ым образом перелился в мой, и сердце мое теперь стучит
тяжелей  и  медленней.  Знал  бы,  как  мне   грустно,   когда,   на   миг
перевоплощаясь в тебя, вижу, как  река  времени  подхватывает  нас  обоих,
кружит в своих водоворотах, и ее быстрые течения  стремятся  оторвать  нас
друг от друга Тогда я крепче обнимаю тебя,  и  чудится,  будто  ты  -  мой
большой, взрослый сын.


   Двадцать лет  назад  у  школьной  учительницы  пения  Веры  Герасимовны
Завьяловой родился сын. К этому событию некоторое отношение  имел  курсант
мореходного училища, приехавший на каникулы к тетке,  соседке  Завьяловой.
Знакомство с  курсантом  было  кратким,  случайным.  Вера  Герасимовна  не
обольщалась  им  и  не  придала  бы  ему  особого  значения,  если  бы  не
последствия. Сбылись ее надежды; она хотела сына и получила его.
   Женщина  мечтательная,  экзальтированная,  Вера  Герасимовна   рискнула
назвать своего ребенка именем мифического певца Орфея, тайно надеясь,  что
необыкновенное имя принесет сыну счастье. Склоняясь над  кроваткой  Орфея,
она испытывала известные только матерям умиротворенность и тревогу за  это
ангелоподобное существо со светлыми локонами и пушистыми ресницами.
   Уже в ту пору ей представлялось множество прекрасных профессий, которые
ее  сын  мог  украсить  своим  приобщением  к  ним.  Но  вновь   и   вновь
останавливалась на профессии музыканта и с девяти месяцев подносила малыша
к пианино. Орфей бессмысленно ударял по клавишам, а ей в случайных  звуках
чудилась избирательность, доказывающая гениальность мальчика.  В  квартире
часами звучали пластинки с произведениями Шуберта, Моцарта, Дебюсси. Орфей
еще не умел разговаривать, но уже брал у матери уроки сольфеджио,  приводя
в  восторг  соседей  и  знакомых  своими  протяжными:   "ми-и-и!   фа-а-а!
ля-а-а-а!"
   Мальчик и впрямь оказался способным к музыкальным наукам.  Одновременно
с обычной школой закончил музыкальную, потом и музучилище, научился играть
на нескольких инструментах.  Но  со  временем  Вере  Герасимовне  пришлось
смириться с не такой уж страшной правдой, что  из  Орфея  знаменитости  не
выйдет. С некоторым запозданием она стала внушать сыну мысль о благе  быть
просто хорошим человеком.
   Однако Орфей не хотел быть просто человеком. Он хотел быть талантом.  И
от такого несоответствия стремлений и возможностей его жизнь  на  двадцать
шестом году дала трещину.
   Судьба смилостивилась над бедной Верой Герасимовной: она скончалась  от
перитонита, не узнав, что Орфей завалил экзамены в Одесскую  консерваторию
и зачислил себя в разряд неудачников.
   Как это обычно бывает, беда  не  приходит  одна.  Вскоре  был  распущен
театральный оркестр, и контрабасист  Завьялов  оказался  не  у  дел.  Пару
месяцев, скрипя зубами, он играл полечки для  детсадовских  малышей,  зато
познакомился со своем будущей женой Мариной, которая работала в  детсадике
воспитателем. У Марины был родственник - преподаватель музыкальной  школы,
и вскоре Завьялов там же преподавал общее фортепьяно баянистам.
   Учитель из него оказался никудышный. Нервы его чуть не лопались, когда,
скажем, вместо стаккато,  пальцы  учеников  судорожно  раскорячивались  на
клавишах или аккорды вопили ужасными диссонансами.
   - Легче, легче, бемоль в твою душу! - стонал он, затыкая уши  пальцами.
- По-твоему, это си-диез? Шимпанзе-шизофреник - вот ты кто!  -  снижал  он
голос до зловещего шепота, еле сдерживаясь, чтобы не трахнуть  ученика  по
пальцам.
