кой подарочек преподнесет ей на старости  лет
супруг. А вот и он собственной персоной на фоне Адмиралтейства.
   - Красивый все же, чертушка, - вырвалось у Смурой.
   - Был. Был  да  сплыл.  Годы  всю  красоту  съели,  -  сердито  сказала
Черноморец. - А присмотреться, так очень даже обыкновенный. Вот  мой  Петр
рожицей не хвастал, зато в теле крепость настоящая была, гирю  двухпудовую
подымал. А этот - не подымет,  надорвется.  В  мужике  ценна  сила,  а  не
глазки-реснички.
   Дальше снимал кто-то посторонний, потому что теперь они были вдвоем  на
Невском.  Сашенька,  улыбаясь,  обнимал  ее,   пытался   поцеловать.   Она
увертывалась, беззвучно смеялась и норовила схватить его за смоляной чуб.
   - Ах ты, бесстыдник, - заерзала Черноморец. - Будто  молодожен,  любовь
проявляет. Кровушка, видите ли, взыграла. А чуть постарела жена, так можно
и выбросить, сменить на новую игрушку! Отродье мужиковское...
   - Мда... - задумчиво промолвила Смурая. - Может, и хорошо, что я так ни
к кому и не приклеилась - к старости зато никакой боли.
   - Так тоже нельзя, -  возразила  Черноморец.  -  Женщина  должна  жизнь
давать, а ты яблоней бесплодной усохла. - И в своей простодушной наивности
не заметила, как задрожал подбородок Смурой и сколько грустного  презрения
вылил ее взгляд.
   - Да уж чем таких оглоедов плодить, каких ты наплодила, -  начала  Мила
Ермолаевна, однако внимание всех троих вновь привлек экран. Там  собрались
за длинным столом по поводу какого-то торжества.
   - Валерику двадцать, - вспомнила Анна Матвеевна и улыбнулась; какой  он
здесь смешной, ее мальчишка лопоухий!
   - Я! - вскрикнула вдруг Черноморец дурным голосом. - Это же я слева, за
Сашком! А рядом Петр! Петруша мой родненький! Живой!
   Она вскочила, бросилась к экрану, но тут пленка кончилась.
   - Нарочно, нарочно оборвала, завидница! - чуть не  с  кулаками  полезла
она на Смурую.
   - Было бы чему завидовать, - спокойно отпарировала Мила Ермолаевна.
   - Ну что ты, Зина, как ребенок, - рассердилась Табачкова.  -  Пленка  и
впрямь кончилась.
   Смурая перемотала кусок пленки  назад  и  опять  на  короткий  миг  они
увидели покойного супруга Зинаиды Яковлевны. Такой же  крупный,  мордатый,
как она, Петр Черноморец сидел за столом и за обе щеки  что-то  яростно  и
весело уплетал. И то, что на самом деле от него давно  уже  остались  одни
косточки, а вот сейчас, в этот короткий миг он был жив-здоров, краснощек и
даже заговорщицки подмигивал им, так поразило подруг, что,  когда  аппарат
заглох, они еще долго сидели недвижно и безмолвно.
   А потом гостьи как-то сразу засобирались домой,  распрощались  с  Анной
Матвеевной, и она, закрыв за ними дверь,  осталась  грустная  и  несколько
ошеломленная случившимся. Аппарат стоял там  же,  на  столике,  но  решила
отложить просмотр на завтра.


   Ты взглянул на меня, и я узнала, какое у меня лицо.
   Ты заговорил, и я поняла, что до сих пор была глуха.
   Три года я водила экскурсии,  заученно  повторяя:  "Крым  -  музей  под
открытым небом". Но увидела твои картины, и приевшаяся фраза обрела смысл.
   Не раз стояла на севастопольских  бастионах,  у  генуэзских  крепостей,
рассказывала о Бахчисарайском фонтане, ходила по Никитскому ботаническому,
взбиралась на Кара-Даг, притрагивалась к  мраморным  колоннам  разрушенных
временем базилик, рассматривала осколки гранат. И только с тобой поняла:
   Не осколки гранат держала в руках - бессмертие.
   Не к мраморным колоннам прикасалась - к красоте.
   Не по скалам взбиралась - по вечности.
   Как с  борта  самолета  увидела  вдруг  вместо  "всесоюзной  здравницы"
крохотный макет земного шара  с  климатом  и  природой  чуть  ли  не  всех
материков, с отголосками культур множества народов.
   Накрой свою ладонь моей ладонью и не говори о возрасте.
