не утешало Директора. Опустив голову, он тихо сказал: -- Мне даже снится
иногда, как я вскакиваю от удара грома, а ее нет рядом; как ищу, ищу, ищу ее
в лесу. -- Он умолк, ушел в воспоминания.
     -- Большое вы испытали потрясение, -- сказал Бернард почти с завистью.
     При  звуке  его  голоса  Директор вздрогнул и  очнулся; бросил какой-то
виноватый взгляд на Бернарда, опустил  глаза, побагровел; метнул на Бернарда
новый взгляд -- опасливый -- и с гневным достоинством произнес:
     --  Не   воображайте,   будто   у   меня   с   девушкой  было  что-либо
неблагопристойное.  Ровно  ничего  излишне  эмоционального  или  не  в  меру
продолжительного.   Взаимопользование   наше  было  полностью   здоровым   и
нормальным. -- Он вернул Бернарду пропуск. -- Не знаю, зачем я рассказал вам
этот незначительный и скучный эпизод.
     И с досады на то, что  выболтал  постыдный свой  секрет, Директор вдруг
свирепо накинулся на Бернарда:
     --  И  я  хотел  бы  воспользоваться случаем,  мистер  Маркс  (в глазах
Директора  теперь  была  откровенная злоба),  чтобы  сообщить  вам, что меня
нимало не радуют сведения, которые я получаю о вашем внеслужебном поведении.
Вы скажете, что это меня не касается. Нет, касается. На мне  лежит забота  о
репутации  нашего  Центра.  Мои работники  должны вести  себя  безупречно, в
особенности члены  высших каст.  Формирование  альфовиков не предусматривает
бессознательного   следования   инфантильным   нормам  поведения.   Но   тем
сознательнее  и  усерднее  должны  альфовики  следовать  этим  нормам.  Быть
инфантильными, младенчески нормальными даже вопреки своим  склонностям -- их
прямой долг. Итак, вы предупреждены. -- Голос Директора звенел от гнева, уже
вполне  самоотрешенного  и  праведного, был  уже голосом  всего  осуждающего
Общества.  --  Если  я  опять  услышу  о  каком-либо  вашем  отступлении  от
младенческой благовоспитанности и нормальности,  то осуществлю ваш перевод в
один из  филиалов  Центра, предпочтительно  в Исландию. Честь  имею.  --  И,
повернувшись  в  своем вращающемся кресле прочь от Бернарда,  он  взял перо,
принялся что-то писать.
     "Привел  в  чувство голубчика",  --  думал  Директор.  Но  он ошибался:
Бернард  вышел гордо,  хлопнув дверью, ликуя от мысли, что он  один геройски
противостоит всему  порядку  вещей; его  окрыляло,  пьянило  сознание  своей
особой важности  и значимости. Даже мысль о гонениях  не  угнетала, а скорей
бодрила. Он  чувствовал в  себе довольно сил, чтобы бороться с бедствиями  и
преодолевать их, даже Исландия его не пугала. И тем увереннее был он в своих
силах, что ни  на секунду  не верил в серьезность опасности. За такой пустяк
людей не переводят. Исландия -- не больше чем  угроза. Бодрящая, живительная
угроза. Шагая коридором, он даже насвистывал.
     Вечером он поведал Гельмгольцу о стычке с  Директором, и отвагою дышала
его повесть. Заканчивалась она так:
     -- А в ответ я попросту послал его в Бездну Прошлого и круто вышел вон.
И точка.
     Он  ожидающе  глянул  на  Гельмгольца, надеясь,  что  друг наградит его
должной поддержкой, пониманием, восхищением. Но не  тут-то было.  Гельмгольц
сидел молча, уставившись в пол.
     Он любил Бернарда, был благодарен ему за то, что с ним единственным мог
говорить о вещах по-настоящему важных. Однако  были в Бернарде неприятнейшие
черты. Это  хвастовство, например. И чередуется оно с  приступами малодушной
жалости  к себе.  И эта удручающая привычка  храбриться после драки,  задним
числом  выказывать  необычайное  присутствие  духа, ранее  отсутствовавшего.
Гельмгольц терпеть этого не  мог --  именно  потому, что любил Бернарда. Шли
минуты. Гельмгольц упорно  не  поднимал глаз. И внезапно Бернард покраснел и
отвернулся.

     Полет  был ничем не  примечателен. "Синяя Тихоокеанская ракета" в Новом
Орлеане села на две с половиной минуты раньше времени, затем потеряла четыре
минуты,  попав  в ураган над Техасом,  но,  подхваченная  на 95-м  меридиане
попутным  воздушным потоком,  сумела  приземлиться  в  Санта-Фе с менее  чем
сорокасекундным опозданием.
