Светлана Ягупова.
    Феномен Табачковой

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Феномен Табачковой". Симферополь, "Таврия", 1979.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 6 June 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Мне говорил один человек: "Срежь ветку яблони или груши в своем саду  и
уйди на рассвете в горы. Крутой и скользкой будет твоя тропа, камни начнут
срываться из-под ног, угрожая  пропастью,  но  ты  иди.  И  когда  взойдет
солнце, привей эту ветку лесному дереву. Если с тобой пойдет твой друг,  а
потом друг твоего друга, то со временем, среди невзрачных дичков, зарослей
терна и шиповника родится чаир - цветущий оазис, сад в лесу".


   Жарким августовским днем по улицам Симферополя брела пожилая женщина  с
громоздкой сумкой и коробкой торта. Пот струился по ее лбу и щекам, из-под
кремовой панамки выбивались пряди слипшихся волос. Шла она медленно, не  в
ритме толпы, ее задевали, толкали, извиняясь при этом или  ворча.  Она  же
никого не замечала, кроме той, что неотступно преследовала ее  в  зеркалах
витрин. Как старая послушная лошадь, за ней уныло плелась особа с такой же
коробкой  торта  и  сумкой,  откуда   выглядывало   праздничное   горлышко
шампанского, не очень уместного в этот душный полдень.
   Солнце жаром стекало по камню  домов,  расплескивалось  по  асфальту  и
плавило его, делая зыбким, неустойчивым. Дышать было нечем - воздух знойно
сгустился и, казалось, вот-вот  вспыхнет  белым  пламенем.  Женщина  порой
останавливалась и,  вытирая  платком  лицо,  в  упор  разглядывала  своего
двойника.
   За какой-то месяц  превратилась  в  старуху.  Бесцветные  пряди  волос.
Глубокие провалы глазниц. Сутулая спина. А ведь еще не  так  давно  ходила
бодрым шагом, и осанка была другой,  и  губы  не  складывались  в  горькую
усмешку. Подойти бы к этой особе, встряхнуть за шиворот и сказать: "Откуда
ты, голубушка? Знать тебя не знаю и, пожалуйста, отстань от меня".
   Неужели это она,  Аннушка  Зорина,  всю  жизнь  простучала  на  пишущей
машинке, а теперь вместе с ней как  бы  списана  за  ветхость?  Она,  Анна
Матвеевна Табачкова, тридцать пять  лет  прожила  замужем  за  Александром
Ивановичем Табачковым и вдруг оказалась одинокой пенсионеркой? Правда, еще
есть и навсегда сохранится за ней имя матери, да только сыновья далеко...
   Подземным переходом прошла на другую сторону проспекта. И этот переход,
и новое здание украинского театра, и недавно поставленные, как  в  больших
городах, светофоры с  красными  и  зелеными  табло  "Идите",  "Стойте",  и
заметно погустевший поток машин - все эти приметы обновления города, месяц
назад  незамечаемые,  теперь  бросились  в  глаза,  будто  подчеркивая  ее
возраст. Она помнила еще довоенный булыжник, грязные  канавы,  приземистые
домишки за  длинными  заборами  из  ракушечника,  дребезжащие  трамваи.  И
сколько воды  утекло  с  тех  пор,  и  сколько  прихлынуло...  Целое  море
разливанное в Марьино. Телецентр. Троллейбус. Многоэтажные микрорайоны. Да
мало ли...
   Конечно, легкомыслие - прямо из  больничных  ворот  пуститься  в  такое
пекло по магазинам. Но почему-то именно сегодня  захотелось  отметить  все
сразу; и новоселье, и уход на пенсию, и одиночество без Сашеньки. Отметить
и, как в воду, броситься в  новую  жизненную  полосу,  не  сулящую  ничего
веселого.
