ы признаешься мне в любви, Джон?
     -- Но мне еще не полагалось признаваться,  -- вскричал Джон, чуть ли не
ломая  себе  руки. -- Прежде  следовало...  Слушайте, Ленайна,  в  Мальпаисе
влюбленные вступают в брак.
     -- Во что вступают? -- Ленайна опять уже начинала сердиться: что это он
мелет?
     -- Навсегда. Дают клятву жить вместе навек.
     -- Что за бредовая мысль! -- Ленайна не шутя была шокирована.
     --  "Пускай увянет внешняя  краса,  но  обновлять  в  уме любимый облик
быстрей, чем он ветшает"1.
     -- Что такое?
     -- И Шекспир ведь учит: "Не развяжи девичьего узла до совершения святых
обрядов во всей торжественной их полноте..." 2
     --  Ради Форда, Джон, говори  по-человечески.  Я  не  понимаю ни слова.
Сперва  пылесосы,  теперь узлы. Ты  с ума меня  хочешь свести. -- Она рывком
встала и, словно опасаясь, что и сам Джон ускользнет  от нее, как ускользает
смысл его слов, схватила Джона за руку.  --  Отвечай мне прямо -- нравлюсь я
тебе или не нравлюсь?
     Пауза; чуть слышно он произнес:
     -- Я люблю вас сильней всего на свете.
     --  Тогда  почему же  молчал,  не говорил! --  воскликнула  она.  И так
выведена была Ленайна из себя, что острые ноготки ее вонзились Джону в кожу.
-- Городишь чепуху об узлах, пылесосах и львах. Лишаешь меня радости все эти
недели.
     Она выпустила его руку, отбросила ее сердито от себя.
     -- Если бы ты мне так не нравился, --  проговорила она, -- я бы страшно
на тебя разозлилась.
     И  вдруг обвила  его шею,  прижалась  нежными губами к губам. Настолько
сладостен,  горяч, электризующ  был этот  поцелуй,  что  Джону  не  могли не
вспомниться стереоскопически  зримые и осязаемые объятия в "Трех  неделях на
вертоплане".  Воркование  блондинки  и мычанье негра.  Ужас, мерзость...  он
попытался высвободиться, но Ленайна обняла еще тесней.
     -- Почему ты молчал?  --  прошептала она,  откинув голову и взглянув на
него. В глазах ее был ласковый укор.

     1 "Троил и Крессида" (акт III, сц 2) 2 "Буря" (акт IV, сцена 1).
     "Ни злобный гений, пламенящий кровь, ни злачный  луг, ни темная пещера,
-- загремел голос поэзии и совести, -- ничто не соблазнит меня на блуд  и не
расплавит моей чести в похоть"  1 . "Ни  за  что, ни за  что", -- решил Джон
мысленно.
     --  Глупенький,  -- шептала Ленайна. -- Я так тебя  хотела. А раз  и ты
хотел меня, то почему же?..
     -- Но, Ленайна, --  начал он; она тут же разомкнула  руки, отшагнула от
него, и  он  подумал  на минуту,  что Ленайна  поняла  его без слов.  Но она
расстегнула  белый  лакированный пояс  с  кармашками, аккуратно повесила  на
спинку стула.
     -- Ленайна, -- повторил он, предчувствуя недоброе.
     Она подняла руку к горлу, дернула молнию, распахнув сверху донизу  свою
белую матроску; тут уж предчувствие сгустилось в непреложность.
     -- Ленайна, что вы делаете!
     Жжик,  жжик! -- прозвучало в ответ. Она сбросила брючки клеш и осталась
в перламутрово-розовом комби. На груди блестела золотая Т-образная застежка,
подарок архипеснослова.
