-- Почему?
     --  Потому  что  мир  наш  --  уже не  мир  "Отелло". Как для  "фордов"
необходима сталь, так для  трагедий  необходима  социальная  нестабильность.
Теперь же  мир стабилен,  устойчив. Люди счастливы; они получают все то, что
хотят,  и  не  способны хотеть того,  чего получить не могут.  Они  живут  в
достатке,  в безопасности; не знают болезней;  не боятся смерти; блаженно не
ведают страсти и старости; им не  отравляют жизнь отцы с матерями; нет у них
ни  жен,  ни детей, ни  любовей -- и,  стало быть,  нет треволнений; они так
сформованы, что практически не  могут выйти из  рамок положенного. Если же и
случаются сбои,  то  к  нашим  услугам сома. А  вы ее выкидываете в  окошко,
мистер Дикарь, во имя свободы. Свободы! -- Мустафа рассмеялся. -- Вы думали,
дельты  понимают,  что  такое  свобода!  А теперь надеетесь,  что они поймут
"Отелло"! Милый вы мой мальчик!
     Дикарь промолчал. Затем сказал упрямо:
     --  Все равно  "Отелло"  --  хорошая  вещь, "Отелло"  лучше  ощущальных
фильмов.
     -- Разумеется,  лучше, -- согласился  Главноуправитель. --  Но эту цену
нам  приходится платить за стабильность. Пришлось выбирать  между счастьем и
тем,  что называли  когда-то  высоким искусством.  Мы  пожертвовали  высоким
искусством. Взамен него у нас ощущалка и запаховый орган.
     -- Но в них нет и тени смысла.
     -- Зато в них масса приятных ощущений для публики.
     -- Но ведь это... это бредовой рассказ кретина 1 .
     --  Вы обижаете вашего друга мистера  Уотсона, --  засмеявшись,  сказал
Мустафа. -- Одного из самых выдающихся специалистов по инженерии чувств...
     --  Однако он  прав,  --  сказал  Гельмгольц  хмуро. --  Действительно,
кретинизм. Пишем, а сказать-то нечего...
     -- Согласен, нечего. Но это  требует колоссальной изобретательности. Вы
делаете вещь  из минимальнейшего количества стали -- создаете художественные
произведения почти что из одних голых ощущений.
     Дикарь покачал головой.
     -- Мне все это кажется просто гадким.
     -- Ну разумеется.  В натуральном  виде  счастье  всегда выглядит  убого
рядом  с цветистыми прикрасами  несчастья. И, разумеется,  стабильность куда
менее  колоритна,  чем нестабильность. А удовлетворенность совершенно лишена
романтики  сражений со злым роком,  нет здесь  красочной борьбы с соблазном,
нет  ореола  гибельных  сомнений  и  страстей.  Счастье  лишено  грандиозных
эффектов.
     --  Пусть так,  --  сказал Дикарь,  помолчав. -- Но неужели  нельзя без
этого ужаса --  без близнецов? -- Он  провел  рукой  по глазам, как бы желая
стереть из памяти  эти ряды одинаковых  карликов у сборочного конвейера, эти
близнецовые   толпы,   растянувшиеся   очередью  у   входа  в  Брентфордский
моновокзал,  эти человечьи  личинки,  кишащие  у смертного  одра  Линды, эту
атакующую  его  одноликую  орду. Он  взглянул  на свою  забинтованную руку и
поежился. -- Жуть какая!
     --  Зато  польза  какая!  Вам,  я  вижу,  не   по  вкусу   наши  группы
Бокановского; но, уверяю вас, они -- фундамент,

     1 "Макбет" (акт V, сц 5):
     Жизнь -- это бредовой
     Рассказ кретина; ярости и шуму
     Хоть отбавляй, а смысла не ищи. на котором строится  все остальное. Они
--  стабилизирующий  гироскоп,  который  позволяет  ракетоплану  государства
устремлять  свой  полет, не  сбиваясь  с курса --  Главноуправительский  бас
волнительно вибрировал; жесты рук изображали ширь пространства и неудержимый
лет ракетоплана;  ораторское мастерство Мустафы Монда достигало почти уровня
синтетических стандартов.
     -- А разве нельзя  обойтись вовсе без них?  -- упорстновал  Дикарь.  --
Ведь  вы  можете получать что угодно в наших бутылях. Раз  уж  на то  пошло,
почему бы не выращивать всех плюс-плюс-альфами?