     -- Сорок секунд на шесть с половиной  часов полета. Не так уж плохо, --
отдала должное экипажу Ленайна.
     В  Санта-Фе и  заночевали. Отель там оказался  отличный  -- несравненно
лучше, скажем, того ужасного "Полюсного сияния", где  Ленайна так томилась и
скучала  прошлым  летом. В каждой  спальне  здесь подача сжиженного воздуха,
телевидение,  вибровакуумный  массаж,   радио,  кипящий   раствор   кофеина,
подогретые противозачаточные средства и на выбор восемь краников с духами. В
холле  встретила их  синтетическая музыка, не  оставляющая желать лучшего. В
лифте   плакатик   доводил   до   сведения,   что   при   отеле   шестьдесят
эскалаторно-теннисных  кортов,  и  приглашал  в  парк,   на  гольф  --   как
электромагнитный, так и с препятствиями.
     -- Но это просто  замечательно! -- воскликнула Ленайна. --  Прямо ехать
никуда больше не хочется. Шестьдесят кортов!..
     -- А в  резервации ни одного не будет, -- предупредил Бернард.  -- И ни
духов, ни телевизора, ни даже горячей воды. Если ты без этого не сможешь, то
оставайся и жди меня здесь.
     Ленайна даже обиделась:
     --  Отчего  же не смогу? Я только сказала, что тут замечательно, потому
что... ну потому, что замечательная же вещь прогресс.
     --  Пятьсот повторений,  раз в неделю, от  тринадцати до семнадцати, --
уныло пробурчал Бернард себе под нос.
     -- Ты что-то сказал?
     --  Я говорю,  прогресс --  замечательная вещь.  Поэтому, если  тебе не
слишком хочется в резервацию, то и не надо.
     -- Но мне хочется.
     -- Ладно, едем, -- сказал Бернард почти угрожающе.
     На  пропуске полагалась  еще  виза  Хранителя резервации,  и утром  они
явились к нему. Негр, эпсилон-плюсовик,  отнес  в кабинет  визитную карточку
Бернарда, и почти сразу же их пригласили туда.
     Хранитель  был коренастенький альфа-минусовик, короткоголовый блондин с
круглым  красным  лицом  и  гудящим, как у  лектора-гипнопеда,  голосом.  Он
немедленно  засыпал  их  нужной и ненужной информацией и непрошеными добрыми
советами. Раз начав, он уже не способен был остановиться.
     -- ...пятьсот шестьдесят тысяч квадратных  километров и  разделяется на
четыре  обособленных  участка,  каждый  из  которых  окружен  высоковольтным
проволочным ограждением.
     Тут Бернард почему-то  вспомнил  вдруг,  что  в ванной у  себя дома  не
завернул, забыл закрыть одеколонный краник.
     -- Ток в ограду поступает от Гранд-Каньонской гидростанции.
     "Пока  вернусь в  Лондон, вытечет  на колоссальную  сумму",  -- Бернард
мысленно  увидел,  как  стрелка  расходомера  ползет   и  ползет  по  кругу,
муравьино, неустанно.
     "Быстрей позвонить Гельмгольцу".
     --   ...пять  с  лишним  тысяч  километров  ограды  под  напряжением  в
шестьдесят тысяч вольт.
     Хранитель сделал драматическую паузу, и Ленайна учтиво изумилась:
     -- Неужели!
     Она понятия не имела,  о  чем гудит  Хранитель.  Как  только  он  начал
разглагольствовать, она  незаметно проглотила таблетку сомы и теперь сидела,
блаженно  не слушая и ни  о чем не думая, но неотрывным взором больших синих
глаз выражая упоенное внимание.
     -- Прикосновение  к ограде  влечет моментальную смерть, -- торжественно
сообщил Хранитель. -- Отсюда вытекает невозможность выхода из резервации.
     Слово "вытекает" подстегнуло Бернарда.
     --  Пожалуй,  -- сказал он, привставая, -- мы уже отняли у вас довольно
времени.
     (Черная стрелка спешила, ползла юрким насекомым, сгрызая время, пожирая
деньги Бернарда.)
     --  Из резервации выход невозможен, --  повторил хранитель, жестом веля
Бернарду  сесть;  и,  поскольку  пропуск не был  еще  завизирован,  Бернарду
пришлось подчиниться.
     -- Для тех, кто там родился, -- а не забывайте, дорогая моя девушка, --
прибавил он, масляно глядя на Ленайну и переходя  на плотоядный шепот, -- не
забывайте, что в  резервации дети все еще  родятся, именно рож-да-ют-ся, как
ни отталкивающе это звучит...
