льной библиотеки.
     -- Ну разумеется, нет, -- сказала директриса, зардевшись.
     --  Библиотека  наша,  --  сказал  доктор  Гэфни,  --  содержит  только
справочную  литературу.  Развлекаться  наша  молодежь  может   в  ощущальных
кинозалах. Мы не поощряем развлечений, связанных с уединением.
     По  остеклованной дороге  прокатили  мимо  пять автобусов,  заполненных
мальчиками и девочками; одни пели, другие сидели в обнимку, молча.
     -- Возвращаются  из  Слау, из крематория,  -- пояснил ректор (Бернард в
это время шепотом уговаривался с директрисой о свидании сегодня же вечером).
-- Смертовоспитание начинается с  полутора лет. Каждый малыш дважды в неделю
проводит  утро  в  Умиральнице. Там  его  ожидают самые интересные игрушки и
шоколадные пирожные.  Ребенок приучается  воспринимать  умирание, смерть как
нечто само собою разумеющееся.
     -- Как любой  другой  физиологический процесс,  -- вставила авторитетно
директриса.
     Итак, с нею договорено. В восемь часов вечера, в "Савое".

     На обратном  пути  в Лондон они  сделали  краткую  остановку  на  крыше
Брентфордской фабрики телеоборудования.
     -- Подожди, пожалуйста, минутку, я схожу позвоню, -- сказал Бернард.
     Ожидая, Дикарь глядел вокруг. Главная  дневная смена как раз кончилась.
Рабочие  низших каст  толпились,  выстраивались в очередь  у моновокзала  --
сотен семь или восемь гамм,  дельт и эпсилонов обоего пола, то есть не более
дюжины одноликих и одноростых выводков. Длинной гусеницей ползла  очередь  к
окошку. Вместе с билетом кассир совал каждому картонную коробочку.
     --  Что  в  этих...  этих   малых  ларчиках?   --  вспомнив  слово   из
"Венецианского купца", спросил Дикарь возвратившегося Бернарда.
     --  Дневная  порция  сомы,  --  ответил  Бернард  слегка  невнятно;  он
подкреплял энергию  -- жевал  Гуверову секс-гормональную  резинку. -- Кончил
смену --  получай  сому.  Четыре  полуграммовых  таблетки. А по субботам  --
шесть.
     Он взял Джона дружески под руку и направился с ним к вертоплану.

     Ленайна вошла в раздевальню, напевая.
     -- У тебя такой довольный вид, -- сказала Фанни.
     -- Да, у  меня радость, -- отвечала Ленайна. (Жжик! -- расстегнула  она
молнию.)  --  Полчаса назад  позвонил Бернард.  (Жжик,  жжик!  --  сняла она
шорты.)  У  него непредвиденная  встреча.  (Жжик!) Попросил  сводить  Дикаря
вечером в ощущалку. Надо скорей лететь. -- И она побежала в ванную кабину.
     "Везет же девушке",  --  подумала Фанни, глядя вслед Ленайне.  Подумала
без зависти; добродушная  Фанни  просто  констатировала факт. Действительно,
Ленайне повезло. Не  на одного  лишь Бернарда,  но  в щедрой  мере и  на нее
падали лучи славы  Дикаря (самая модная, самая громкая сенсация  момента!) и
озаряли   ее   малозначительную   личность.   Ведь   сама   руководительница
Фордианского союза женской молодежи 1 попросила ее прочесть лекцию о Дикаре!
Ведь Ленайну пригласили на ежегодный званый обед клуба "Афродитеум"! Ведь ее
уже  показывали в "Ощущальных новостях"  -- зримо,  слышимо и осязаемо явили
сотням миллионов жителей планеты!
     Едва ль  менее  лестной  для  Ленайны была благосклонность видных  лиц.
Второй  секретарь Главноуправителя  пригласил  ее  на  ужин-завтрак. Один из
своих  уикендов  Ленайна  провела   с  верховным   судьей,   другой   --   с
архипеснословом  Кентерберийским.  Ей  то  и  дело звонил  глава  Корпорации
секреторных  продуктов, а с заместителем управляющего Европейским банком она
слетала в Довиль2.
     -- Чудесно,  что и  говорить.  Но, -- призналась Ленайна подруге,  -- у
меня  какое-то такое чувство, точно я получаю все  это  обманом. Потому  что
первым делом,

