ием кистей винограда; а над блюдами царствует громадный
финифтевый кувшин с ледяным шербетом.
   Половина письма была посвящена проблеме выбора имени для малышки. Хотя,
казалось бы, все уж было сто раз говорено-переговорено - но вот вспыхнула
новая мысль...
   "Пускай станет Фереште, - писала жена, - ты помнишь, это значит Ангел.
И у вас, мой возлюбленный, есть такое же замечательное имя: Ангелина. Мы
запишем нашу звездочку в управе Ангелиной-Фереште, а уж как она подрастет
и характер ее установится, и сделается ясно, чья кровь в ней сказалась
сильнее, мы с нею втроем решим, ангел какого наречия ей более по душе..."
   Получая такие письма, Богдан всегда жалел, что обычай писать их на
бумаге почти канул в прошлое; будь эти строки написаны от руки на хрупком
белом листочке, он прижал бы его к лицу и целовал. Но касаться губами
бездушного экрана было несообразно.
   Жанна написала свое первое письмо через пару часов после прилета в
Асланiв. Неутомимый профессор, не позволив отдохнуть ни ей, ни себе, сразу
устремился в пробную пробежку по местным архивам и музеям. В Асланiве ему,
как писала Жанна с некоторым недоумением, нравится буквально все - от
обилия европейских заимствований в языке до обилия игрушечного вооружения
у детей. "Узнав, что мы из Франции, все тут стараются выразить нам
возможно большую степень почтения, - сообщала молодица не без гордости. -
Например, вместо обычного здесь "рахматуем"
   или даже "ласкаво рахматуем" нам говорят: "рахмат боку". Мсье Кова-Леви
от таких милых пустяков весь цветет и не устает повторять, что Асланiв,
как он и ожидал, оказался самым цивилизованным местом во всей Ордуси. Меня
эти слова, честно говоря, немного удивляют, ведь приехал он в вашу страну
впервые и нигде еще не бывал - только у Ябан-аги да два часа в
воздухолете, и как он может сравнивать? Впрочем, он видный социолог, и
наверняка знает, что говорит. Еще он несколько раз повторил, что край этот
только по злой насмешке судьбы оказался в пределах ордусских границ. На
самом же деле место ему в Европе, где он вполне мог бы быть
самостоятельной страной никак не хуже, например, Албании. Но эта
историческая несправедливость, говорит Кова-Леви, когда-нибудь непременно
будет исправлена. Я не слишком-то понимаю, что он имеет в виду, но
стараюсь не перечить, он ведь действительно очень уважаемый человек, хотя
и со странностями. Например, увидев, что здесь мальчики ходят с
игрушечными автоматами, пулеметами и даже гранатометами (с виду их не
отличить от настоящих, и поэтому мне на улицах все время как-то не по
себе, во всяком случае - ничего я в этом не вижу приятного), профессор
пришел в полный восторг. Дело в том, что здесь очень популярно
древнеискательство, все перекопано, и даже дети в это играют:
   девочки роют, а мальчики их охраняют с суровым видом, с жуткими
военными игрушками в руках. Профессор по этому поводу долго говорил, что в
Асланiве, судя по всему, сумели сохранить свою культуру и самобытность, и
что имперская политика нивелировки и обезличивания, давно превратившая все
население Ордуси в аморфную атомизированную однородную массу, здесь явно
дает сбой".
   Богдан только пожал плечами. Его тревожил деловито-равнодушный,
отстраненно-приятельский тон письма. Не будь глагольных окончаний, вообще
не удалось бы понять, кто писал: мужчина или женщина. Это не было письмом
жены к мужу, возлюбленной к возлюбленному, или хотя бы ушедшей любовницы к
оставленному любовнику. Это была холодная информационная сводка. Путевой
дневник.
   Второе письмо Жанна написала каких-то полтора часа назад.
   "Прямо после завтрака профессор имел долгую встречу с одним из ведущих
Асланiвських историков, Мутанаилом ибн Зозулей, каковой по своему почину
почтил нас утренним визитом, - писала она. - Он владыка центральной
Асланiвськой китабларни и, чувствуется, действительно увлечен своим делом.
Как он любит, как нежно он трогает старинные китабы... Ох, я просто
обезьяна, то и дело уже срываюсь на местное наречие. Книги, конечно,
книги! Но "китаб" звучит так романтично, словно из "Тысячи и одной ночи".