   О таком ли будущем для  сына  мечтала  Вера  Герасимовна!  О  таком  ли
будущем мечтал он сам, едва не с пеленок гоняя гаммы и играя чуть ли не на
всех инструментах,  существующих  в  мире?  Белая  манишка,  черный  фрак,
вознесенная над головою дирижерская палочка - милые сны юношеских лет!
   - Человек тем и прекрасен, что стремится  к  невозможному,  -  неуклюже
успокаивала его Марина. - Мало ли кто в ком погиб. Я, к  примеру,  мечтала
стать мороженщицей.
   Орфей долго хохотал  над  этим  признанием  и  на  время  успокаивался,
сраженный житейской мудростью. В конце концов что ему надо?  У  него  целы
руки-ноги, великолепная жена, похожая на киноактрису,  двое  замечательных
ребятишек. Кто-то срывает лавры  на  конкурсах?  Пишет  музыку?  Ездит  по
заграницам? Ну и пусть, пусть. Баловней судьбы  так  мало,  что  не  стоит
огорчаться.
   - А подай-ка сюда кифару,  -  с  усмешкой  бросал  он  жене.  И  Марина
радостно срывала с гвоздя гитару.  Она  любила  семейные  вечера  с  тихим
бряцаньем струн и дуэтом их негромких голосов, чтобы не разбудить уснувших
детей. Сидели, прижавшись плечами друг к другу,  и  было  так  уютно,  так
хорошо.
   - Ничего, Мариша, - говорил  он.  -  Как-нибудь  выберу  время,  напишу
песню, и ее подхватят все эстрады. От одной песни можно стать миллионером.
   - Разве мы плохо живем? - хмурилась Марина.
   - Детка, мне жаль тебя, ты не знаешь,  что  такое  жить  хорошо.  -  Он
воодушевлялся; - Предположим, песня и  в  самом  деле  удалась.  На  манер
Тухманова. Только бы найти поэта подходящего. - Перебирал  в  уме  местных
авторов и тяжко вздыхал: - Не подходят!
   - Возьмем что-нибудь у Цветаевой или Сильвы Капутикян, - загоралась его
идеей Марина. - Да мало ли поэтов на свете!
   Орфей задумывался и опять отрицательно качал головой.
   - Не подходят. Чего-нибудь свеженького хочется. А  еще  лучше  написать
оперетту,  всего  одну.  Но  такую,  как,  скажем.  "Белая   акация"   или
"Севастопольский вальс". И все. Можно на  службу  не  ходить,  потому  как
образуется ежемесячная рента Заманчиво? А что, не боги горшки обжигают!
   - И что дальше? - интересовалась Марина.
   - Что? Да, господи... Как что?! - Завьялов не находил слов,  отбрасывал
гитару, вскакивал и, яростно жестикулируя, начинал бегать  по  комнате.  -
Нет, ты наивный человек. Спрашиваешь, что?
   - А в самом деле, что? У нас ведь почти все есть.
   Завьялов плюхался на диван лицом в подушку и беззвучно трясся в  смехе.
Потом опять вскакивал и, поднеся к Марине пятерню, загибал пальцы:
   - "Жигули" - раз, дача у моря - два. Поездки по стране  и  за  рубежом.
Одеть ребятишек и себя во все наимоднейшее. Да боже ты мой, мало  ли!..  -
И, прикрыв  глаза,  видел  себя  за  рулем  или  в  шезлонге  на  скромной
собственной даче где-нибудь под Коктебелем или в  Ливадии.  А  поклонницы!
Нет, Марина по-прежнему будет его  путеводной  звездой,  но  у  популярной
личности не может не быть поклонниц. И  это  вовсе  не  безнравственность.
Наоборот, поклонницы еще и будут благодарны ему, как его  мамаша  осталась
навсегда благодарна приехавшему на каникулы курсанту.