     Он надеялся, что  непристойная тема заставит Ленайну покраснеть; но она
лишь улыбнулась, делая вид, что слушает и вникает, и сказала:
     -- Неужели!
     Хранитель разочарованно продолжил:
     --  Для  тех, повторяю,  кто  там родился, вся  жизнь до последнего дня
должна протечь в пределах резервации.
     Протечь... Сто кубиков одеколона каждую минуту. Шесть литров в час.
     -- Пожалуй, -- опять начал Бернард, -- мы уже...
     Хранитель, наклоняясь вперед, постучал по столу указательным пальцем.
     -- Вы спросите меня, какова численность  жителей резервации. А я отвечу
вам,  -- прогудел он торжествующе,  -- я отвечу, что мы не знаем.  Оцениваем
лишь предположительно.
     -- Неужели!
     -- Именно так, милая моя девушка.
     Шесть помножить  на  двадцать  четыре, нет,  уже  тридцать шесть  часов
протекло  почти.  Бернард  бледнел,  дрожал  от  нетерпения.  Но   Хранитель
неумолимо продолжал гудеть:
     -- ...тысяч примерно шестьдесят индейцев и метисов. полнейшие дикари...
наши  инспектора   навещают  время  от  времени...  никакой   иной  связи  с
цивилизованным  миром...  по  настоящему  хранят  свой  отвратительный уклад
жизни... вступают в брак, но вряд ли вам, милая девушка, знаком этот термин;
живут  семьями... о  научном  формировании психики нет  и речи... чудовищные
суеверия... христианство,  тотемизм, поклонение предкам... говорят  лишь  на
таких вымерших языках, как зуньи, испанский,  атапаскский... дикобразы, пумы
и прочее свирепое зверье... заразные болезни... жрецы... ядовитые ящерицы...
     -- Неужели!
     Наконец им все же  удалось уйти.  Бернард  кинулся к  телефону. Скорей,
скорей; но чуть не целых три минуты его соединяли с Гельмгольцем.
     --  Словно  мы  уже  среди  дикарей, --  пожаловался  он.  Ленайне.  --
Безобразно медленно работают!
     -- Прими таблетку, -- посоветовала Ленайна
     Он отказался, предпочитая злиться.  И наконец его соединили, Гельмгольц
слушает; Бернард  объяснил, что случилось,  и  тот пообещал незамедлительно,
сейчас же слетать туда, закрыть кран, да-да, сейчас же,  но сообщил, кстати,
Бернарду, что Директор Инкубатория вчера вечером объявил...
     -- Как?  Ищет  психолога на мое  место?  -- повторил  Бернард горестным
голосом.   --  Уже  и   решено?  Об  Исландии  упомянул?  Господи  Форде!  В
Исландию...-- Он положил трубку, повернулся к  Ленайне.  Лицо его  было  как
мел, вид -- убитый.
     -- Что случилось? -- спросила она.
     --  Случилось... -- Он тяжело  опустился на  стул. -- Меня отправляют в
Исландию.
     Часто он,  бывало, раньше думал, что не худо бы  перенести какое-нибудь
суровое  испытание, мучение, гонение,  причем  без  сомы,  опираясь  лишь на
собственную  силу  духа; ему  прямо мечталось об  ударе судьбы. Всего неделю
назад, у Директора,  он  воображал, будто  способен бесстрашно противостоять
насилию, стоически, без  слова  жалобы,  страдать.  Угрозы Директора  только
окрыляли его,  возносили над жизнью.  Но, как  теперь он понял, потому  лишь
окрыляли, что он не принимал их полностью всерьез; он не верил, что Директор
в  самом   деле   будет   действовать.   Теперь,   когда   угрозы,   видимо,
осуществлялись,  Бернард пришел  в  ужас.  От  воображаемого  стоицизма,  от
сочиненного бесстрашия не осталось и следа.
     Он бесился  на себя: какой  же я  дурак!  Бесился на Директора: как это
несправедливо -- не дать возможности исправиться (а он теперь не сомневался,
что хотел, ей Форду, хотел исправиться). И в Исландию, в Исландию...
     Ленайна покачала головой.
     -- "Примет сому человек -- время  прекращает бег, -- напомнила она.  --
Сладко человек забудет и что было, и что будет".
     В конце концов она  уговорила его  проглотить четыре таблетки сомы. И в
несколько минут прошлое с будущим исчезло,  розово  расцвел цвет настоящего.