   Мы сейчас ровесники. Мы идем по древней земле как сто,  тысячу,  больше
лет назад. Над нами то  же  небо,  что  когда-то  светилось  над  головами
киммерийцев, тавров, эллинов. И тот ветер, что надувал паруса  аргонавтов,
плывущих мимо полуострова за золотым руном, гладит сегодня наши щеки.


   Было  одиннадцать  ночи.  Чувствовала  она  себя  усталой  и  разбитой.
Взобралась на стул, сдернула с окна плед. Квадрат его, очерченный  с  трех
сторон домами, показался уныло враждебным. Квартира ее была расположена по
центру, слева и справа светились пятна чужих окон. Отсюда  просматривалось
полгорода. Он лежал в котловине, подернутый легким смогом. Вглубь и  вширь
мерцали огни и, теряясь на  горизонте,  растушевывались  по  небу  неярким
заревом. Непривычная для уха тишина настораживала - ни  шума  автомобилей,
ни гудков поездов.
   Трудно представить, чем теперь заполнится ее жизнь.  Привыкла  вечно  о
ком-то хлопотать, кого-то обхаживать:  то  детей,  то  старушку  мать,  то
Сашеньку. Первой ушла мать, по-настоящему безвозвратно - умерла пятнадцать
лет назад. Потом оперился и улетел Мишук, за ним  Валерик.  Теперь  вот  и
Сашенька... А ее организм по инерции излучает тепло, и запасов этого тепла
хватит надолго. Но если не на кого будет его  истратить,  то  однажды  оно
взорвет ее изнутри, и это будет конец.
   Что же все-таки случилось? Почему он ушел? Разве можно в таком возрасте
переиначивать себя? Разве не тревожат все  чаще  и  чаще  мысли  о  вечной
разлуке, которая уже не за горами, и разве  при  этом  не  хочется  крепко
прижаться к родной душе, в чьих глазах навсегда  запечатлен  твой  молодой
облик и время не властно стереть его?
   Так, размышляя, она глядела в ночь, залитую огнями, и не заметила,  как
прислонилась к переплету окна и задремала. Но едва смежила веки, за стеной
заговорило радио.
   - Что за безобразие, - пробормотала,  встряхиваясь.  -  Днем  не  могли
наслушаться.
   За стеной будто услышали ее недовольство - радио тут же смолкло.
   Не зажигая света,  переоделась  в  ночную  сорочку  и  с  удовольствием
улеглась на прохладной простыне. С  минуту  лежала,  наблюдая  за  бликами
уличных фонарей на потолке, и собралась было окунуться в сон, когда  радио
опять включили. Хотела постучать в стенку, однако  показалось,  что  радио
говорит где-то наверху. Или, может, в квартире слева? Села. Открыла глаза,
и снова стало тихо.
   - Бред какой-то, - сказала, откидываясь на подушку.  Едва  зажмурилась,
как радио вновь включили.
   Минут пять Анна Матвеевна заинтересованно то  открывала,  то  закрывала
глаза,  и  радио  то  смолкало,  то  звучало  вновь.  Впрочем,   она   уже
сомневалась, радио ли это? Что-то не похоже: обрывки  предложений,  слова,
произнесенные тоном, каким обычно говорят  в  быту.  Голоса  наслаиваются,
перебивают, заглушают друг друга. Но из этой  неразберихи  можно  выделить
отдельные слова, фразы:

   "...такая  потеря,  что...  к  рассвету   все   будет...   Володечка!..
мезозойская эра... вырежи эти полоски... стучит день и  ночь...  не  путай
божий дар... тигр скачет через "о"... закадрили ребятушки... Лимонников я,
Лимонников... кизиловое, говорю... завтра  обязательно  подведем  итоги...
пожалуйста, не огорчайся... звереныш..."

   И, перекрывая всех, очень четко, близко, будто в ее комнате,  тоненький
женский голосок грустно выводил:

   "Чистого неба, дальних дорог, зеленого луга, быстрых ног!"

   Вскочила. Слуховые галлюцинации? Но почему они исчезают, стоит  открыть
глаза? Вытерла проступившую на лбу испарину,  прошла  на  кухню,  включила
свет, нашла таблетку валидола.
   Что ни говори, все-таки день был сумасшедший. Переутомилась. А,  может,
простыла под струями поливальной машины?
   В хаосе ящичков кухонного стола отыскала градусник, села на табуретку и
несколько минут сидела недвижно. Тридцать шесть и восемь.
   - Чушь собачья, - громко сказала она, подивилась собственной грубости -
выражение  явно  из  лексикона  Черноморец  -  и,  стараясь  придать  шагу
бодрость, вернулась на диван. Сна как не бывало. Некоторое  время  лежала,
боясь закрыть глаза. Уже было начала сомневаться в своем слуховом  обмане,
но зажмурилась, и голоса вновь обрушились на нее.