Впрочем, ваше "книга" или наше французское "ливр" - отнюдь не хуже, просто
привычнее. А взять ханьское "шу" или нихонское "с„" - как великолепно эти
слова передают манящий шелест еще не прочитанных страниц... Так вот, они
целый час обсуждали проблемы поиска манускрипта Кумгана.
   Собственно, все сводится к поиску легендарного клада Дракусселя
Зауральского. Оказывается, местные древнеискатели уже много раз пытались
обнаружить клад, но безрезультатно, и постепенно, похоже, пришли к выводу,
что рассказы о нем - не более чем красивая сказка. Но мой профессор
намекнул, что у него есть кое-какие новые данные относительно того, где
можно найти клад - хотя на вполне естественный, по-моему, вопрос ибн
Зозули: "Какие же именно данные?", он не ответил, только хитро так
улыбнулся. Он очень, видимо, тщеславен и страшно боится, что его опередят
в последний момент. А может, не вполне уверен в достоверности этих своих
новых данных. В общем, обедать мы едем в загородный дом ибн Зозули,
расположенный в сорока ли от Асланiва, в живописных лесистых предгорьях
Кош-Карпатского кряжа, Зозуля нас пригласил на достархан: горилка авек
цыбуля, так он сказал. Там ученые продолжат свои беседы. Мне здесь очень
интересно, и я чувствую, что общение с таким незаурядным человеком, как
Кова-Леви, пойдет мне на пользу. Надеюсь, и ты с пользой проводишь время.
Я ведь знаю, как ты всегда занят".
   Намекает на то, что у меня всегда не хватает времени побыть вдвоем
подольше, понял Богдан. Он аккуратно ответил на все письма, ни единым
словом не обмолвившись Фирузе о происходящем, а в письме Жанне старательно
скопировав предложенный ею отчужденный тон; потом с тяжелым сердцем взялся
за дела.
 
 
 
   8 день восьмого месяца, вторница, 
   день 
 
 
   Дела накопились.
   Прежде всего следовало разобраться с немаловажным научным вопросом.
Один молодой исследователь традиционного права предложил совершенно новую
трактовку давно, казалось бы, понятого и подробно откомментированного
термина Уголовного уложения Танской династии "тунцай гунцзюй". Это
выражение на протяжении многих веков устойчиво понималось как "пользование
одним и тем же имуществом при совместном проживании"; то был, возможно,
самый древний и самый значимый способ вычленения хозяйственно
самостоятельной семьи из более многолюдных ячеек общества. Если понимание
термина будет пересмотрено, это не сможет не сказаться на некоторых
законах, по коим и ныне живет Ордусь. Полдня Богдан занимался этими
четырьмя иероглифами и их непреходящим значением.
   Пообедав ломтиком подсохшего хлеба, Богдан с полчаса подремал во гробе.
Ему приснился странный и несообразный сон:
   будто он, с трудом протискиваясь, пробирается узким подземным коридором
к какой-то огромной мрачной пещере, а впереди, вдали, заманчиво теплится
непонятное золотое сияние... Но, сколько Богдан ни шел, оно не
приближалось. "Странный сон, - подумал Богдан, открыв глаза. - Если
толковать его психоаналитически - получится, что я очень соскучился по
женам... Но это и без толкований ясно". Он вздохнул.
   Так или иначе, проснувшись, он почувствовал прилив физических и
духовных сил. И потому занялся наконец своими прямыми обязанностями, начав
с того, что решил положить предел затянувшейся тяжбе двух квартальных
участков Внешней охраны.
   Тяжба заключалась в следующем: чуть более двух седмиц назад некий
полноправный подданный лет сорока пяти написал жалобу в квартальную, по
месту своего жительства, управу этического надзора о том, что когда он,
будучи в сильно нетрезвом состоянии, оказался препровожден вэйбинами
домой, один из них вел себя с ним грубо и даже назвал гнилым черепашьим
яйцом.