Позвонил портье отеля  и сказал,  что по распоряжению  Хранителя прилетел за
ними  охранник  из  резервации  и  ждет  с  вертолетом  на  крыше.  Они  без
промедления  поднялись  туда.  Очень  светлый  мулат в  гамма-зеленой  форме
поприветствовал их и ознакомил с программой сегодняшней экскурсии.
     В  первой  половине  дня  --  облет и  обзор  сверху  десяти-двенадцати
основных поселений-пуэбло, затем приземление и обед  в долине  Мальпаис. Там
неплохой туристкий пункт, а наверху, в пуэбло,  у дикарей летнее празднество
должно быть. Закончить день там будет интереснее всего.
     Они сели в  вертоплан, поднялись в воздух. Через десять минут они  были
уже над рубежом, отделяющим цивилизацию от  дикости. Пересекая горы  и долы,
солончаки и пески, леса и лиловые недра каньонов, через утесы, острые пики и
плоские  месы1   гордо   и  неудержимо  по  прямой  шла  вдаль   ограда   --
геометрический  символ победной воли  человека.  А  у ее  подножия там и сям
белела мозаика сухих костей, темнел еще не сгнивший труп на рыжеватой почве,
отмечая  место, где коснулся смертоносных  проводов  бык  или олень, кугуар,
дикобраз или койот или слетел  на мертвечину гриф и сражен был током, словно
небесной карой за прожорливость.
     -- Нету  им науки,  -- сказал зеленый охранник-пилот, указывая на белые
скелеты  внизу. -- Неграмотная  публика, -- прибавил  он  со  смехом,  будто
торжествуя личную победу над убитыми током животными.
     Бернард тоже засмеялся; после принятых двух граммов сомы шуточка мулата
показалась забавной.  А  посмеявшись, тут же и уснул и сонный  пролетел  над
Таосом и Тесукве; над Намбе,  Пикурисом и Похоакве,  над Сиа  и Кочити,  над
Лагуной, Акомой* и Заколдованной Месой,  над Зуньи, Сиболой  и Охо-Кальенте,
когда же проснулся,  вертоплан  стоял уже на  земле, Ленайна с  чемоданами в
руках  входила в квадратное зданьице, а зеленый пилот говорил  на непонятном
языке с хмурым молодым индейцем.
     --  Прилетели,  --  сказал  пилот  вышедшему  из  кабины  Бернарду.  --
Мальпаис,  туристский  пункт.  А ближе к вечеру в  пуэбло будет  пляска.  Он
проведет вас. -- Мулат кивнул на индейца. -- Потеха там, думаю, будет. -- Он
широко ухмыльнулся. -- Они все делают потешно. -- И с этими словами он сел в
кабину, запустил моторы. -- Завтра я вернусь. Не беспокойтесь, -- сказал  он
Ленайне, -- они не тронут; дикари полностью ручные. Химические бомбы отучили
их кусаться. -- Ухмыляясь, он включил верхние винты,  нажал на акселератор и
улетел.

     1 Меса -- плосковерхий холм-останец.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

     Меса была как заштилевший корабль среди моря светло-бурой пыли, вернее,
среди извилистого  неширокого пролива. Между крутыми  его  берегами, по  дну
долины  косо  шла зеленая полоса -- река с  приречными полями. А на каменном
корабле месы, на носу корабля, стояло  поселение-пуэбло  Мальпаис и казалось
скальным  выростом   четких,  прямых  очертаний.   Древние  дома  вздымались
многоярусно, как  ступенчатые  усеченные пирамиды. У подошвы их  был  ералаш
низеньких построек, путаница глиняных заборов, и затем отвесно падали обрывы
на  три  стороны  в  долину.   Несколько   прямых  столбиков  дыма  таяло  в
безветренной голубой вышине.
     -- Странно здесь, -- сказала Ленайна.  -- Очень странно. "Странно" было
у Ленайны словом осуждающим.
     -- Не  нравится мне. И  человек  этот не  нравится.  -- Она кивнула  на
индейца-провожатого.
     Неприязнь  была явно  обоюдной: даже спина  индейца,  шедшего  впереди,
выражала враждебное, угрюмое презрение.
     -- И потом, -- прибавила она вполголоса, -- от него дурно пахнет.
     Бернард не стал отрицать этот факт. Они продолжали идти.
     Неожиданно  воздух   весь   ожил,  запульсировал,  словно  наполнившись
неустанным  сердцебиением. Это сверху, из Мальпаиса, донесся барабанный бой.
Они  ускорили  шаги, подчиняясь  ритму  таинственного  этого  сердца.  Тропа
привела их  к подножию обрыва. Над ними возносил свои  борта почти  на сотню
метров корабль месы.