     "Ибо эти  соски,  что  из решетчатых  окошек  разят глаза мужчин..."  2
Вдвойне опасной,  вдвойне обольстительной становилась она  в ореоле певучих,
гремучих, волшебных  слов. Нежна, мягка, но как  разяща!  Вонзается в  мозг,
пробивает, буравит решимость. "Огонь в крови сжирает, как солому, крепчайшие
обеты. Будь воздержней, не то..."3
     Жжик!   Округлая   розовость  комби  распалась   пополам,  как  яблоко,
разрезанное надвое. Сбрасывающее движенье рук, затем ног -- правой, левой --
и комби легло  безжизненно  и  смято на пол. В носочках, туфельках и в белой
круглой шапочке набекрень Ленайна пошла к Джону.

     1 "Буря"  (акт IV, сц. 1). 2 "Тимон Афинский" (акт IV, сц. 3). 3 "Буря"
(акт IV, сц. 1).
     -- Милый! Милый  мой! Почему  же  ты раньше молчал!  --  Она распахнула
руки.
     Но, вместо  того  чтобы ответить: "Милая!" --  и  принять ее в объятия,
Дикарь  в  ужасе  попятился,  замахав  на  нее,  точно  отгоняя  опасного  и
напирающего зверя. Четыре попятных шага, и он уперся в стену.
     -- Любимый!  --  сказала  Ленайна  и,  положив  Джону  руки  на  плечи,
прижалась к нему.
     -- Обними же меня, -- приказала она. -- Крепче жми меня, мой кролик. --
У нее в распоряжении тоже  была поэзия, слова, которые поют, колдуют, бьют в
барабаны. -- Целуй, -- она закрыла глаза, обратила голос в дремотный  шепот,
-- целуй до истомы. Ах, любовь острее...
     Дикарь схватил ее за руки,  оторвал от своих плеч, грубо отстранил,  не
разжимая хватки.
     -- Ай, мне больно, мне...  ой! --  Она  вдруг замолчала. Страх заставил
забыть о  боли  -- открыв глаза, она увидела  его лицо;  нет, чье-то  чужое,
бледное,   свирепое  лицо,   перекошенное,   дергающееся   в   необъяснимом,
сумасшедшем бешенстве. Оторопело она прошептала:
     -- Но что с тобой, Джон?
     Он  не отвечал, упирая в нее  свой исступленный взгляд. Руки, сжимающие
ей запястья, дрожали. Он дышал тяжело и неровно. Слабый, чуть различимый, но
жуткий, послышался скрежет его зубов.
     -- Да что с тобой? -- вскричала она.
     И словно очнувшись от этого вскрика, он схватил ее за плечи и затряс.
     -- Блудница! Шлюха! Наглая блудница!
     -- Ой, не на-а-адо! -- Джон тряс ее, и голос прерывался блеюще.
     -- Шлюха!
     -- Прошу-у те-бя-а-а.
     -- Шлюха мерзкая!
     -- Лучше полгра-а-амма, чем...
     Дикарь  с  такой силой  оттолкнул ее, что  она не  удержалась на ногах,
упала.
     -- Беги, -- крикнул он, грозно высясь над нею. -- Прочь с глаз моих, не
то убью. -- Он сжал кулаки.
     Ленайна заслонилась рукой.
     -- Умоляю тебя, Джон...
     -- Беги. Скорее!
     Загораживаясь рукой,  устрашенно следя  за каждым  его  движением,  она
вскочила на ноги и, пригибаясь, прикрывая голову, бросилась в ванную.
     Дикарь дал ей, убегающей, шлепок, сильный и звонкий, как выстрел.
     -- Ай! -- сделала скачок Ленайна.
     Запершись в  ванной от  безумца, отдышавшись, она повернулась к зеркалу
спиной,  взглянула  через  левое  плечо.  На  жемчужной  коже отчетливо алел
отпечаток пятерни. Она осторожно потерла алый след.
     А за  стенкой Дикарь мерил шагами комнату под стучащие в ушах барабаны,
в  такт  колдовским  словам:  "Пичугой  малой, золоченой  мушкой  --  и теми
откровенно правит похоть, -- сумасводяще гремели слова. -- Разнузданней хоря
во  время  течки и  кобылиц  раскормленных ярей.  Вот что такое  женщины  --
кентавры, и богова лишь верхняя их часть, а ниже пояса -- все дьяволово. Там
ад  и мрак, там  серная геенна смердит, и  жжет, и  губит. Тьфу, тьфу, тьфу!