   Давно не было такого зноя. Город изнывал в бензинном чаду.  Унылые  усы
поливальных машин  выглядели  жалко  и  комично  в  своей  тщете  принести
прохладу. Разве что мальчишкам забава - ныряют в радужные струи  и  хохоча
шлепают по вмиг тающим лужицам.
   Она шла, смотрела на иллюзорно свежую мостовую и наконец не выдержала -
приблизилась к кромке тротуара и подставила лицо под фонтанчики  очередной
машины. Ее окатило с  ног  до  головы.  От  удовольствия  рассмеялась.  Но
приятность была короткой - кто-то рядом хихикнул:
   - Торт раскиснет, бабка!
   Жесткие крылья  птицы  полоснули  по  лицу:  в  последнее  время  птица
появлялась все чаще и чаще.
   А ведь и впрямь  бабка.  Шестьдесят  на  носу.  Но  до  ей"  пор  никто
никогда... Что ж, заодно отметит сегодня и эту жизненную веху.
   Стройная худощавая брюнетка  чуть  не  сбила  ее  с  ног.  Пробормотала
извинения и, волоча за руки двух ребятишек, побежала вдогонку за неряшливо
одетым мужчиной с нетвердой  разболтанной  походкой.  Он  нес  под  мышкой
квадраты матового стекла,  часто  оглядывался  и  ускорял  шаг  в  надежде
смешаться с толпой.
   - Орфей! - отчаянно вскрикнула женщина, когда  он  нырнул  в  подземный
переход.  И  Табачкова  отметила  несоответствие  необычного   имени   той
обстановке, в которой оно прозвучало.
   Курортный  люд  покидал  прибрежные  места,  путь  многих  лежал  через
Симферополь, и город с лихвой оправдывал свою эмблему -  жужжащий  пчелами
улей.
   В автобусе Табачкову прижали к спинке кресла. Еле удерживая равновесие,
она с беспокойством поглядывала на торт - его  могли  раздавить.  Сумка  с
продуктами тяжело оттягивала руку и на каждом повороте задевала сидящую  в
кресле девицу с сиреневыми веками. Та недовольно оглядывалась, наконец, не
выдержала, встала, и Анна Матвеевна протиснулась на ее место.
   Через пару остановок  народу  поубавилось,  а  потом  автобус  и  вовсе
опустел, отчего ей взгрустнулось: вон  куда  занесло,  на  кулички...  Год
назад  она  была   в   этом   районе,   стенографировала   конференцию   в
профтехучилище. Еще тогда увидела, как  разросся  город,  какой  он  здесь
иной, чем там, где проживала она. Не блистая архитектурным  разнообразием,
он  все  же  был  многоликим.  Петровская  балка  с  частными   усадебками
напоминала дачное село. Здесь было тихо и провинциально, в  то  время  как
Гагаринский массив жил жизнью большого современного города. Кривые  улочки
бывшей   Ак-Мечети   с   низкорослыми   домишками   смело   вливались    в
асфальтированные, широкие улицы  центра.  Их  обрамляли  высотные  здания,
самые большие из которых в пять-шесть этажей, встречаясь все чаще и  чаще,
наконец, собирались группками в микрорайоны и  вырастали  в  девятиэтажные
массивы. В одном из таких районов ей и  дали  квартиру,  куда  она  сейчас
добиралась.
   - Это я говорю, Лимонников, - прогудел над ухом чей-то голос. - Запомни
- Лимонников.
   Тщедушный человек в сетчатой тенниске властно обнимал за талию  высокую
широкоплечую девушку, продвигаясь с ней к выходу.
   "Лимонников...  Запомни,  Лимонников,  -  навязчиво  прокручивалось  до
последней остановки. - Орфей... Лимонников... Душно-то как. Скорей  бы  на
воздух".