   Воображение у Орфея Завьялова было не просто ярким, а могучим. Положим,
стоило ему представить, что он  ест  пирожное,  как  мгновенно  появлялось
ощущение сладости во рту и легкой сытости. В этом чудесном  воображении  и
крылась его беда, так как, что-либо  представляя,  он  тем  самым  как  бы
приобретал желаемое и терял всякую волю достичь этого наяву.
   Марина догадывалась об удивительном свойстве  супруга  и  с  рассеянной
грустью слушала его болтовню о даче и машине, думая о том,  что  бы  такое
сварганить завтра на утро и как бы не забыть отнести  а  химчистку  костюм
Орфея.
   Так бежали неделя за неделей. Сочинение песни и оперетты  откладывалось
со дня на день, и червячок  неудовлетворенности  все  подтачивал  душевное
здоровье Завьялова. Мечтания его тускнели, отцветали  и  обретали  окраску
злобности.
   - Ясное дело, не подмажешь, не поедешь, - все чаще и чаще повторял он.
   - Но ведь ты еще ничего не написал, - говорила Марина.
   - А зачем? Все равно без  толку.  Взгляни,  какие  бездари  процветают!
Разве тут пробьешься?
   - А ты попробуй.
   - Стоит ли зря силы тратить?
   Потом все-таки решил - стоит.
   - Я понял, в чем дело, - сказал он однажды Марине. - У меня нет судьбы.
Яркой, значительной. Говорят, что первую песню  сочинил  охотник,  который
ничего  не  убил.  Мне  бы  хоть  немного  пострадать.  Давай   на   время
расстанемся.
   Марина обиженно пожала плечами, вздохнула и согласилась.
   Орфей укатил к родной тетке в Краснодар. Но вскоре понял свою ошибку  -
нужно было ехать в какой-нибудь промышленный центр, а не в этот,  цветущий
девушками. Словом,  страдания  не  удались,  и  он  вернулся  к  Марине  и
крючкоруким баянистам.
   И вот как-то жизненная плоскость Завьялова накренилась так  круто,  что
он стремительно полетел вниз. Началось это в тот вечер, когда он,  усталый
и удрученный очередным сражением со своими учениками, возвращался домой. В
ушах его уныло  и  навязчиво  звучал  бетховенский  "Сурок",  эта  наивная
классика, которой баянисты ежедневно изводили его, когда на углу у "черной
аптеки" его цепко ухватили за плечи.  Орфей  обернулся.  Кудлатая,  как  у
цыгана, голова, смуглое лицо с  блестящими  белками  глаз  обрадовали  его
несказанно. Генка Туркалов, бывший одноклассник Завьялова, с  которым  они
не виделись с выпускного вечера, крепко держал его медвежьим обхватом  рук
и щерился белозубой улыбкой. И от этой улыбки на  Орфея  повеяло  минувшим
детством, мальчишеским озорством, будто  чья-то  добрая,  всемогущая  рука
взяла за ворот, изъяла из озабоченной  взрослости  и  забросила  назад,  в
школьные времена.
   - Генка, черт! - они обнялись.
   Туркалов прибыл в их школу из Балаклавы,  где-то  в  середине  седьмого
класса, называл себя потомком листригонов и одновременно уверял, что в нем
течет кровь древних греков и генуэзцев. Позже Завьялов понял, что значение
слова "листригоны" было для Генки туманным, иначе он не причислил бы  себя
к родственникам кровопийц, напугавших Одиссея в Балаклавской бухте. В  той
самой бухте, где, как рассказывал  Туркалов,  затонул  английский  корабль
"Черный принц" с миллионами золотых монет  на  борту.  Делая  таинственные
глаза, Генка уверял, что не раз спускался с маской на дно бухты  и  поднял
оттуда десять котелков монет. На вопрос  -  где  его  богатство?  -  Генка
отвечал, что спрятал его в скалах.  Но  поскольку  миллионерам  у  нас  не
место, он по исполнении шестнадцати лет отдаст свой клад на  строительство
крымского университета, в надежде, что за эту щедрость  его  без  конкурса
примут на факультет кибернетики.