     -- Ну нет, нам еще  жить не надоело,  -- отвечал Монд со смехом. -- Наш
девиз --  счастье и стабильность. Общество же,  целиком  состоящее из  альф,
обязательно  будет  нестабильно  и  несчастливо.  Вообразите вы  себе завод,
укомплектованный  альфами,  то  есть  индивидуумами   разными   и   розными,
обладающими  хорошей наследвенностью и  по  формовке своей способными  --  в
определенных пределах -- к  свободному выбору  и ответственным  решениям. Вы
только вообразите.
     Дикарь попробовал вообразить, но без особого успеха.
     -- Это же абсурд Человек, сформованный, воспитанный как альфа, сойдет с
ума,  если  его  поставить на  работу эпсилон-полукретина, сойдет  с ума или
примется  крушить и рушить все вокруг. Альфы  могут быть  вполне  добротными
членами общества, но при  том лишь услонни, что будут выполнять работу альф.
Только от эпсилона можно требовать жертв, связанных  с работой, эпсилона, --
по  той  простой  причине, что для  него это не жертвы, а линия  наименьшего
сопротивления, привычная жизненная колея, по которой он движется, по которой
двигаться  обречен  всем  своим  формированием  и  воспитанием.  Даже  после
раскупорки  он продолжает  жить в бутыли  --  в  невидимой бутыли рефлексов,
привитых  эмбриону  и  ребенку.  Конечно,  и каждый  из  нас,  --  продолжал
задумчиво Главноуправитель, -- проводит жизнь свою  в  бутыли. Но  если  нам
выпало  быть  альфами,  то бутыли  наши  огромного размера,  сравнительно  с
бутылями низших каст. В бутылях поменьше объемом мы страдали бы  мучительно.
Нельзя   разливать  альфа-винозаменитель  в  эпсилон-мехи.  Это   ясно   уже
теоретически. Да и практикой доказано. Кипрский эксперимент  дал убедиюльные
результаты.
     -- А что это был за эксперимент? -- спросил Дикарь.
     --  Можете  назвать  его  экспериментом  по  винорозливу, --  улыбнулся
Мустафа  Монд.  -- Начат  он  был в 473 м году  эры  Форда. По  распоряжению
Главноуправителей  мира  остров  Кипр  был  очищен  от  всех  его  тогдашних
обитателей и заново заселен специально выращенной  партией альф численностью
в  двадцать две тысячи. Им дана была вся  необходимая сельскохозяйственная и
промышленная  техника и  предоставлено  самим вершить свои дела. Результат в
точности совпал  с теоретическими предсказаниями.  Землю не обрабатывали как
положено;  на всех заводах бастовали; законы в грош не ставили, приказам  не
повиновались;  все альфы, назначенные на  определенный срок выполнять черные
работы, интриговали  и ловчили  как  могли,  чтобы перевестись  на должность
почище,  а все, кто  сидел на чистой работе, вели  встречные  интриги, чтобы
любым способом удержать ее за  собой. Не прошло и шести лет, как разгорелась
самая настоящая гражданская война. Когда из двадцати двух тысяч девятнадцать
оказались  перебиты,  уцелевшие   альфы  обратились  к  Главноуправителям  с
единодушной просьбой  снова  взять  в  свои  руки  правление.  Просьба  была
удовлетворена. Так  пришел конец  единственному в мировой  истории  обществу
альф.
     Дикарь тяжко вздохнул.
     -- Оптимальный состав  народонаселения,  -- говорил далее  Мустафа,  --
смоделирован нами с  айсберга,  у которого  восемь девятых массы под  водой,
одна девятая над водой
     -- А счастливы ли те, что под водой?
     -- Счастливее  тех, что над водой. Счастливее, к примеру, ваших друзей,
-- кивнул Монд на Гельмгольца и Бернарда.
     -- Несмотря на свой отвратный труд?
     -- Отвратный? Им  он вовсе не кажется таковым. Напротив, он приятен им.
Он не  тяжел,  детски  прост.  Не  перегружает ни  головы, ни  мышц. Семь  с
половиной  часов   умеренного,   неизнурительного  труда,  а  затем  сома  в
таблетках,  игры, беззапретное совокупление и  ощущалки. Чего еще желать им?
--  вопросил Мустафа. -- Ну  правда, они могли бы желать  сокращения рабочих
часов. И,  разумеется,  можно  бы  и сократить. В техническом аспекте  проще
простого было бы свести рабочий день для низших каст к  трем-четырем  часам.
Но  от  этого  стали бы  они  хоть  сколько-нибудь счастливей?  Отнюдь  нет.
Эксперимент с рабочими часами был проведен  еще полтора с лишним века назад.