   Одежда просохла еще до того, как автобус  прибыл  на  Залесскую.  Среди
одинаково белых громад с трудом нашла дом, в котором предстояло жить. Лифт
не работал. Еле волоча ноги, взобралась на пятый этаж и чуть ни рухнула на
пороге от усталости и мысли, что эта верхотура  -  последняя  точка  в  ее
неурядицах. Однако нашла  силы  осмотреть  новое  жилье,  такое  неуютное,
необжитое.
   Окна выходили на север, и ни в кухне, ни в комнате  не  было  одуряющей
духоты. Паркетный пол слегка  поскрипывал  под  ногами,  желто  отсвечивая
плохо растертой мастикой.
   Проверила, исправны ли краны, есть ли вода, свет, работает  ли  газовая
плита, и лишь потом тяжело опустилась на диван.
   Кроме этого дивана, привезенного Сашенькой, и платяного шкафа, к  стене
прислонились два стула со стопками книг и  грампластинок.  В  углу,  возле
торшера, новенький проигрыватель -  старый  давно  барахлил,  и  Сашенька,
должно быть, выбросил его. И от того, что он купил даже то, чего она вовсе
не просила, на глаза навернулись слезы, и впервые за это тяжкое время  она
расплакалась, по-детски всхлипывая и размазывая их по щекам.
   Все-таки жестоко было со стороны Сашеньки приурочить развод к печальным
дням ухода ее на пенсию. Но и это она простила ему, как многое прощала всю
жизнь. Даже нашла оправдание: такой он у нее нерасчетливый,  импульсивный,
искренний, совсем ребенок.
   Вот уж и впрямь, пришла беда  -  отворяй  ворота:  и  пенсия  и  развод
совпали со сносом старого дома, в котором они с Сашенькой прожили долго и,
можно сказать, счастливо. Хотя Железнодорожный район и был  неспокойным  -
вокзал через три квартала, - они любили свое жилье, где никто не ходил над
головами, не скандалил, чья очередь мыть лестничную  площадку,  не  грохал
входными дверьми. Было у них все,  что  есть  в  обычной  семье:  скромный
мебельный гарнитур, телевизор, холодильник, стиральная  машина,  небольшая
библиотека, фонотека. Взаимность тоже была.  А  потом  взмахнула  жесткими
крыльями птица...
   Когда грянула постыдная минута, в которую нужно было решить,  кому  что
брать с собою в новую раздельную жизнь, Сашенька, краснея,  заявил  -  все
оставляет ей. Это ее умилило, но она терпеть не могла подачек  и  настояла
на том, чтобы все, кроме памятных мелочей, кухонной  утвари  и  ломберного
столика, сдать в комиссионный, а выручку пополам.
   Сашенька даже растерялся от такого поворота, подивился  ее  чудачеству,
однако  просьбу  исполнил.  Пока  была  в   больнице   -   ее   увезли   с
гипертоническим  кризом,  -  быстро  провернул  комиссионные  дела,  помог
перебраться в однокомнатную квартиру, а сам ушел к молодой жене.
   В больницу же прибегал чуть ли не каждый день и все  расспрашивал,  как
обставить комнатушку Совесть его грызла, что ли? Уж очень  переживал,  что
ее ожидает неуютная пустота, житейский  вакуум,  виною  которому  он  сам.
Наконец она сжалилась над ним и  попросила  на  собственный  вкус  выбрать
диван  и  платяной  шкаф.  А  он  вот  и  стулья  притащил,  и  торшер,  и
проигрыватель Видно, обрадовался возможности хоть что-то сделать для нее и
тем  самым  как  бы  свалить  некоторую  тяжесть  со   своих   плеч.   Ох,
Саша-Сашенька...
   Долго плакать Анна Матвеевна не умела, не научилась - жизнь до сих  пор
была к ней  в  общем-то  милосердна.  Поэтому,  чуть  пообвыкнув  в  новой
обстановке,  навела  в  комнате  легкий  порядок,  обмылась  под  душем  и
поставила на проигрыватель венгерский танец Брамса  номер  два.  Какой  ни
была усталой, завозилась на кухне, нарезала хлеб, колбасу, открыла  шпроты
- и все это под мелодию Брамса, которого могла  слушать  бесконечно  Когда
же, как и было условлено, к пяти часам пришли гости, вернулась и  бодрость
- целительная сила Брамса была давно замечена ею.