Дай-ка, друг аптекарь, унцию цибета -- очистить воображение" 1 .
     -- Джон! -- донесся робеюще-вкрадчивый голосок из ванной. -- Джон!
     "О сорная трава, как ты прекрасна, и ароматна так, что млеет сердце. На
то  ль  предназначали  эту книгу, чтобы  великолепные листы носили  на  себе
клеймо "блудница"? Смрад затыкает ноздри небесам..." 2 .
     Но в ноздрях у Джона  еще благоухали духи Ленайны, белела пудра на  его
куртке, там,  где касалось ее бархатистое тело. "Блудница  наглая,  блудница
наглая, -- неумолимо стучало в сознании. -- Блудница..."

     1 "Король Лир" (акт IV, сц 6) 2 "Отелло" (акт IV, сц 2)
     -- Джон, мне бы одежду мою.
     Он поднял с пола брючки клеш, комби, матроску.
     -- Открой! -- сказал он, толкая ногой дверь.
     -- Нет уж, -- испуганно и строптиво ответил голосок.
     -- А как же передать?
     -- В отдушину над дверью.
     Он протянул  туда  одежки  и снова  зашагал  смятенно  взад  вперед  по
комнате. "Блудница наглая, блудница наглая.  Как зудит в них  жирнозадый бес
любострастия..." 1

     -- Джон...
     Он не ответил. "Жирнозадый бес".
     -- Джон...
     -- Что нужно? -- угрюмо спросил он.
     -- Мне бы еще мой мальтузианский пояс.
     Сидя  в  ванной, Ленайна слушала  затем, как он  вышагивает  за стеной.
Сколько  еще  будет  длиться  это  шаганье?  Вот  так  и  ждать,   пока  ему
заблагорассудится уйти? Или, повременив, дав его безумию  утихнуть, решиться
на бросок из ванной к выходу?
     Эти  ее тревожные  раздумья прервал  телефонный  звонок, раздавшийся  в
комнате. Шаги прекратились. Голос Джона повел диалог с тишиной.
     -- Алло.
     ...
     -- Да.
     ...
     -- Да, если не присвоил сам себя.
     ...
     -- Говорю же вам -- да. Мистер Дикарь вас слушает.
     ...
     -- Что? Кто заболел? Конечно, интересует.
     ...

     -- Больна серьезно? В тяжелом? Сейчас же буду у нее.

     1 "Троил и Крессида" (акт V, сц 2)
     -- Не дома у себя? А где же она теперь?
     ...
     -- О боже! Дайте адрес!
     ...
     -- Парк-Лейн, дом три? Три? Спасибо.
     Стукнула трубка. Торопливые шаги. Хлопнула дверь.  Тишина. В самом деле
ушел?
     С   бесконечными   предосторожностями    приоткрыла   она   дверь    на
полсантиметра; глянула в щелочку -- там пусто; осмелев, открыла дверь пошире
и  выставила голову;  вышла  наконец на  цыпочках  из ванной;  с колотящимся
сердцем  постояла  несколько  секунд,  прислушиваясь; бросилась  к  наружной
двери, открыла,  выскользнула, затворила, кинулась  бегом.  Только  в лифте,
уносящем ее вниз, почувствовала она себя в безопасности.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

     Умиральница  на  Парк-Лейн  представляла собой  домбашню,  облицованный
лимонного цвета плиткой. Когда Дикарь  выходил из вертакси, с крыши взлетела
вереница  ярко раскрашенных воздушных катафалков  и понеслась над  парком на
запад, к Слаускому  крематорию. Восседающая у входа в лифт вахтерша дала ему
нужные сведения,  и он спустился на восемнадцатый этаж,  где лежала Линда  в
палате 81 (одной из палат скоротечного угасания, как пояснила вахтерша).