   Все это вмиг всплыло в памяти Завьялова, когда он  увидел  перед  собой
смуглое лицо Туркалова.
   -  Ну  и  как  же  клад  с  "Черного  принца"?  Университет?  факультет
кибернетики? Не на твои ли средства наш пединститут сделали университетом?
И  какое  в  нем  место  отвели  тебе?  Может,  я  обнимаюсь  с   доктором
кибернетических наук?
   Туркалов сильно хлопнул друга ниже спины и схватил под руку:
   - Прошвырнемся.
   Давно утраченное  чувство  беззаботности  нахлынуло  на  Орфея.  Только
сейчас он заметил, что весна уже в самом разгаре, бешено цветет  акация  и
пестрая, нарядная толпа молодежи фланирует по Пушкинской, как и десять лет
назад. У "черной  аптеки",  давно  перекрашенной  в  неопределенный  цвет,
стояла группа местных хиппи с  девицей  богатырского  роста  в  джинсах  с
широким поясом и алой  вельветовой  курточке.  В  сторону  театра  спешили
девушки  в  целомудренных  макси-юбках   девятнадцатого   столетия   и   с
современным блеском в глазах. А напротив  цирка,  у  стендов  с  областной
газетой, дежурило стихийное сборище футбольно-хоккейных болельщиков.
   - Так что, может, в "Асторию"? - Орфей неуверенно взглянул на Генку.
   - Видишь ли, пустил-таки миллиончик на государственные нужды.
   Они переглянулись, рассмеялись и пошли  к  буфетной  стойке  выпить  по
стакану сухого. Потом Завьялов нашарил в  брючном  кармане  мятую  трешку,
вспомнил, что Марина просила  в  обеденный  перерыв  купить  в  гастрономе
курицу и досадливо крякнул. Впрочем, тут же обрадовался.
   - Мелочь есть? Прихватим бутылочку  и  поехали  ко  мне,  познакомлю  с
женой, ребятишками.
   Но Туркалов предложил провести время на воздухе.
   В Пионерском сквере,  куда  они  забрели,  на  скамейках  чинно  сидели
пожилые пары. Сквер  давно  надо  было  переименовать,  потому  что  здесь
находилось известное место отдыха пенсионеров. Именно  тут  между  старыми
гражданами города происходили романтические  знакомства,  которые  нередко
кончались свадьбами. Словом, это был парк последних надежд.
   Друзья нашли в зарослях сирени уютную скамейку, откупорили  бутылку  и,
поочередно  прикладываясь  к  ней  и  посмеиваясь  над  такой  некрасивой,
несолидной выпивкой, ввели друг друга в курс событий  за  минувшее  время.
Туркалов оказался еще неженатым и зачем-то окончившим институт мелиорации.
Честно отработав диплом где-то в  Средней  Азии,  он  теперь  скитался  по
Симферополю в поисках применения своих  мелиоративных  знаний  в  условиях
города. Орфей очень удивился шутке, какую сыграла над Туркаловым жизнь,  а
тот в свою очередь был изумлен, не найдя  перед  собой  лауреата  конкурса
имени Чайковского.
   - А помнишь Зойку Широкову из десятого "Б", что пела на всех регистрах,
как Има Сумак? Представь,  окончила  биологический  МГУ,  вышла  замуж  за
дипломата и сейчас живет где-то в Европе, - сообщил Орфей. - Надо же,  как
повезло! А ведь была не ахти что за кадр.
   - А я на днях  встретил  Витьку  Петровского.  Вот  у  кого  поселилась
госпожа удача! Но тут папочка пробил. Где бы ты думал наш Петровский?