   Первой пожаловала Зинаида Яковлевна Черноморец, бывшая сослуживица Анны
Матвеевны Одногодка Табачковой, Черноморец пять лет назад ушла а свой срок
на заслуженный от дых и все эти годы  горячо  уговаривала  Анну  Матвеевну
последовать ее примеру. Но вот та стала пенсионеркой, и Зинаида  Яковлевна
расцвела от необъяснимого удовольствия,  что  не  укрылось  от  глаз  Анны
Матвеевны. Внушительного роста, как говорится, в теле, с зычным голосом  и
пышным перманентом крашеных "рубином"  волос,  Черноморец  слыла  женщиной
цепкой жизненной хватки, практичной  и  веселой.  Даже  внезапная  кончина
супруга не поубавила в ней жизнелюбия. Всякий  раз  при  встрече  с  Анной
Матвеевной она заговаривала о таких вещах, что Табачкова  лишь  конфузливо
опускала глаза долу. На что Черноморец насмешливо басила: "И, милая,  чего
зарделась? Не красна девица! Помирать скоро, так хочется добрать от  жизни
недовзятое. Да только шельмецы они, отродье мужиковское!"
   И сейчас  приход  Зинаиды  Яковлевны  Черноморец  был  шумен  и  весел.
Квартира сразу же  показалась  тесноватой  от  ее  солидной  громоздкости,
густого баса и топанья тяжелых ног.
   - И, милая, этому отродью мужиковскому я еще вправлю мозги, - чуть ни с
порога начала она, щедро выкладывая  из  кошелки  банку  свежемаринованных
огурцов и кастрюльку с тушенной в сметане  курицей.  Хотела  было  так  же
размашисто выложить какую-то новую тайну, но тут в дверь позвонили, и  она
пошла  открывать,  промолвив  на  ходу  страшным  шепотом:  -  Явилась  не
запылилась.
   Черноморец недолюбливала Милу Ермолаевну Смурую, перед которой, однако,
с улыбкой распахнула дверь. Недолюбливала, но уважала, как обычно уважают,
но не любят тех, кого считают на голову выше себя, хотя  физически  Смурая
едва доставала Черноморец до  плеча.  Сюда  примешивалась  и  своеобразная
ревность - Смурая была подругой Анны Матвеевны еще с  детских  лет,  между
ними, несомненно, было  больше  духовного  родства.  Со  временем  Аннушка
Зорина стала Табачковой, а Мила как была Смурой, так ею и осталась. Долгие
годы после замужества Анны Матвеевны, пока у  нее  росли  сыновья,  Смурая
была в некотором отдалении от Табачковых. Затем  опять  наступали  периоды
близости, и снова приходили размолвки.  Сейчас,  когда  муж  покинул  Анну
Матвеевну, Смурую с особой  силой  Повлекло  к  ней.  Маленькая,  тощая  и
костлявая, вечно чем-то удрученная и рассеянная, она  в  свою  очередь  не
терпела жизнерадостную Черноморец, и Анна Матвеевна прилагала все  усилия,
чтобы своим покладистым гибким нравом примирить  обеих.  Ее  горе  как  бы
уравняло всех троих и сблизило.
   Прежде чем сесть за стол, гостьи осмотрели квартиру, поохали, не  найдя
ничего от  разрушенного  уюта,  посоветовали,  что  приобрести,  и  заодно
пожурили хозяйку за ее скоропалительное, дичайшее  решение  сдать  прежнюю
обстановку в комиссионный. Потом Смурая случайно сунула нос в стенной шкаф
и нашла склад круглых жестяных коробок.