     В  большой  этой палате,  яркой  от солнца  и от желтой краски,  стояло
двадцать кроватей, все занятые. Линда умирала  отнюдь не  в одиночестве и со
всеми   современными  удобствами.  В  воздухе  не  умолкая  звучали  веселые
синтетические  мелодии.  У  каждой  скоротечницы  в  ногах постели помещался
телевизор, непрерывно, с  утра до  ночи,  включенный.  Каждые четверть  часа
аромат, преобладавший в запаховой гамме, автоматически сменялся новым.
     --  Мы  стремимся,  --   любезно  стала  объяснять  медсестра,  которая
встретила  Дикаря  на пороге  палаты,  -- мы  стремимся создать здесь вполне
приятную  атмосферу, -- нечто  среднее,  так  сказать,  между  первоклассным
отелем и ощущальным кинодворцом.
     -- Где она? -- перебил Дикарь, не слушая.
     -- Вы, я вижу, торопитесь, -- обиженно заметила сестра.
     -- Неужели нет надежды? -- спросил он.
     -- Вы хотите сказать -- надежды на выздоровление?
     Он кивнул.
     -- Разумеется, нет ни малейшей. Когда уж направляют к нам, то...
     На бледном  лице  Дикаря выразилось  такое  горе, что она остановилась,
изумленная.
     -- Но  что  с вами? -- спросила  сестра.  Она  не  привыкла к  подобным
эмоциям у посетителей. (Да и  посетителей такого рода  бывало здесь немного;
да и зачем бы им сюда являться?) -- Вам что, нездоровится?
     Он мотнул головой.
     -- Она моя мать, -- произнес он чуть слышно.
     Сестра  вздрогнула, глянула  на него с ужасом и тут же потупилась. Лицо
ее и шея запылали.
     -- Проведите меня к ней, -- попросил Дикарь, силясь говорить спокойно.
     Все еще краснея от стыда, она пошла с ним вдоль длинного ряда кроватей.
К Дикарю поворачивались лица -- свежие, без морщин (умирание шло так быстро,
что не успевало коснуться  щек, гасило лишь мозг и сердце). Дикаря провожали
тупые, безразличные глаза впавших в младенчество людей. Его от этих взглядов
пробирала дрожь.
     Кровать  Линды была  крайняя в  ряду, стояла  у стены.  Лежа  высоко на
подушках, Линда смотрела полуфинал  южноамериканского чемпионата по  теннису
на риманоных поверхностях. Фигурки игроков беззвучно метались но освещенному
квадрату телеэкрана,  как рыбы за  стеклом аквариума  -- немые, но мятущиеся
обитатели другого мира.
     Линда глядела с зыбкой, бессмысленной улыбкой. На ее  тусклом, оплывшем
лице  было  выражение идиотического счастья. Веки то  и дело смыкались,  она
слегка  задремывала. Затем, чуть вздрогнув, просыпалась, опять в  глазах  ее
мелькали, рыбками носились теннисные чемпионы; в ушах пело "Крепче жми меня,
мой        кролик",        исполняемое       электронным        синтезатором
"Супер-Вокс-Вурлицериана"*; из  вентилятора  над головой  шел теплый  аромат
вербены  -- и все эти  образы, звуки и запахи,  радужно преображенные сомой,
сплетались  в один  чудный  сон,  и Линда  снова  улыбалась своей  щербатой,
блеклой, младенчески-счастливой улыбкой.
     -- Я вас покину, -- сказала  сестра. -- Сейчас придет моя группа детей.
И надо следить  за пациенткой э 3. -- Она кивнула на кровать  ближе к двери.
-- С минуты на минуту может кончиться. А  вы садитесь, будьте как дома. -- И
ушла бодрой походкой.
     Дикарь сел у постели.
     -- Линда, -- прошептал он, взяв ее за руку.
