась  за  его  рукав  и  потянула  в  комнату,
сбивчиво рассказывая, как бобина с пленном вдруг застопорила, экран  погас
и запахло горелым.
   Электрик нашарил в полутьме выключатель. Зажег  свет,  острым  взглядом
окинул комнату с ворохом  пленок  на  полу,  оглянулся  на  стоящую  рядом
женщину, взлохмаченную, с красными, как от бессонницы,  глазами  и  что-то
понял.
   - Лампа сгорела. Все, - строго сказал он почти докторским тоном.  -  По
магазинам бегать не стоит, этот дефицит бывает раз в три месяца.
   - Может, сейчас-то и завезли,  -  робко  возразила  она  сраженная  его
догадливостью и чувствуя от этого еще большую неловкость и досаду.
   - Нет, - покачал он головой. - Я недавно тоже искал. Будут не скоро.  -
Он подошел к окну и сдернул с него плед. - На улице  хоть  и  дождливо,  а
все-таки светло.
   - Да-да, конечно, - закивала она. - Извините, у меня тут беспорядок,  -
быстро убрала с полу пленки.
   - Запомните, лампу искать не советую, - электрик поклонился и ушел.
   В ванной, под теплыми струями душа, продумала, чем займется сегодня.  А
когда вышла, показалось, что стало менее пасмурно.
   Нужно было хоть что-то поесть. Сходила в гастроном, купила  две  сайки,
бутылку молока, полкило  говяжьего  фарша.  Без  аппетита  позавтракала  и
принялась за уборку. Унесла из кухни постель, прошлась щеткой по  паркету,
вытерла тряпочкой подоконник. Потом занялась обедом. Между  делом  кое-что
простирнула. Так и прокрутилась до сумерек,  а  когда  стало  темнеть,  со
страхом подумала о голосах, от  которых  у  нее  теперь  не  было  защиты.
Мысленно обругала себя за то, что так и не записалась к врачу. И уже  было
решила заночевать у Смурой - та жила в двух  троллейбусных  остановках  от
нее, - когда пришла Зинаида Яковлевна Черноморец.
   Табачкова  несказанно  обрадовалась  подруге  и  тут  же  заявила,  что
оставляет ее ночевать у себя. Они попили чайку,  поболтали,  и  Черноморец
принялась нитку за ниткой потрошить только что купленный  плед,  чтобы  из
полученных волокон навязать мохеровые шапочки и толкануть их  из-под  полы
на рынке. Коммерческая  жилка  Зинаиды  Яковлевны  всегда  была  неприятна
Табачковой. Она не раз заговаривала  с  ней  на  эту  тему,  пророчила  ей
большие  неприятности.  И  каждый  раз  Черноморец  искренне,   до   слез,
доказывала праведность  своего  труда,  не  менее  тяжелого,  чем  вредные
производства - в мороз, так и  сосульки  под  носом,  а  чего  стоят  одни
волнения при мысли о милиции! Не будь ее - посредника  между  магазином  и
покупателем, - разве ходили бы модницы в красивых шапочках? Да и  куш  она
брала  небольшой.  На  вырученные  же  деньги   покупала   подарки   своим
великовозрастным лоботрясам, уже семейным, но все еще трясущим  маменькину
мошну.
   И  зачастую  авантюра  затевалась  вовсе  не  из-за  денег,   а   из-за
непонятной,  всепоглощающей  страсти  купить  и  перепродать  просто  так,
неизвестно зачем. Но раньше ее  хоть  как-то  сдерживал  Петр  Черноморец.
Теперь же она была полновластной хозяйкой над собой, а  на  пенсии  обрела
для добычи дефицита еще и время.
   Выдергивая  нитки  из  пледа,  Зинаида  Яковлевна   терпелива   слушала
очередную нотацию Табачковой. Потом без всякого перехода переключилась  на
разговор о печальной участи стареющей женщины,  и  при  этом  так  скорбно
покачивала своей перманентной  головой,  будто  все  беды  этого  возраста
достались ей.
   Анна Матвеевна не знала, как приступить к разговору о голосах, чтобы не
напугать  подругу.  Наконец,  выдалась  минута.  Она   постелила   Зинаиде
Яковлевне на диване, а себе в кухне на полу и тем самым привела Черноморец
в замешательство.
   - Если у тебя нет раскладушки, можно, по крайней мере, лечь  на  пол  в
этой же комнате. Поболтаем перед сном.
   Тут-то, заливаясь краской стыда, Анна Матвеевна и  рассказала  о  своем
новом несчастье.
   Изумленная сообщением Табачковой, Черноморец успокоила ее,  как  могла,
заверила, что причина голосов несомненно в легком расстройстве нервов,  но
это не страшно, чего только не бывает в их годы! А ради  интереса  все  же
прошла к дивану, осторожно села на него и закрыла глаза.
   - Ни звука. Тихо как в гробу. У меня и то шумней - шоссе рядом. А твоей
тишине можно позавидовать.
   Анна  Матвеевна  опустилась  возле  нее,  смежила  веки  и,  вздрогнув,
пробормотала:
   - Слышу...
   По лицу ее было видно - не врет.  Черноморец  чуть  не  задохнулась  от
присутствия тайны. Приблизила голову к ее уху, будто таким способом  могла
услышать то, что чудится подруге, и вопросительно заглянула ей в лицо.
   - Что же говорят, а? Только не бледней,  голубушка,  не  дрожи.  Сейчас
водички принесу. -  Она  вскочила  и  с  комичной  для  ее  грузного  тела
проворностью выпорхнула на кухню. Принесла стакан воды, приложила к  губам
Анны Матвеевны.
   - Не волнуйся, все хорошо, все нормально, -  успокаивала  Табачкову.  -
Так о чем они с тобой, а?
   Анна Матвеевна отхлебнула воды,  опять  закрыла  глаза  и  медленно,  с
трудом, как бы переводя то, что слышала, стала говорить;