   - Да-да, слышал. В Новосибирском академгородке. Он что, уже академик? -
весело подмигнул Завьялов и  почувствовал,  как  ноги  его  отрываются  от
земли, а по телу расплескивается огонь.
   - Рановато ему в академики, пусть поишачит еще лет двадцать. Эх, Орфей,
Орфей, и угораздило твою мамашу тебе на лоб такую марку приклеить!
   -  А  что,  я  своим  именем  доволен,  -  обиделся  Завьялов.   -   Не
штампованное. А вообще... Вот хорошая у меня и жена и детишки, а  все-таки
жизнь - скотина.
   - Да, надула нас, хулиганка.
   - С каждым днем лопается пузырик за пузыриком,  -  Завьялов  всхлипнул.
Выпитые на пустой желудок вино и водка дали какую-то  жутчайшую  смесь,  и
она подействовала самым нехорошим образом.
   - Какой еще пузырик? - невнятно протянул Туркалов.
   - Да надежд, надежд!
   - А-а-а.
   - Юноши! Девушки! - Завьялов вскочил, увидев на аллее медленно бредущую
парочку. - Прежде чем взлететь, подумайте о качестве и количестве  топлива
в ваших двигателях внутреннего сгорания!
   - Садись, дурень, - Туркалов притянул его на скамью. - Это же старики.
   - Да? - Завьялов расхохотался. Стало ему  в  эту  минуту  необыкновенно
хорошо. Звенящими фейерверками наполнилась его затуманенная голова, досада
на жизнь вмиг улетучилась. Мир был прекрасен и полон ожиданий.
   Домой Завьялов вернулся поздно, сжимая  в  кулаке  листок  из  записной
книжки с адресом Туркалова.
   - Вот, - помахал он им  перед  лицом  усталой,  заждавшейся  Марины.  -
Дружка встретил, потомка листригонов.
   Марина хотела было вырвать у чего проклятый листочек - сердцем почуяла,
что это автограф самого  дьявола,  но  Орфей  быстро  спрятал  его,  и  не
заметила куда.
   Минута со звенящими фейерверками так врезалась в память Завьялова,  что
он решил повторить ее.  Искуситель  в  облике  Генки  Туркалова  не  долго
составлял ему  компанию.  Генка  вскоре  исчез  так  же  внезапно,  как  и
появился. Но звенящие фейерверки продолжали звучать в ушах Орфея.  Вначале
он терпеливо ждал встречи с ними по  субботам  и  воскресеньям  -  удалось
внушить Марине,  что  настоящий  мужчина  в  выходные  дни  просто  обязан
пропустить по рюмашке. Потом каждый  день,  прожитый  без  этого,  казался
пустым, ненужным, и Орфей шел на всякие уловки, только бы  заполнить  свою
душу разноцветным видением.
   Вскоре ему пришлось расстаться с  крючкорукими  баянистами,  у  которых
оказался превосходный нюх на водочный перегар. Завьялов не долго сожалел о
потерянном - с его именем не трудно было устроиться в ресторанный оркестр.
Выяснилось, что лучшего места не придумаешь - тут тебе  и  работе,  тут  и
фейерверки. Марина плакала, видя, как  Орфей  стремительно  катится  вниз.
Через три месяца ресторан отказался от гитариста  Завьялова,  не  умеющего
сочетать свои потребности и возможности. Его гитара издавала такие  звуки,
что даже самые бывалые завсегдатаи ресторана затыкали уши хлебным мякишем.
   Пришли для Завьялова трудные времена. Свою  трудовую  книжку,  вдоль  и
поперек  расцвеченную  пестрыми  чернилами,  он  в  утешение  себе  считал
доказательством  незаурядной  натуры,  мечущейся  в   поисках   приложения
небывалых сил.