   Тогда она по-настоящему  испугалась.  Встала,  позажигала  в  доме  все
лампы. Отдавая отчет в  нелепости  своих  действий,  заглянула  в  ванную,
туалет - никого. Опять прошла на кухню, заварила чай, выпила стакан чаю  с
кусочком торта.
   Господи, неужели  возрастной  психоз?  И  отчего  при  открытых  глазах
тишина, а стоит закрыть и... Уже ради интереса  снова  зажмурилась.  Тихо.
Лишь за стеной у соседей шумит сливной бачок. Вернулась в комнату, и,  как
только сомкнула веки, голоса прилетели опять.
   Выходило,  что  в  кухне  она  -  нормальный  человек,  а   в   комнате
галлюцинирует. Что-то не то. Однако  наблюдение  немного  взбодрило:  хоть
есть, где уснуть...
   Принесла в кухню толстое  ватное  одеяло,  бросила  на  пол.  Проверила
вентили на газовой плите и колонке и хотела уже лечь, но раздумала. Сна не
было ни в одном глазу. И так ли обязательно спать,  если  не  хочется?  На
работу не идти, днем отдохнет. Теперь может хоть  вверх  ногами  ходить  -
никому нет до нее дела.
   Придя к такому  выводу,  Анна  Матвеевна  вернулась  в  комнату,  вновь
поставила на проигрыватель танец Брамса, сильно приглушив звук.  Заправила
в проектор самый большой моток пленки, включила аппарат и, отгоняя мысли о
голосах, поудобней расположилась на диване.
   В этот  раз  Сашенька  сидел  во  дворе  их  старого  дома  и  мастерил
скворешню. У ног его вертелась Чернушка, старая умная дворняга. Она виляла
хвостом, преданно заглядывая  хозяину  в  глаза.  Это  ее  променял  потом
Сашенька на кудрявую болонку. А Чернушку пристроил у  сторожа  продуктовой
базы. "Не на  улицу  же  выбросил",  -  оправдывался  перед  самим  собой,
домашними и друзьями. А ей это предательство долго  снилось.  Болонку  она
так и не полюбила, и ее вскоре подарили приятелям.
   Сейчас этот эпизод предстал в иной окраске.  Преданность,  оказывается,
уважают, но не ценят. И даже где-то а глубине  души  презирают.  Будь  она
менее привязана к Сашеньке, изменяй ему, возможно, он крепче  держался  бы
за нее. Но она никогда не умела хитрить, и вообще ей претила всякая  наука
страсти нежной, лживая,  лицемерная.  Она  считала,  что  отношения  между
мужчиной и женщиной должны строиться естественно, открыто, без  хитроумных
тактик, ловушек и сражений.
   Забавный кадр - Сашенька выкручивает и развешивает  на  веревке  белье.
Идиллия. Да только почти инсценировка, потому что подобное случалось редко
-  она  не  перегружала  его  по  хозяйству.  Разве  что  порой   находила
какую-нибудь мастеровую, чисто мужскую работу - побелить стены,  подлатать
полы, или сколотить стеллажи для домашней утвари.
   А это на маевке за городом - машбюро с мужьями.  Петр  Черноморец  удит
рыбу, а Сашенька в футболке и спортивных тапочках, как  мальчишка,  гоняет
мяч. И даже здесь, перед камерой, на него поглядывают женщины...
   Один кадр сменялся  другим.  Анна  Матвеевна  просматривала  пленку  за
пленкой, озвучивая прошлое танцем Брамса.  Полустертые  в  памяти  события
обретали реальность, отдаляя и от приключившихся с нею бед, и от  слуховых
фантомов. Незаметно для себя она очутилась по ту сторону  настоящего.  Там
не было ни  обид,  ни  болей.  Там  не  думалось  ни  о  старости,  ни  об
одиночестве, не тревожили никакие голоса.  Туда  можно  было  возвращаться
вновь и вновь, стоило лишь протянуть руку к  проектору.  При  желании  там
можно было остаться навсегда...
   Была глубокая ночь, когда она выключила аппарат и улеглась  на  полу  в
кухне. Долго ворочалась, думая о завтрашнем дне, о том, что начнет  его  с
дальнейшего просмотра пленки, а потом обязательно  запишется  на  прием  к
врачу.  Почему-то  галлюцинации  теперь  не  так  волновали.  Куда  важней
казалась возможность вернуть хоть кусочек прошлого.