   "...держит... завтра поздно и тогда...  если  в  одном  сантиметре  три
петли... отойди от пульта... старалась понять и не могу...  розы...  фильм
чепуховый... как это  прекрасно  и  странно...  видел  ее...  соберемся  в
пять... мой пес Степка... надежды, надежды...  приклеит  бороду  и  усы...
фиолетовое солнце...  ничто  не  возвращается...  поэтому...  нарисуй  мне
жирафа..."

   Передохнула и тихо сказала:
   - И опять этот голосок:

   "Чистого неба, дальних дорог, зеленого луга, быстрых ног!"

   Черноморец подивилась всему, поахала, покачала  кудряшками  и  сказала,
что завтра они вместе пойдут к врачу. А укладываясь спать,  все  повторяла
вполголоса:
   - Какой-то жираф, петли, небо... Такое и  не  придумаешь.  Странно  все
это.
   Анна Матвеевна попросила никому не говорить о том, что творится с  ней,
даже Смурой, - та последнее  время  плохо  сочувствует,  только  язвит.  И
расплакалась.
   Взбудораженная случившимся, Черноморец возмутилась такому подозрению ее
в болтливости, вскочила, стала  успокаивать  Анну  Матвеевну,  напоила  ее
валерьянкой, теплым чаем с медом и уложила в кухне на полу.  Сама  провела
ночь на диване.


   Вот и еще одно наше утро. Я притворяюсь, что  сплю,  и  сквозь  ресницы
вижу, как ты  разглядываешь  меня  и  улыбаешься.  Осторожно,  недоверчиво
проводишь кончиками пальцев по моим губам, бровям, линии носа.
   Я обнимаю тебя, и в комнату влетает  солнце.  Оно  кружится  над  нами,
потом проливается теплым, сверкающим ливнем. И опять мы,  в  лодке,  а  за
бортом - кувшинки, листья и чьи-то тоскливые глаза, в которых я узнаю  ЕЕ.
Ну почему в такую минуту всегда приходит Она?  Ведь  это  в  конце  концов
нетактично. А может, ты, сам того не ведая, повсюду  носишь  ЕЕ  с  собой?
Может, тебе только кажется, что рядом - я, а на самом деле...