   К собственному тридцатилетию, как и любой человек, Орфей  пришел  через
детскую коляску, подростковые шалости и  юношеские  увлечения.  Но  в  это
трудно было поверить теперь и самому. Глядя в  зеркало,  он  видел  в  нем
одутловатое красное лицо с обиженно поджатыми губами. Ранние  залысины  по
обеим сторонам лба и глаза с розовой  мутью  никак  не  напоминали  в  нем
прежнего ангелоподобного мальчика. Завьялов понимал, что  его  одурманили,
взяли в плен звенящие  фейерверки,  но,  как  ни  напрягал  волю,  не  мог
вырваться из их колдовства и постепенно примирился с тем, что он  пропащий
человек. Впрочем, примирение было лишь для себя.  А  для  Марины  и  детей
разыгрывалась  роль  волевого,  добродетельного  мужа  и  отца.  Но  порой
розыгрыш принимал плачевную форму. Выписывая ногами замысловатые кренделя,
Орфей изображал то монарха, то мандарина, то  повелителя  планет,  загоняя
под стол испуганных детей и доводя до слез по-прежнему любящую его Марину.
Правда, иногда он являлся домой спокойным, хоть  и  с  отблеском  ракет  в
глазах, гладил ребятишек по головам и, заваливаясь на диван, вздыхал:
   - Господи, скукота-то какая! Хоть бы ты, Марина, изменила мне, что  ли?
Все изменяют, а ты нет. Слыхала, Галка Залепина на три дня  бросила  мужа,
детей и убежала к какому-то служителю муз. Не зря выписывала  "Иностранную
литературу". А ты у меня святая до тошноты. Изменила  бы  на  время,  так,
может, и любил бы крепче. Да ведь к кому пойдешь, когда идти  не  к  кому.
Один я у тебя, разъединственный.
   Марина кротко плакала, Завьялов принимал  это  за  согласие  со  своими
словами, подходил к жене и покровительственно обнимал за плечи.
   Но чаще случались бурные  сцены.  О  том,  что  пахнет  грозой,  Марина
узнавала по одному верному признаку; Орфей начинал  быстро  бормотать  под
нос: "Увял Завьялов, увял Завьялов..." Хватая первый попавшийся  под  руку
предмет, он бросал его в жену. Дети прятались за шкаф,  под  стол,  летели
стекла, посуда.
   Как-то во время такого погрома он плюхнулся в кресло, испуганно вытянув
шею в сторону пианино. Потом резко вскочил и, дрожа всем телом, бросился к
Марине. Его бил озноб. Он клацал зубами и, тыча пальцем в пианино,  что-то
бормотал. Оказывается, крышка инструмента вдруг сама открылась,  и  из-под
нее выскочил Генка Туркалов с шарообразным Листригоном. Оба были во фраках
и цилиндрах. На лбу Листригона красным маяком горел единственный  глаз,  а
изо  рта  торчали  два  огромных  зуба,  похожих  на   сосульки   пещерных
сталактитов. Листригон взял Генку под руку, и  они  стали  отплясывать  на
клавишах шейк. Затем головастик откланялся, произнес глупейшую  загадочную
фразу: "Мы вам -  телевизор,  а  вы  нам  -  телефон",  и  крышка  пианино
прихлопнула обоих.
   Орфей долго прижимался к Марине, зарывался лицом  в  ее  грудь,  что-то
бормотал и всхлипывал. Она успокоила его, уложила  в  постель,  а  он  все
никак не мог уснуть, натягивал на голову одеяло и поглядывал в  щелочку  -
не покажутся ли опять из пианино Генка и Листригон?
   Как  истинный  Друг,  Туркалов  оставил  его  в  покое.  С  Листригоном
оказалось сложнее. В один  из  вечеров  тот  взмахнул  короткими  ручками,
топнул  крохотной  ножкой,  и  звенящие   фейерверки   навсегда   покинули
Завьялова. Листригон теперь ходил за  ним  по  пятам,  колобком  бежал  по
улицам, прыгал в троллейбус, являлся к нему на работу.