     Она  повернулась на звук  своего имени.  Мутный  взгляд  ее  просветлел
узнавая. Она  улыбнулась, пошевелила губами;  затем вдруг уронила голову  на
грудь.  Уснула. Он  вглядывался,  проницая взором усталую  дряблую оболочку,
мысленно видя  молодое, светлое лицо, склонявшееся  над его детством; закрыв
глаза, вспоминал ее голос,  ее движения,  всю их жизнь в Мальпаисе. "Баюбаю,
тили-тили, скоро детке из бутыли..." Как она  красиво ему пела! Как волшебно
странны и таинственны были они, детские эти стишки!

     А, бе, це, витамин Д --
     Жир в тресковой печени, а треска в воде.

     В  памяти оживал  поющий  голос  Линды, и к глазам  подступали  горячие
слезы.  А  уроки чтения:  "Кот  не  спит.  Мне  тут  рай",  а  "Практическое
руководство для беталаборантов эмбрионария". А ее рассказы в долгие вечера у
очага или  в летнюю пору на кровле домишка --  о Заоградном  мире, о дивном,
прекрасном Том мире, память о котором,  словно память о небесном рае добра и
красоты, до  сих  пор  жива в  нем невредимо,  не  оскверненная и встречей с
реальным Лондоном, с этими реальными цивилизованными людьми.
     За спиной  у него внезапно раздались звонкие голоса, и он открыл глаза,
поспешно смахнул  слезы, оглянулся.  В палату лился,  казалось, нескончаемый
поток,  состоящий  из  восьмилетних  близнецов  мужского  пола.  Близнец  за
близнецом, близнец за близнецом  -- как в  кошмарном сне. Их личики (вернее,
бесконечно повторяющееся лицо, одно  на всех) таращились  белесыми выпуклыми
глазками, ноздрястые носишки были как у курносых мопсов. На всех форма цвета
хаки. Рты у всех раскрыты. Перекрикиваясь, тараторя, ворвались они  в палату
и закишели  повсюду. Они  копошились в проходах, карабкались  через кровати,
пролезали под кроватями, заглядывали в телевизоры, строили рожи пациенткам.
     Линда их удивила и встревожила. Кучка их собралась у ее постели, пялясь
с испуганным  и  тупым  любопытством  зверят,  столкнувшихся  нос к  носу  с
неведомым.
     -- Глянь-ка, глянь! --  переговаривались они тихо. -- что  с ней такое?
Почему она жирнющая такая?
     Им не приходилось видеть ничего подобного --  у всех и всегда ведь лицо
молодое,  кожа  тугая,  тело стройное, спина прямая.  У  всех  лежащих здесь
шестидесятилетних скоротечниц внешность девочек. Сравнительно с ними Линда в
свои сорок четыре года -- обрюзглое дряхлое чудище.
     -- Какая страховидная, -- шептались дети. -- Ты на ее зубы глянь!
     Неожиданно  из-под  кровати,  между  стулом  Джона  и стеной,  вынырнул
курносый карапуз и уставился на спящее лицо Линды.
     -- Ну и...  -- начал он, но завизжал, не  кончив. Ибо Дикарь поднял его
за шиворот, пронес над стулом и отогнал подзатыльником.
     На визг прибежала старшая медсестра.
     -- Как вы смеете трогать  ребенка! -- накинулась она на Дикаря. -- Я не
позволю вам бить детей.
     --  А  вы  зачем  пускаете  их к кровати?  -- Голос  Дикаря  дрожал  от
возмущения. -- И вообще зачем тут эти чертенята? Это просто безобразие!
     -- Как безобразие? Вы что? Им же здесь прививают смертонавыки. Имейте в
виду,   --  сказала  она   зло,  --  если  вы  и  дальше  будете  мешать  их
смертовоспитанию, я пошлю за санитарами и вас выставят отсюда.
     Дикарь  встал  и шагнул  к старшей сестре. Надвигался он  и  глядел так
грозно,  что та отшатнулась в испуге.  С превеликим усилием он сдержал себя,
молча повернулся, сел опять у постели.
     Несколько ободрясь, но еще нервозно, неуверенно сестра сказала:
     -- Я вас предупредила. Так что имейте в виду.