   Анна Матвеевна всплеснула руками:
   - Кинопленки! - и сникла; - Не взял. Снимал, снимал и не взял. Выходит,
наплевать ему на прошлое.
   - Просто на память оставил. Не прокручивать же их перед новой супругой,
- попробовала утешить подругу Черноморец. Но  Анна  Матвеевна  еще  больше
расстроилась -  на  полке  под  цветастой  тряпкой  притаился  миниатюрный
проектор. Все никак не мог купить,  брал  напрокат,  а  тут  из-под  земли
выкопал. Наслаждайся, мол, минувшими мгновениями  и  будь  счастлива  хоть
этим.
   - Что за нетактичность, - поняла состояние подруги Смурая, обняла ее  и
отвела от шкафа.
   За стол садились молча. Все так же молча -  даже  Черноморец  прикусила
свой вечный двигатель - подняли  бокалы  с  шампанским,  не  таясь,  разом
вздохнули и выпили за новое жилье.
   - А меня сегодня бабкой окрестили, - нарушила  тишину  Анна  Матвеевна,
зачерпнула ложкой салат оливье и рассмеялась. Выпитое на голодный  желудок
вино быстро ударило в голову, затуманило глаза, засветило румянцем щеки.
   - Подумаешь, событие, - усмехнулась Смурая. - Я это  прозвище  уже  три
года ношу.
   - И как? - Анна Матвеевна взглянула на нее грустно и недоверчиво.
   - Что "как"?
   - Очень тяжело?
   Смурая еще раз усмехнулась, мрачно посмотрела на свет недопитый бокал и
шевельнула кустистыми бровями.
   - Как видишь, здравствую.
   -  О-хо-хо,  девочки,  такая  она,  жизнь,   изменница,   -   вздохнула
Черноморец, проворно цепляя вилкой толстенький  огурчик,  Ее  пухлое  лицо
излучало безнадежное спокойствие. - Так вот, -  вслед  за  огурцом  в  рот
отправилась куриная лапка, - скажу тебе, Аннушка,  прямо;  поначалу  плохо
без Сашки будет. А потом ничего,  привыкнешь.  -  Полные  губы  Черноморец
залоснились от жира. Она промокнула его салфеткой и с аппетитом засмоктала
косточку. - Главное, не думать о дурном. Забыть,  вроде  его  и  вовсе  не
было. Когда мой Петр скончался, я сказала себе: "Не  горюй,  и  твоя  пора
придет!" И вот, ежели рассматривать жизнь со спокойных позиций, то и нервы
в  порядке  останутся,  и  годы   продлятся.   Попомнишь   меня,   пройдет
годик-другой, постареет твой красавчик и вернется к тебе век коротать. Это
же как правило: седина в бороду - бес в ребро. Схватится однажды за голову
и приползет.  А  пока  считай  его  усопшим.  -  Далее  следовала  парочка
полуприличных анекдотов из серии о пенсионерах и громоподобный хохот самой
рассказчицы. Смурая морщилась от этой  доморощенной  философии,  поджимала
тонкие губы и втихомолку презирала Черноморец за прущую из ее пышного тела
ничем непобедимую веселость. Но в свою очередь  считала  нужным  высказать
мнение по затронутой теме.
   - Всегда говорила, что  Сашенька,  -  слишком  яркая  и  легкомысленная
птица, так что ничего удивительного. Видела его на днях с ней...
   Табачкова и Черноморец замерли и одновременно подались вперед, не сводя
со Смурой глаз.
   - Что же до сих пор молчала? - с неприязнью сказала Черноморец.
   По рисункам мужа Анна Матвеевна знала  лицо  разлучницы,  но  интересно
было, как она выглядит в жизни или хотя бы в глазах Смурой.