Во  всей  Ирландии ввели четырехчасовой рабочий  день. И что  же это  дало в
итоге? Непорядки и сильно возросшее потребление сомы -- и больше ничего. Три
с половиной лишних  часа  досуга не  только не  стали источником счастья, но
даже  пришлось  людям  глушить эту праздность  сомой. Наше Бюро  изобретений
забито предложениями по экономии труда. Тысячами предложений! -- Монд широко
взмахнул рукой.-- Почему же мы не проводим их в жизнь? Да для блага самих же
рабочих;  было бы попросту жестоко обрушивать на них добавочный досуг. То же
и в сельском хозяйстве. Вообще можно было бы индустриально синтезировать все
пищевые продукты до последнего кусочка, пожелай мы только. Но мы не  желаем.
Мы предпочитаем держать треть населения  занятой в сельском  хозяйстве. Ради
их  же  блага --  именно потому, что  сельскохозяйственный процесс получения
продуктов  берет больше времени,  чем  индустриальный.  Кроме того, нам надо
заботиться о  стабильности.  Мы не хотим перемен. всякая перемена --  угроза
для  стабильности. И  это вторая причина, по  которой  мы так скупо вводим в
жизнь новые изобретения. Всякое чисто научное открытие являсгся потенциально
разрушительным; даже  и науку приходится иногда рассматривать как возможного
врага. Да, и науку тоже.
     Науку?.. Дикарь  сдвинул  брови. Слово  это он знает. Но  не знает  его
точного значения.  Старики-индейцы о  науке  не  упоминали.  Шекспир  о  ней
молчит, а  из  рассказов  Линды возникло лишь самое  смутное  понятие: наука
позволяет  строить вертопланы,  наука поднимает  на  смех индейские  пляски,
наука оберегает  от морщин и сохраняет  зубы. Напрягая мозг, Дикарь старался
вникнуть в слова Главноу правителя.
     -- Да,  --  продолжал  Мустафа Монд.  -- И это  также входит в плату за
стабильность. Не  одно лишь  искусство несовместимо со счастьем, но и наука.
Опасная вещь наука; приходится держать ее на крепкой цепи и в наморднике.
     -- Как так? -- удивился  Гельмгольц.  -- Но ведь  мы же  вечно  трубим:
"Наука превыше всего". Это же избитая гипнопедическая истина.
     --  Внедряемая трижды в  неделю,  с  тринадцати до  семнадцати  лет, --
вставил Бернард.
     -- А вспомнить всю нашу институтскую пропаганду науки...
     --  Да, но  какой  науки? -- возразил  Мустафа насмешливо.  --  Вас  не
готовили в  естествоиспытатели, и  судить вы  не можете.  А я  был  неплохим
физиком  в свое время. Слишком даже неплохим; я сумел осознать, что вся наша
наука  -- нечто  вроде поваренной  книги,  причем  правоверную  теорию варки
никому не  позволено  брать  под  сомнение и к  перечню кулинарных  рецептов
нельзя  ничего  добавлять иначе, как по особому  разрешению главного повара.
Теперь я сам  --  главный  повар.  Но  когда-то я  был пытливым  поваренком.
Пытался  варить  по-своему. По неправоверному, недозволенному рецепту. Иначе
говоря, попытался заниматься подлинной наукой. -- Он замолчал.
     -- И чем же кончилось? -- не удержался Гельмгольц от вопроса.
     -- Чуть ли не тем же, чем кончается у вас,  молодые люди, -- со вздохом
ответил Главноуправитель. -- Меня чуть было не сослали на остров.
     Слова эти побудили Бернарда к действиям бурным и малопристойным.
     -- Меня сошлют на остров?  -- Он вскочил и подбежал к Главноуправителю,
отчаянно  жестикулируя.  -- Но  за что же? Я ничего не сделал. Это все  они.
Клянусь, это  они.  -- Он обвиняюще указал на  Гельмгольца  и Дикаря. --  О,
прошу вас, не отправляйте  меня в  Исландию. Я обещаю, что исправлюсь. Дайте
мне  только  возможность. Прошу вас,  дайте мне исправиться.  -- Из глаз его
потекли слезы. -- Ей-форду, это их вина,  --  зарыдал  он -- О, только  не в
Исландию. О, пожалуйста,  ваше Фордейшество, пожалуйста... --  И  в припадке
малодушия он бросился перед Мондом на колени. Тот пробовал  поднять  его, но
Бернард продолжал валяться в  ногах;  молящие слова  лились потоком. В конце
концов Главноуправителю пришлось нажатием  кнопки вызвать четвертого  своего
секретаря.