   Более того. По словам потерпевшего, вэйбины уложили его в постель и
напоили на сон грядущий растворимой шипучей пилюлей, долженствующей
умерить утренние похмельные муки - подручные медикаменты такого рода
патрульным вэйбинам предписывалось всегда иметь при себе на случай
оказания первой помощи. Затем они удалились. Но кто-то из них, похоже,
оставил дверь квартиры потерпевшего открытой - а это уже могло привести
(хотя и не привело) к самым тяжелым последствиям, вплоть до материального
ущерба: пока любитель выпивки крепко почивал, в дом к нему мог войти кто
угодно и унести что угодно. Сам пьянчужка давно уже получил положенные ему
за появление на улице в нетрезвом сверх допустимого состоянии пятнадцать
больших прутняков, но, не успели поблекнуть синяки на его спине и
ягодицах, подал жалобу на бесчеловечное обращение со стороны патруля,
требуя материального возмещения морального ущерба.
   Трудность заключалась в том, что само происшествие потерпевший помнил
весьма смутно и не смог ни описать, ни опознать ни одного из оскорбивших
его вэйбинов. К какому именно участку были приписаны доставившие его домой
стражи порядка, выяснить тоже не удалось - это мог быть пятнадцатый
линейный, а мог быть и второй чрезвычайный, поскольку расположены они в
одном и том же квартале. И вот теперь оба эти участка кивали друг на
друга, уверяя, что, мол, такую халатность могли допустить только служащие
соседнего заведения, а вот у нас рядовой состав исключительно воспитан и
никогда не позволил бы себе ни сквернословить, ни оставить дверь открытой.
   Положение усугублялось еще тем, что и впрямь нельзя было исключить
иного расклада событий: например, сам потерпевший, пребывая еще в
измененном состоянии сознания, зачем-либо распахнул дверь - например,
вздумав сбегать за добавкой; затем же, ослабев или опамятовшись, он
вернулся в постель и вновь заснул, а поутру вспомнить всего этого уже
категорически не смог и решил, что дверь не захлопнул кто-либо из вэйбинов.
   Словом, дело было исключительно сложным.
   Богдан рылся в справочниках и сборниках прецедентов, освежал в памяти
малоизвестные комментарии к "Лунь юю", и сам не заметил, как постепенно
увлекся. По обычной своей привычке он даже начал тихонько напевать. "За
городом Горки, где ясные зорьки, - мурлыкал он себе под нос,
сосредоточенно ведя пальцем по очередному вертикальному ряду иероглифов, -
в рабочем поселке Танюшка живет..."
   То была старая песенка, которую в детстве иногда пела маленькому
Богдану бабушка вместо колыбельной. Видимо, песенка эта возникла во
времена, когда в Ордуси в связи с быстрым ростом благосостояния появилось
довольно много бездельных любителей красивой жизни, каковых прозвали
втунеядцами - то есть теми, кто ест народный хлеб втуне, не принося народу
в ответ ни малейшей пользы. Почти на полтора десятилетия втунеядцы
сделались весьма серьезной общественной проблемой, однако затем
объединенные усилия человекоохранительных структур, трудового воспитания и
чудодейственного воздействия изящных искусств сумели ее победить навсегда.
   - В рубахе нарядной К своей ненаглядной С упреком подходит простой
паренек:
   "Вчера говорила, Что труд полюбила - А нынче опять не включала станок!"
   Богдан и сам не смог бы объяснить, почему она вдруг всплыла в его
памяти - эта бесхитростная, немного наивная и очень добрая песня ушедшей
эпохи. Наверное, чем-то напомнила ему Жанна эту самую Танюшку, вконец
избалованную заводилами втунеядцев; но после того, как заводилы вполне
сообразным образом ухнули из неких упоминаемых в песне Горок на двести
вторую ли, всепобеждающая сила любви постепенно помогла девушке вернуться
к радостям созидательного труда на благо народа и страны...
   Если бы песни сбывались!
   Богдан копался над тяжбой до сумерек, но в конце концов решил ее по
справедливости.
   "Известный всем образованным людям, - кратко, но емко начал Богдан свою
резолюцию, - принц Гамлет говорил: "Ошибкой я пустил стрелу над домом
брата". Древняя ордусская премудрость гласит: "Кто старое помянет - тому
печень вон". Но все эти афоризмы меркнут перед великим и еще более
категоричным речением Учителя из эпизода первого главы четырнадцатой:
   "Стыдно думать только о жалованье, когда в стране царит порядок, но еще
стыднее думать о нем, когда порядка нет""...