   Лишь под утро, когда со  двора  донеслось  шарканье  дворницкой  метлы,
провалилась в беспокойный сон. Ей приснился  Сашенька.  Он  был  в  старой
военной гимнастерке и порванных кирзовых сапогах. Голову  его  перевязывал
бинт с пятнами крови на лбу. Сашенька брел по длинной чавкающей  дороге  в
шеренге таких же, как сам, изможденных людей, за плечами болтался автомат.
Она подбежала к нему, схватила за  руку  и  вырвала  из  шеренги.  Привела
домой, разогрела на примусе воду, раздела догола и,  как  самого  дорогого
ребенка, стала обмывать. Потом уложила в постель, подняла глаза и  увидела
за окном Аннушку Зорину, летящую верхом  на  огромной  черной  птице.  Шею
Аннушки  обматывал  легкий  шарф,  лицо  закрывали   огромные   светящиеся
очки-фары. Шарф тянулся за ней голубой лентой, к концу которой прицепилось
курчавое облако.
   -  Эй,  летим!  -  крикнула  Аннушка.  Ветер  сорвал   очки-фары,   они
стремительно понеслись вниз и пулей пробили окно  в  кухне,  где  на  полу
спала она. Анна Матвеевна Табачкова.


   Когда мне  исполнилось  пятнадцать,  вдруг  захотелось  стать  шофером,
захлебнуться скоростью, умчаться в неизвестность. И еще  мечталось  писать
длинные письма.  Я  бродила  по  улицам,  белым  от  тополиного  пуха,  и,
заглядывая в лица встречных, неслышно вопрошала: "Написать вам?  А  может,
вам?" Было чуточку жаль всех, кто наверняка не  получит  от  меня  ничего.
Глупая, молодая уверенность в том, что можешь осчастливить любого!
   Все-таки нашла адресата. Это был толстенький, серьезный десятиклассник,
помешанный на авиамоделизме. Он заразил своим увлечением всех ребят нашего
двора и превратил детскую площадку  в  испытательный  полигон.  Жил  он  в
соседнем доме и очень удивился, получив  от  меня  письмо  с  предложением
завязать переписку.
   Мое самолюбие было  впервые  уязвлено  -  переписка  на  таком  близком
расстоянии показалась ему смехотворной.
   Я как улитка спряталась в раковину.
   Позже у меня все-таки появился адресат в  другом  городе  Но  и  он,  и
последующие были так вялы, так не настроены на подобный вид общения, между
тем как мне о стольком нужно было сказать!
   Письма - это маленькие посланцы души. В словах на бумаге больше смысла,
над ними можно помечтать.
   Сейчас у меня есть ты, но  мне  иногда  хочется  куда-нибудь  уехать...
чтобы писать тебе. Вот только не знаю - нужно ли тебе это?
   Люди,  к  сожалению,  привыкли   держать   в   руках   нечто   весомое,
материальное, и когда вместо тяжелой рыбины в их ладони невзначай  попадет
солнечный луч, они разочарованно размыкают пальцы и  спешат  на  рынок  за
хеком и мерлузой.


   Очки со звоном упали на пол, Анна Матвеевна открыла глаза. Пол в  метре
от нее был усеян осколками - ветер разбил форточку. Ломило виски, затылок,
звенело в ушах. В глаза  будто  кто  сыпанул  песком  -  видно,  поднялось
давление. За окном хлюпал дождь, тянуло прохладой и сыростью.  И  то,  что
шел дождь - а вчера так палило! - и она лежала одна, да  еще  на  полу,  в
пустой, можно сказать, совсем чужой квартире на краю города, как  на  краю
света, - все это показалось таким диким и несуразным,  что  она  потрогала
лицо - уж не приснилось ли?
   Будущее замерцало черной пустотой, и боязно было не  только  шагнуть  в
эту пустоту, но и пошевелиться. Она лежала недвижно, по-покойницки  сложив
руки на груди. Неизвестно, сколько времени длилось бы это  оцепенение  под
стук разбитой форточки, когда б не вспомнила о проекторе. Мысль о том, что
с его помощью можно вновь  отдернуть  занавеску  времени,  взбодрила.  Она
встала, умылась перекусила остатками ужина, занавесила окно, но прежде чем
включить аппарат, решила проверить - исчезли  вчерашние  голоса  или  нет.
Села на диван, зажмурилась. Тут же потоп, вьюга, вихрь,  половодье  звуков
обрушилось на нее. Этот голосовой шквал был раза в три сильнее ночного.
   Нет, нужно успокоиться и до  конца  просмотреть  пленки.  Все  будет  в
порядке, если не закрывать глаза.
   И опять  под  музыку  Брамса  застрекотал  проектор.  Искусственные,  в
общем-то малозначащие кадры на экране возвращали совсем иные картины.