     -- Ах, зачем с  нами нет вертоплана, -- сказала Ленайна, обиженно глядя
на голую кручу. -- Ненавижу пешее карабканье. Стоя под горой, кажешься такою
маленькой.
     Прошагали  еще  некоторое расстояние в тени  холма,  обогнули  скальный
выступ  и  увидели  рассекающую  склон  ложбину,  овражную  промоину.  Стали
подниматься по ней, как по корабельному трапу. Тропинка шла крутым зигзагом.
Пульс барабанов делался  иногда  почти  неслышен,  а порой казалось, что они
бьют совсем где-то рядом.
     На половине  подъема  орел пролетел мимо них, так близко, что в лицо им
дохнул  холодноватый  ветер крыльев. Куча костей валялась  в расщелине.  Все
было угнетающе-странным, и от  индейца пахло все сильнее. Наконец  они вышли
наверх,  в  яркий солнечный  свет. Меса  лежала перед  ними плоской каменной
палубой.
     -- Как будто мы на диске Черинг-Тийской башни, -- обрадовалась Ленайна.
     Но  недолго пришлось  ей  радоваться  этому  успокоительному  сходству.
Мягкий  топот ног  заставил их обернуться. Темно-коричневые,  обнаженные  от
горла до пупка  и разрисованные  белыми полосами ("...как теннисные корты на
асфальте", -- рассказывала  потом  Ленайна), с  лицами, нелюдски заляпанными
алым,  черным и охряным, по  тропе  навстречу  им бежали два  индейца.  В их
черные косы  были вплетены полоски лисьего меха  и красные лоскуты.  Легкие,
индюшиного  пера накидки  развевались  за  плечами; окружая голову,  пышнели
высокие короны  перьев.  На бегу звенели и  бряцали серебряные  их браслеты,
тяжелые мониста  из  костяных и бирюзовых бус. Они бежали молча, спокойно  в
своих  оленьих мокасинах. Один держал метелку из перьев; у другого  в каждой
руке  было  три или  четыре  толстых веревки.  Одна  веревка косо дернулась,
извилась, и Ленайна вдруг увидела, что это змеи.
     Бегущие близились,  близились; их черные  глаза смотрели на Ленайну, но
как  бы совершенно  не видя, как будто она  пустое место.  Змея, дернувшись,
опять обвисла. Индейцы пробежали мимо.
     -- Не нравится мне, -- сказала Ленайна. -- Не нравится мне.
     Но еще меньше понравилось ей  то, что встретило при входе в пуэбло, где
индеец их оставил, а  сам пошел сказать  о гостях. Грязь их  встретила, кучи
отбросов,  пыль,  собаки, мухи.  Лицо Ленайны сморщилось в гадливую гримасу.
Она прижала к носу платочек.
     --  Да  как они  могут  так жить?  --  воскликнула она негодуя, не веря
глазам.
     Бернард пожал философски плечами.
     -- Они  ведь  не со  вчерашнего  дня  так живут,  -- сказал  он.  -- За
пять-шесть тысяч лет попривыкли, должно быть.
     -- Но чистота -- залог благофордия, -- не успокаивалась Ленайна.
     --  Конечно.   И  без  стерилизации  нет  цивилизации,   --  насмешливо
процитировал Бернард  заключительную фразу второго гипнопедического урока по
основам гигиены. --  Но эти люди никогда не слышали о господе  нашем  Форде,
они не цивилизованы. Так что не имеет смысла...
     -- Ой! -- Она схватила его за руку. -- Гляди.
     С нижней террасы  соседнего дома сходил очень медленно по лесенке почти
нагой   индеец  --  спускался  с   перекладины  на  перекладину  с  трясучей
осторожностью  глубокой  старости.  Лицо  его было изморщинено и черно,  как
обсидиановая  маска.  Беззубый  рот  ввалился.  По  угламМ  губ  и  с  боков
подбородка  торчали  редкие длинные  щетинки, белесо поблескивая  на  темной
коже.  Незаплетенные волосы  свисали  на плечи и грудь  седыми космами. Тело
было сгорбленное, тощее --  кожа,  присохшая к костям. Мешкотно, медлительно
спускался он, останавливаясь на каждой перекладинке.
     -- Что  с  ним такое?  -- шепнула пораженная  Ленайна, широкоглазая  от
ужаса.
     -- Старость, вот и все,  -- ответил Бернард самым  небрежным тоном.  Он
тоже был ошеломлен, но крепился и не подавал вида.
     --  Старость?  -- переспросила она. -- Но  и  наш Директор стар, многие
стары; но у них же ничего подобного.
     --  Потому что мы не  даем  им дряхлеть.  Мы  ограждаем их от болезней.
Искусственно