   Начальников обоих участков Богдан обвинил в том, что репутация их
подчиненных в народе вообще недостаточно высока:
   ведь, обнаружив поутру дверь жилища распахнутой настежь, любитель
неумеренных возлияний не подумал о том, что сам оставил ее в столь
несвойственном дверям состоянии, а сразу решил, будто непорядок - дело рук
кого-то из вэйбинов. А это само по себе свидетельствует не в пользу
тамошних стражей порядка. Поэтому оба квартальных начальника были
приговорены к лишению десятой части жалованья за седьмой месяц в пользу
квартального Общества трезвости. Мерзкий же пьяница был обвинен Богданом в
том, что он, не имея неопровержимых доказательств проступка вэйбинов,
осмелился голословно приписывать им деяние, каковое вполне мог совершить в
пьяном угаре он же сам - и приговорен к лишению трети жалованья за седьмой
месяц в пользу ведомственного детского сада Внешней охраны
соответствующего квартала.
   С чувством выполненного долга Богдан сладко потянулся, поужинал сливой
и, загрузив почтовую программу, вошел в сеть.
   Новых писем не было.
   Конечно, Кова-Леви и Жанна могли засидеться у ибн Зозули, они могли
даже заночевать у гостеприимного ученого, Богдан это понимал. Новые
знакомства, новые места, живописная дача...
   горилка и цыбуля, опять же... Но все же ему стало не по себе.
   Тревожно как-то стало. Чтобы успокоиться, он вновь встал на колени
перед Спасом и долго, вдумчиво молился. Потом вновь заглянул в почтовый
ящик.
   Писем не было.
 
 
 
   Багатур Лобо 
   Асланiв, 
   8 день восьмого месяца, вторница, 
   день 
 
 
   Все восемь часов Мыкола Хикмет, насколько Баг мог судить, вел себя
прилично: исправно сидел в купе, потом заказал себе туда не слишком
роскошный обед (в процессе питания что-то со звоном упало на пол), а за
полчаса до прибытия в уездный город Асланiв вышел в коридор уже переодетый
в косоворотку, расшитую на груди похожими на вареных фениксов петухами, и
в бледно-зеленой чалме.
   Созерцая стоящего у окна Мыколу, Баг отметил, что тот стал какой-то
более важный, словно каждая сотня ли, пройденная "куайчэ" в направлении
Асланiва, прибавляла ему на полпальца роста и объема. Теперь Хикмет весьма
горделиво извлек из кармана портов приличных размеров фигурную трубку с
красными шелковыми кистями и стал ее набивать, с нетерпением глядя в окно
на мелькающие кипарисы. На Бага Хикмет не обращал ровным счетом никакого
внимания: ну сидит себе некий преждерожденный в полуофициальном халате в
соседнем купе, ну смотрит без особого выражения то в одно окно, то, через
полуотворенную коридорную дверь, в другое - обычное дело, ничего
особенного.
   Поезд между тем стал плавно замедлять ход. Оживились молчавшие всю
дорогу репродукторы внутренней трансляции и добрым женским голосом
поведали пассажирам, что через шесть с половиной минут "куайчэ" согласно
расписания прибудет в древний и прекрасный уездный город Асланiв.
   - О, гучномовник запрацювал, - прокомментировал это событие чей-то
жизнерадостный голос в коридоре.
   "Гучномовник? - с некоторым недоумением подумал Баг и внимательно
посмотрел на забранный пластмассовой решеткой громкоговоритель под
потолком купе. Ниже решетки располагался регулятор громкости.
Пояснительных надписей не было. - Какое красивое наречие!"
   Незалежный дервиш Хикмет, судя по его поведению, буквально дождаться не
мог, когда рейс "куайчэ" завершится. В крайнем нетерпении он потянул вниз
рукоять коридорного окна и аккуратно высунул в образовавшуюся широкую щель
голову в чалме, выглядывая что-то одному ему известное. Чалму принялся
трепать горячий встречный ветер.
   "Экий нетерпеливый! Как единочаятелей-то увидеть хочется, - злорадно
подумал Баг, упаковывая "Керулен" в сумку. - Соскучился... Скоро уже,
скоро. Все там будете".