   ...Только бы выжил... Которую ночь она сидит у его изголовья? Только бы
выжил. Только бы  вытащить  из  пропасти,  над  которой  повис.  Ничтожный
крохотный осколок,  застрявший  в  груди,  на  третьем  послевоенном  году
напомнил о себе, да еще как!
   Глаза полузакрыты. Губы синие.  Дыхание  неровное,  прерывистое,  будто
сама душа рвется из слабого тела.
   Здесь,  рядом,  готова  просидеть  множество  ночей  и  дней,  лишь  бы
отогнать, не подпустить безглазую старуху-смерть.
   Господи, помоги...
   Говорят, в бессонные ночи  женщина  по-настоящему  становится  женой  и
матерью.
   А  вот  розовый  комочек,  до  слез  беспомощный,  беззащитный,   уютно
посапывает у груди. Она сидит на  кровати  в  байковой  рубашке  и  кормит
своего первенца. На плечо опускается рука Сашеньки. Полулежа  он  обнимает
ее и новорожденного и блаженно, по-ребячьи, тычется носом в ее шею.
   - Теплая...  Теплая  и  мягкая,  -  счастливо  стонет  он.  Потом  вмиг
трезвеет, перегибается с кровати и заглядывает ей в лицо: - Надо же,  было
двое, и вот - третий! Чудо! И как это у  тебя  получилось?  Нет,  все-таки
женщины более сложные существа, чем мы. - Он встает, идет к  столу,  берет
бумагу и карандаш. - Мадонна Анна с ребенком. - Быстро черкает по листу  и
опять удивленно заглядывает ей а лицо.
   Она кладет Мишутку в самодельную коляску,  укрывает  одеялом.  Сашенька
подходит к ней, поворачивает ее лицо к себе:
   - Ты у меня самая невероятная!
   - Куда уж, - усмехается она. - Есть намного невероятней, и ты знаешь. -
Но он не дает ей договорить, она уже вся в его власти, и только ходики  на
стене бессмысленно отмеряют остановившееся время...
   Память услужливо возвращала то одно, то другое мгновение.  Без  строгой
хронологии бродила по прошлому и всюду, везде натыкалась на Сашеньку.
   Познакомились они в изостудии еще до войны. В их группе  училось  много
красивых девчонок, но  он  почему-то  обратил  внимание  на  нее,  Аннушку
Зорину, невзрачную пигалицу с редкими  ресницами  и  чуть  приплюснутым  у
переносицы носом. Вероятно, не второстепенную роль в этом сыграло то,  что
ее хвалил и прочил ей успешное будущее сам Вартамов. Сашенька тоже был  не
из последних, однако ей уступал - у нее сразу же открылся свой  почерк,  а
он в то время и подражать толком не умел.
   Поженились они перед его уходом на фронт.  Ей  пришлось  перенести  все
тяготы тыла, тяжелые будни госпитальной медсестры. А после войны  занялась
семьей - родила одного сына, другого, отхаживала Сашеньку. И  как-то  само
собой вышло, что ее занятия живописью отодвинулись на второй план, а потом
и вовсе куда-то исчезли, сменились не очень доходной, но  прочной  работой
машинистки-стенографистки.
   Художественное училище Сашенька закончил уже в мирные  дни,  работал  в
городской рекламе, оформлял витрины магазинов. Потом  ушел  на  творческую
работу, но персональных выставок у него не было,  писал  он  медленно,  на
совесть, без халтуры.
   Видел, что ей тяжело и за семьей ухаживать, и  работать  в  машбюро,  и
просиживать ночами над рукописями местных авторов, чтобы заткнуть  дыры  в
семейном бюджете. Нервничал, но она весело успокаивала его и оберегала  от
посторонних, мешающих его творчеству подработок.
   Однако все это было позже. А тогда он вернулся с войны  возмужавшим,  в
орденах и медалях, с горьким опытом в  печальных  глазах.  Его  спортивная
фигура и мягкий тембр голоса с чуть вкрадчивыми, почти нежными интонациями
и манерой говорить, участливо заглядывая собеседнику в глаза,  производили
впечатление. Неяркий, а потому не отпугивающий, но  несомненно  расцветший
вдруг талант художника делал его и вовсе неотразимым. Он же,  растерянный,
печальный и ошалелый от  того,  что  выжил,  пришел  _оттуда_,  готов  был
обогреть на груди  каждую,  высушить  все  женские  слезы.  Но  его  ждала
Аннушка.
   Она  всегда  была  убеждена,  что  ни  один  человек  не  имеет   праве
собственнос