   Доктор, молодой человек с веселыми  усиками  и  внимательным  взглядом,
ободряюще улыбнулся и кивнул на стул:
   - Садитесь. Итак, что вас беспокоит?
   - Голоса, - сказала Табачкова присаживаясь. - Меня беспокоят голоса.
   И она объяснила, что стоит лечь, зажмуриться, как на нее со всех сторон
налетает какофония человеческих голосов.  Они  зовут,  смеются,  ругаются,
плачут,  перешептываются,  кричат.  Она  уже  и  форточки  захлопывала,  и
зарывалась в подушки - ничто не помогает. Спать можно только в кухне. Если
это возрастное, то пусть  ей  выпишут  лекарство.  А  то  жить  невмоготу,
вернее, спать.
   Доктор оттопырил ей веки, посмотрел на свет зрачки, поднес к переносице
молоточек, поводил им перед  глазами,  чем  вызвал  у  пациентки  короткий
смешок, стукнул молоточком по одной коленке, по другой.
   - И давно это у вас? - спросил он, не находя ни малейшей патологии.
   - С тех пор, как в квартиру новую перебралась. Дом наш старый под  снос
пошел, а мне однокомнатную секцию на пятом этаже дали.
   - А до переезда?
   - Ничего похожего. Как переехала, так  и  началось.  -  Она  вздохнула,
достала из сумочки таблетку и положила под  язык.  -  Глотаю  сразу  после
новоселья. До этого, кроме как на гипертонию да ломоту в ногах, ни на  что
не жаловалась.
   Доктор задумался, поглаживая веселые черточки усов.  Измерил  пациентке
давление.
   - Со старым домом у вас, конечно,  связано  многое.  Очень  переживали,
когда его снесли? - поинтересовался, вооружаясь шариковым карандашом.
   - Да как вам сказать, не то, чтобы очень, но грустно было. -  Глаза  ее
повлажнели. - С ним многое связано - Она вздохнула. - Я думаю, не в  самом
ли жилище беда? В новой квартире? Ведь  ничего  подобного  за  всю  жизнь.
Разве что после развода на три дня речь отнялась. Мычу, как немая, язык  в
камень превратился.
   Сообщение это несколько оживило доктора. Он  что-то  быстро  записал  в
карточку и уже с особым интересом уставился на пациентку.
   - Скажите, навязчивых мыслей у вас не бывает? Окна в домах не считаете?
Или номера машин? Не слышится ли вам в шуме дождя тиканье часов или чей-то
шепот?
   - Чего нет, того нет.
   - Профессия?
   - Машинистка-стенограф.
   - На пенсии давно?
   - С месяц.
   - Отчего же сразу не ушли?
   - При еще бодром муже какой женщине хочется записываться в старухи? Вот
все и оттягивала. - В голосе явно прозвучала печаль.
   - Мда... Развод, пенсия, новоселье... В этом уже есть кое-какой  смысл.
Но мне бы ваши заботы, - он искренне  вздохнул.  -  Сколько  непрочитанных
книг! А кино, телевизор, театр! Да живите, наконец, в свое удовольствие!
   - Хотите сказать, доживайте?
   - Зачем же так? Никакая вы еще не старуха. Да и не  будете  ею,  потому
что у вас внешность вечной девочки.
   При этих словах лицо Анны Матвеевны расплылось  в  улыбке,  коротенький
нос еще больше вздернулся:
   - Муж мне говорил то же самое, - сказала она, и улыбка тут же  погасла,
будто кто выключил ее. - Ушел, - не то вздохнула, не то простонала она.
   Глаза  доктора  остановились  на  белом  кружевном  воротничке   из-под
распахнутого плаща посетительницы. Воротничок очень смахивал  на  кружева,
какими были отделаны нейлоновые  комбинации  его  жены.  В  остальном  вид
пациентки был приличен: на ногах блестели аккуратно  вычищенные  туфли  на
толстой подошве. Но эти кружева...