   Уездный город встретил путешественников просторной платформой,
выложенной слегка выщербленными от времени известняковыми плитами, и
монументальным зданием вокзала с колоннами на фасаде. Здание было
выкрашено жизнерадостной желтой краской. По верху шли огромные красные
буквы:
   "Асланiв", а сразу под ними красовался большой портрет начальника уезда
- тот, по-доброму щурясь, серьезно и вдумчиво смотрел в светлую даль.
Здание венчала широкая крыша с загнутыми краями; по конькам в затылок друг
другу выстроились фигурки непременных львят, призванных отгонять злых
духов.
   Вокзал опоясывала широкая полоса тщательно постриженных кустов
благородного самшита.
   Баг ступил на платформу и тут же на него обрушился вполне ощутимый даже
через легкий халат послеполуденный зной:
   ослепительное солнце царило в безоблачном небе. Баг раскрыл веер.
   На перроне суетились встречающие: пестрели халаты и косоворотки,
носильщики в сером проворно нагружали тележки багажом, мелькали, шлепая
босыми пятками, шустрые и жилистые, дочерна загорелые, пронзительноголосые
мальчишки, торгующие прохладительными напитками, которые доставали из
огромных холодильных сумок, перекинутых через плечо. Прибывшие и
встречающие, радостно хлопая друг друга по плечам, воздавали напиткам
должное.
   Баг водрузил на нос солнцезащитные очки - громадные черные стекла тут
же скрыли треть лица - и, приобретя у малолетнего торговца бутылочку
охлажденного апельсинового сока, неторопливо двинулся в сторону вокзала.
   У входа его взгляд задержался на группе подростков, лет по
десять-двенадцать, с игрушечными автоматами через плечо, в единообразных
коротких шароварах и светлых безрукавках, поверх которых были повязаны
легкие зеленые галстуки; галстуки, как живые, шевелились от дуновений
ветерка. Подростки не суетились - стояли молча, сосредоточенно придерживая
ремни своего оружия, и внимательно посматривали по сторонам. На стене
сразу за их спинами, красовалась сделанная зеленым аэрозолем кривоватая
размашистая надпись: "Кучум - наш начальник уезда!"
   В здании вокзала на полную мощность работали кондиционеры, и потому
здесь царила умиротворяющая прохлада. Подойдя к торгующему газетами и
прочими "товарами в дорогу" прилавку, Баг спросил подробную карту города
и, хлебнув из бутылки, бросил цепкий взгляд в громадное окно.
   Мыкола Хикмет одиноко торчал на перроне и с нетерпением вытягивал худую
шею, вглядываясь в выходящих из вокзальных дверей. У ног Хикмета лежала
его внушительная сума.
   "Что, не дождался? - ехидно подумал Баг. - Не встретили тебя твои...
э-э-э... единочаятели?"
   - Двадцать пять чохов, преждерожденный-ага! - Старик-лоточник
протягивал Багу карту Асланiва. - То самая подробная карта места, яка у
менэ есть, от. - Рука старика слегка дрожала. - А калямчик заодно
притамкарить не желаете? - Почтенный старец показал Багу скромно лежащие
на его лотке, в уголку, шариковые ручки и фломастеры. - Отметки на карту
писать, дом пометить, чи шлях какой, чи шо... Калямы асланiвськие зело
репутатные!
   Заслышав его речь, Баг исполнился к старику искреннего уважения. Те
немногие прочие, которых Баг успел услышать за время поездки, говорили
иначе. Да тот же Хикмет!
   "Коренной асланiвец, - с симпатией подумал Баг. - Плоть от плоти своей
малой родины. И как в наши дни он умудряется сохранять живое обаяние
отеческого наречия?"
   - Притамкарю калямчик, - из почтения к доброму старику согласился он и
выбрал ручку в форме минарета. - А что, давно такая жара стоит, уважаемый?
- поинтересовался он, распутывая узел связки чохов и одним глазом наблюдая
за Хикметом, буквально на глазах утрачивающим предвкушение радости близкой
встречи с единочаятелями. Баг щедро сыпанул монеты. - Сдачи не надо.
   - Ласкаво рахматуемо, преждерожденный-ага, - принимая горсть
потемневших от времени чохов, поклонился старик. - Та в это время року
усегда такая жара, от... До конца лета так и будэ... А преждерожденный-ага
з самой Александрии?
   Хикмет, окончательно отчаявшись дождаться того, ког