     -- Позовите  трех  служителей, -- приказал  Мустафа,  -- отведите его в
спальную комнату. Дайте ему вдоволь подышать парами сомы, уложите в постель,
и пусть проспится.
     Четвертый  секретарь  вышел и  вернулся  с тремя  близнецами-лакеями  в
зеленых ливреях. Кричащего, рыдающего Бернарда унесли.
     -- Можно подумать, его убивают, -- сказал Главноуправитель, когда дверь
за Бернардом закрылась. -- Имей  он  хоть крупицу смысла,  он бы понял,  что
наказание  его является, по существу,  наградой.  Его ссылают на  остров. То
есть посылают туда, где он окажется в среде самых интересных мужчин и женщин
на свете.  Это  все те, в ком почему-либо  развилось самосознание  до  такой
степени, что они стали непригодными к жизни в нашем  обществе.  Все те, кого
не  удовлетворяет правоверность,  у  кого есть свои самостоятельные взгляды.
Словом, все  те, кто собой что-то  представляет. Я почти завидую вам, мистер
Уотсон.
     Гельмгольц рассмеялся.
     -- Тогда почему же вы сами не на острове? -- спросил он.
     --  Потому что все-таки предпочел другое, -- ответил  Главноуправитель.
-- Мне предложили выбор -- либо ссылка  на  остров, где я смог бы продолжать
свои занятия чистой наукой,  либо же служба при Совете  Главноуправителей  с
перспективой занять  впоследствии пост  Главноуправителя. Я выбрал  второе и
простился с наукой. Временами я жалею об этом, -- продолжал он, помолчав. --
Счастье -- хозяин суровый. Служить счастью, особенно счастью других, гораздо
труднее, чем служить истине, если ты не сформован так, чтобы служить  слепо.
-- Он  вздохнул, опять помолчал, затем заговорил уже бодрее. -- Но долг есть
долг.  Он важней, чем собственные склонности. Меня влечет  истина.  Я  люблю
науку. Но истина  грозна;  наука опасна для общества. Столь же опасна, сколь
была благотворна. Наука дала нам самое устойчивое равновесие во всей истории
человечества. Китай  по  сравнению с  нами был безнадежно  неустойчив;  даже
первобытные  матриархии  были не стабильней нас. И это,  повторяю, благодаря
науке. Но мы  не  можем позволить, чтобы наука погубила свое же благое дело.
Вот  почему мы  так  строго  ограничиваем размах научных  исследований,  вот
почему я чуть не оказался на  острове. Мы даем науке заниматься лишь  самыми
насущными  сиюминутными проблемами. Всем другим изысканиям неукоснительнейше
ставятся  препоны.  А  занятно бывает  читать, --  продолжил  Мустафа  после
короткой  паузы,  -- что писали во  времена Господа нашего  Форда  о научном
прогрессе. Тогда, видимо, воображали, что науке  можно позволить развиваться
бесконечно и невзирая ни на  что. Знание считалось  верховным благом, истина
-- высшей ценностью; все остальное -- второстепенным, подчиненным. Правда, и
в  те  времена взгляды начинали  уже меняться. Сам Господь  наш Форд  сделал
многое,  чтобы перенести  упор  с истины и  красоты на  счастье и  удобство.
Такого сдвига  требовали  интересы  массового производства. Всеобщее счастье
способно безостановочно двигать машины; истина же и красота  -- не способны.
Так что, разумеется, когда властью  завладевали массы,  верховной  ценностью
становилось всегда счастье, а не истина с красотой. Но, несмотря на все это,
научные исследования по-прежнему еще не ограничивались.  Об истине и красоте
продолжали  толковать так, точно они  оставались высшим благом. Это  длилось
вплоть до Девятилетней  войны. Война-то заставила  запеть  по-другому. Какой
смысл в  истине, красоте или познании, когда кругом  лопаются сибиреязвенные
бомбы? После той войны и была впервые взята под  контроль наука.  Люди тогда
готовы были  даже  свою жажду  удовольствий обуздать. Все  отдавали за тихую
жизнь. С тех пор мы науку держим в шорах. Конечно, истина от этого страдает.
Но  счастье  процветает.  А  даром ничто не дается.  За  счастье  приходится
платить.  Вот   вы   и   платите,   мистер   Уотсон,  потому   что   слишком
заинтересовались красотой. Я же слишком увлекся истиной и тоже поплатился.
     -- Но вы ведь не отправились на остров, -- произнес молчаливо слушавший
Дикарь.
     Главноуправитель улыбнулся.
     -- В том и заключалась моя плата. В том, что я остался служить счастью.