     Но все же она увела чересчур любознательных близнецов в  дальний  конец
палаты, там другая  медсестра  организовала  уже  круговую  сидячую  игру  в
"поймай молнию".
     --  Беги,  милая,  подкрепись  чашечкой  кофеинораствора,  -- велела ей
старшая  сестра. Велела  --  и  от этого  вернулись к старшей уверенность  и
бодрый настрой.
     -- Ну-ка, детки! -- повела она игру.
     А  Линда,  пошевелившись неспокойно, открыла  глаза, огляделась  зыбким
взглядом и  опять  забылась сном.  Сидя рядом, Дикарь старался снова умилить
душу воспоминаниями.  "А, бе, це, витамин Д", -- повторял он про себя, точно
магическое  заклинание.   Но   волшба   не  помогала.   Милые   воспоминания
отказывались  оживать;   воскресало  в  памяти  лишь  ненавистное,  мерзкое,
горестное.  Попе  с  пораненным  и кровоточащим  плечом; Линда в  безобразно
пьяном сне,  и мухи жужжат над мескалем, расплесканным на  полу  у  постели;
мальчишки,  орущие ей  вслед позорные слова...  Ох, нет, нет! Он зажмурился,
замотал  головой, гоня  от себя  эти образы. "А,  бе, це,  витамин  Д..." Он
силился представить,  как, посадив на колени к  себе,  обняв,  она поет ему,
баюкает, укачивает: "А, бе, це, витамин Д, витамин Д, витамин Д..."
     Волна  суперэлектронной  музыки  поднялась  к томящему  крещендо;  и  в
системе запахоснабжения вербена разом сменилась густой струею пачулей. Линда
заворочалась,  проснулась,  уставилась   непонимающе  на   полуфиналистов  в
телевизоре,  затем, подняв голову, вдохнула  обновленный аромат и улыбнулась
ребячески-блаженно.
     --  Попе! -- пробормотала  она  и  закрыла глаза. -- О, как мне хорошо,
как... -- Со вздохом она опустилась на подушку.
     -- Но, Линда! -- произнес Джон.  -- Неужели ты не  узнаешь меня? -- Так
мучительно он гонит от себя былую мерзость; почему же у  Линды опять Попе на
уме и  на языке?  Чуть  не  до боли сжал Дикарь ее  вялую руку, как бы желая
силой пробудить Линду  от этих  постыдных утех, от низменных  и  ненавистных
образов прошлого, вернуть Линду в  настоящее, в действительность; в страшную
действительность,  в  ужасную,  но  возвышенную, значимую,  донельзя  важную
именно   из-за   неотвратимости   и  близости  того,   что   наполняет   эту
действительность ужасом. -- Неужели не узнаешь меня, Линда?
     Он ощутил слабое ответное  пожатие руки. Глаза его наполнились слезами.
Он наклонился, поцеловал Линду.
     Губы ее шевельнулись.
     -- Попе! -- прошептала она, и точно ведром помоев окатили Джона.
     Гнев вскипел  в нем. Яростное  горе, которому  вот уже  днажды помешали
излиться слезами, обратилось в горестную ярость.
     --  Но я  же Джон! Я  Джон! -- И  в страдании,  в неистовстве своем  он
схватил ее за плечо и потряс.
     Веки Линды дрогнули и раскрылись; она увидела его, угнала -- "Джон!" --
но перенесла  это  лицо, эти реальные, больно трясущие руки в  воображаемый,
внутренний  спой мир дивно претворенной супермузыки и  пачулей, расцвеченных
воспоминаний,  причудливо  смещенных восприятий. Это  Джон,  ее сын,  но  ей
вообразилось,  что  он  вторгся  в  райский Мальпаис,  где  она наслаждалась
сомотдыхом с Попе. Джон сердится, потому что она любит Попе; Джон трясет ее,
потому что Попе с ней рядом в  постели, -- и разве в этом  что-то нехорошее,
разве не все цивилизованные люди так любятся?
     -- Каждый принадлежит вс...
     Голос  ее  вдруг  перешел  в еле  сл