   - Воротничок по моде бог весть какой давности, - поймала Табачкова  его
взгляд, - однако вполне нормальный. - А про себя подумала: и в самом  деле
допотопный воротник, такие уже лет десять не  носят.  Все  как-то  некогда
было подумать о собственном гардеробе.
   Застигнутый врасплох, доктор отвел глаза.
   -  Скажите,  у  вас  никогда  не  было  желания  совершить   что-нибудь
героическое? - вдруг спросил он.  -  К  примеру,  остановить  поезд  перед
лопнувшими рельсами, спасти тонущего ребенка или предупредить человечество
о катастрофе со стороны Северного полюса? А не  приходят  ли  вам  изредка
мысли о том, что вы - Екатерина Вторая, актриса Мэри Пикфорд или чемпионка
по фигурному катанию?
   Анна Матвеевна укоризненно  посмотрела  на  него,  со  вздохом  встала,
одернула плащ и пошла к двери.
   - Постойте, куда же вы! - он вскочил и загородил ей дорогу.
   - Пустите, - коротко сказала она.
   - Нет, я вас не оставлю, - лицо его налилось краской конфуза. -  Просто
не имею на то права.
   - Напрасно надеетесь, что вот пришла психичка ненормальная,  интересно,
что тут болтать будет. А я болтать не собираюсь.  Я  за  советом:  как  от
голосов избавиться, чтобы спокойно спать? - Она снова полезла в сумочку из
морщинистой кожи, положила под язык еще одну таблетку и  промокнула  глаза
платком.
   - Уже и расстроились. Никто  не  считает  вас  ненормальной,  зачем  же
поклеп на себя возводить. - Доктор досадливо почесал за ухом карандашом. -
Видите ли, - тут он слегка осекся, - видите ли, я пишу научную  работу,  и
мне не хватает практического материала. А вы, на  мой  взгляд,  любопытный
случай: вполне нормальный человек с не вполне нормальными отклонениями. То
есть, отклонения ненормальны уже сами по себе, но у вас  они  особые.  Как
раз то, что меня интересует. Так что, извольте...
   - Хотите меня изучать? - Табачкова  усмехнулась.  -  Что  ж,  разрешаю.
Только потом. А сейчас выпишите, пожалуйста, лекарство, и я пойду.
   - Да-да, - он обрадовался, что отношения на этом не прервались. Чуть ли
не с восторгом стал объяснять, что ее галлюцинации совершенно  изолированы
и не входят ни в один синдром, поэтому он будет пристально следить  за  ее
самочувствием. - А все-таки нет такого  ощущения,  будто  мысли  у  вас  в
голове шелестят? - не выдержал он.
   - Нет-нет! - почти выкрикнула она. - Ничего  такого  нет  и  отстаньте,
ради бога! Голоса я слышу не внутри себя, а так, как если бы  они  звучали
где-то рядом или у меня в комнате.
   - Выпишу-ка я вам шумозащитные тампоны, -  решил  он.  -  Чем  черт  не
шутит, может,  это  обыкновенный  уличный  шум.  Да  только  есть  у  меня
подозрение, не ворошите ли, не перетряхиваете ли, как старое  белье,  свое
прошлое? Смотрите, оно может заманить в ловушку  и  парализовать,  если  в
него слишком глубоко зарыться. - Он быстро заполнял рецептурные талоны,  и
усики его при этом весело подрагивали. - Еще резерпинчик. Советую побольше
гулять на воздухе, хорошо питаться и не забывать о том,  что  вы  женщина.
Через неделю придите на прием.
   Недоверчиво, двумя пальцами Анна  Матвеевна  взяла  бумажки,  повертела
перед глазами и бросила в сумочку.
   - До свидания. Спасибо, - сказала она, скрываясь за дверью.
   Доктор в раздумье застучал по столу карандашом.


   Сегодня ночью видела тебя  двадцатилетним.  Ты  был  подпоясан  широким
ремнем с огромной, как блюдце, бляхой. На ней светилось женс