   Мила Ермолаевна помедлила, доедая курицу, пожала плечами  и  равнодушно
ответила:
   - А чего говорить? Ничего особенного. Только и того, что молодая, ну, и
отсюда по-молодому смазлива. На вид и тридцати не дашь,  а  там,  кто  его
знает. - Ее брови-щеточки, взлетев на середину лба, опустились.
   Черноморец и Табачкова удовлетворенно расслабились. С некоторой  ноткой
хвастовства Анна Матвеевна стала рассказывать, сколько хлопот взял на себя
Сашенька по ее вселению в новую квартиру. Смурая в ответ съязвила - о, она
умела язвить! - что перед гильотиной осужденному обычно  подносили  стакан
вина и трубку с табаком. И от того, что эта мысль как бы проявила, сделала
видимой точно такую же ее, собственную,  Анне  Матвеевне  стало  тоскливо.
Глаза ее увлажнились Чтобы не выдать себя,  поспешно  встала  и  принялась
разрезать торт.
   - Не  убивайся  зря.  Нынче  модно  бросать  старых  жен  и  уходить  к
молоденьким, - утешала Черноморец. - Хоть знаешь, кто она да что?
   - Вроде экскурсоводом работает Замужем впервые.
   - Что ж,  пусть  побывает,  хлебнет  счастьица  семейного,  -  нехорошо
улыбнулась Зинаида Яковлевна.
   За чаем снова посокрушались над  бесстыдством  и  вероломством  мужской
породы, пожаловались на болячки, попутно вспоминая  средство  от  той  или
иной, обругали  последнюю  телепостановку  и  еще  раз  почесали  языки  о
Сашеньку  с  молодухой.  Смурая  по  обыкновению  выдала  заряд   новейшей
информации,  почерпнутой  из  газет   и   научно-популярных   журналов   -
библиотекарская привычка! - и опять показалась Зинаиде Яковлевне на голову
выше. Особенно, когда вслед за крымскими новостями - о вечере известного и
громкого поэта в зале политпроса, о переезде на жительство  в  Ялту  Софии
Ротару - стала высказывать свои личные  соображения  по  поводу  пересадки
головы у обезьяны и  сообщила,  что  рыжие  домовые  муравьи  -  родом  из
Эфиопии. Потом помогли Анне Матвеевне убрать со стола и  хотели  уже  было
расходиться, когда Смурая предложила просмотреть пару лент.
   Табачкова опешила - еще чего! Да завтра  же  сдаст  в  комиссионку  это
насмешливое Сашенькино подношение!  Но  не  успела  и  рта  раскрыть,  как
Черноморец уже тащила проектор в комнату, а Смурая выволакивала  из  шкафа
пленки.
   - Не умею я обращаться с аппаратом, - попыталась  слукавить  Табачкова,
но Смурая успокоила:
   - Зато я умею.
   И Анна  Матвеевна  уныло  подчинилась  ее  всегдашней  напористости,  с
тревогой поглядывая на коробки и уже сама желая заглянуть краешком глаза в
исчезнувшее время.
   Стемнело. В окно влетел свет  уличных  фонарей,  пришлось  закрыть  его
пледом. Проектор поставили на  ломберный  столик,  сами  расположились  на
диване. Смурая, неизвестно где научившаяся ремеслу киномеханика,  довольно
быстро зарядила аппарат, погасила торшер, и проектор  безмолвно,  одну  за
другой, стал возвращать картины былого.
   С первых же кадров Анна Матвеевна  определила;  пятнадцать  лет  назад!
Мишук только вернулся из армии, поступил в институт,  а  Валерик  закончил
десятилетку, и они с Сашенькой решили  отметить  эти  события  поездкой  в
Ленинград. Здесь ей сорок пять. Хотя она всегда имела  скромное  мнение  о
своей внешности, сейчас показалось, что в ту пору была красива.  Ишь,  как
бесшабашно бегает, хохочет, строит Сашеньке  рожицы  и  не  ведает,  какое
будущее готовит ей судьба, ка