И не своему, а  счастью других.  Хорошо еще, -- прибавил он после паузы,  --
что в мире столько островов. Не знаю, как бы мы обходились без них. Пришлось
бы,  вероятно,  всех еретиков отправлять  в умертвительную  камеру.  Кстати,
мистер  Уотсон, подойдет  ли  вам тропический климат?  Например,  Маркизские
острова или Самоа? Или же дать вам атмосферу пожестче?
     -- Дайте мне климат крутой и скверный, -- ответил Гельмгольц, вставая с
кресла. -- Я  думаю; в суровом  климате лучше  будет писаться.  Когда кругом
ветра и штормы...
     Монд одобрительно кивнул.
     -- Ваш подход мне нравится, мистер Уотсон.  Весьма и весьма нравится --
в такой же мере,  в какой по долгу службы я обязан вас порицать. -- Он снова
улыбнулся.-- Фолклендские острова вас устроят?
     --  Да, устроят, пожалуй,  --  ответил  Гельмгольц.  --  А теперь, если
позволите, я пойду к бедняге Бернарду, погляжу, как он там.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

     -- Искусством  пожертвовали,  наукой,  -- немалую вы цену заплатили  за
ваше счастье, -- сказал Дикарь, когда они с Главноуправителем остались одни.
-- А может, еще чем пожертвовали?
     -- Ну, разумеется, религией, -- ответил Мустафа. -- Было некое понятие,
именуемое Богом -- до Девятилетней войны. Но это понятие, я думаю, вам очень
знакомо.
     --  Да... --  начал  Дикарь и замялся.  Ему  хотелось  бы  сказать  про
одиночество, про ночь, про плато месы  в бледном лунном свете,  про обрыв  и
прыжок в черную тень, про смерть. Хотелось, но слов не было. Даже у Шекспира
слов таких нет.
     Главноуправитель тем  временем отошел в глубину кабинета, отпер большой
сейф, встроенный в стену между стеллажами. Тяжелая дверца открылась.
     --   Тема   эта   всегда   занимала   меня   чрезвычайно,   --   сказал
Главноуправитель,  роясь в темной  внутренности сейфа. Вынул  оттуда толстый
черный том. -- Ну вот, скажем, книга, которой вы не читали.
     Дикарь взял протянутый том.
     -- "Библия, или Книги Священного  писания Ветхого и Нового  завета", --
прочел он на титульном листе.
     --  И  этой не  читали, -- Монд  протянул  потрепанную,  без  переплета
книжицу.
     -- "Подражание Христу"*.
     -- И этой, -- вынул Монд третью книгу.
     -- Уильям Джеймс* "Многообразие религиозного опыта".
     --  У меня еще много таких, -- продолжал Мустафа Монд, снова садясь. --
Целая коллекция порнографических старинных книг. В  сейфе  Бог,  а на полках
Форд, -- указал он с усмешкой на стеллажи с книгами, роликами, бобинами.
     -- Но  если  вы о Боге знаете, то почему  же не  говорите им? -- горячо
сказал Дикарь. -- Почему не даете им этих книг?
     -- По той  самой  причине, по которой не даем  "Отелло",  --  книги эти
старые;  они --  о  Боге, каким  он представлялся столетия назад. Не  о Боге
нынешнем.
     -- Но ведь Бог не меняется.
     -- Зато люди меняются.
     -- А какая от этого разница?
     --  Громаднейшая,  --  сказал Мустафа Монд. Он встал, подошел  опять  к
сейфу.  -- Жил когда-то человек  -- кардинал Ньюмен*.  Кардинал,  -- пояснил
Монд в скобках, -- это нечто вроде теперешнего архипеснослова.
     -- "Я, Пандульф, прекрасного Милана кардинал"  1 . Шекспир о кардиналах
упоминает.
     -- Да, конечно. Так, значит, жил когда-то  кардинал Ньюмен.  Ага, вот и
книга его.  --  Монд  извлек  ее  из  сейфа.  -- А кстати,  выну  и  другую.
Написанную человеком по имени Мен  де  Биран*.  Он был  философ.  Что  такое
философ, знаете?
     -- Мудрец, которому и  не снилось, сколько  всякого есть в небесах и на
земле, -- без промедления ответил Дикарь. 2
     -- Именно. Через минуту я вам прочту  отрывок из того, что ему, однако,
снилось. Но прежде послушаем старого архипеснослова. -- И,  раскрыв книгу на
листе, заложенном  бумажкой, он стал читать:  --  "Мы  не принадлежим  себе,
равно как не  принадлежит  нам то,  что мы имеем