     1  Здесь и  в других местах  автор  иронически  переиначивает  названия
известных  буржуазных учреждений  и организаций  (Христианский  союз женской
молодежи, клуб "Атенум" и т д.)
     2 Приморский город во Франции. конечно, все  они допытываются, какой из
Дикаря любовник. И приходится отвечать, что не знаю. -- Она поникла головой.
-- Конечно, почти никто не верит мне. Но это правда. И  жаль, что правда, --
прибавила она грустно и вздохнула. -- Он страшно же красивый, верно?
     -- А разве ты ему не нравишься? -- спросила Фанни.
     -- Иногда  мне кажется --  нравлюсь, а иногда нет. Он избегает меня все
время; стоит мне войти в  комнату, как он уходит; не коснется рукой никогда,
глядит в  сторону.  Но, бывает, обернусь  неожиданно  и  ловлю его взгляд на
себе; и тогда -- ну, сама знаешь, какой у мужчин взгляд, когда им нравишься.
     Фанни кивнула.
     -- Так что не пойму  я, -- дернула Ленайна плечом. Она недоумевала, она
была сбита с  толку и удручена.  -- Потому что, понимаешь, Фанни, он-то  мне
нравится.
     "Нравится все больше, все сильней.  И вот  теперь  свидание", -- думала
она,  прыскаясь духами  после  ванны.  Здесь,  и  здесь, и  здесь чуточку...
Наконец, наконецто свидание! Она весело запела:

     Крепче жми меня, мой кролик,
     Целуй до истомы.
     Ах, любовь острее колик
     И волшебней сомы.

     Запаховый орган исполнил восхитительно бодрящее "Травяное каприччио" --
журчащие арпеджио тимьяна и лаванды, розмарина, мирта, эстрагона; ряд смелых
модуляций по всей гамме пряностей, кончая  амброй; и медленный возврат через
сандал, камфару, кедр и свежескошенное сено (с легкими порою диссонансами --
запашком  ливера,  слабеньким душком  свиного  навоза), возврат к  цветочным
ароматам, с  которых  началось  каприччио.  Повеяло  на  прощанье  тимьяном;
раздались аплодисменты; свет вспыхнул ярко. В аппарате синтетической  музыки
завертелся  ролик  звукозаписи,   разматываясь.  Трио   для   экстраскрипки,
супервиолончели и  гипергобоя  наполнило  воздух своей  мелодической  негой.
Тактов  тридцать  или сорок,  а  затем на этом  инструментальном  фоне запел
совершенно сверхчеловеческий голос:  то грудной, то головной, то чистых, как
флейта,  тонов,  то насыщенный томящими обертонами,  голос  этот без  усилия
переходил от  рекордно  басовых  нот  к  почти  ультразвуковым  переливчатым
верхам, далеко превосходящим высочайшее  "до", которое, к удивлению Моцарта,
пронзительно взяла однажды Лукреция Аюгари* единственный  в  истории  музыки
раз -- в 1770 году, в Герцоргской опере города Пармы.
     Глубоко уйдя  в свои пневматические кресла, Ленайна и Дикарь  обоняли и
слушали. А затем пришла пора глазам и коже включиться в восприятие.
     Свет  погас;  из мрака  встали жирные  огненные  буквы:  ТРИ  НЕДЕЛИ  В
ВЕРТОПЛАНЕ.   СУПЕРПОЮЩИЙ,   СИНТЕТИКО-РЕЧЕВОЙ,  ЦВЕТНОЙ   СТЕРЕОСКОПИЧЕСКИЙ
ОЩУЩАЛЬНЫЙ ФИЛЬМ. С СИНХРОННЫМ ОРГАНО-ЗАПАХОВЫМ СОПРОВОЖДЕНИЕМ.
     -- Возьмитесь за шишечки на  подлокотниках кресла, --  шепнула Ленайна.
-- Иначе не дойдут ощущальные эффекты.
     Дикарь взялся пальцами за обе шишечки.
     Тем  временем огненные  буквы  погасли; секунд  десять  длилась  полная
темнота;  затем  вдруг  ослепительно великолепные  в своей вещественности --
куда живей живого, реальней  реального  -- возникли стереоскопические образы
великана-негра и золотоволосой юной  круглоголовой  бета-плюсовички. Негр  и
бета сжимали друг друга в объятиях.
     Дикарь вздрогнул. Как зачесались губы! Он поднял руку ко рту; щекочущее
ощущение  пропало;  опустил руку  на  металлическую шишечку  --  губы  опять
защекотало. А орган между тем источал волны  мускуса.  Из репродукторов  шло
замирающее  суперворкованье:  "Оооо";  и  сверхафриканский густейший  басище
(частотой всего тридцать два колебания в секунду)  мычал в  ответ  воркующей
золотой горлице: "Мм-мм". Опять слились  стереоскопические  губы -- "Оо-ммм!
Оо-ммм!" -- и снова у  шести тысяч зрителей, сидящих в "Альгамбре", зазудели
эротогенные  зоны  лица  почти  невыносимо  приятным  гальваническим  зудом.
"Ооо..."
     Сюжет фильма был чрезвычайно прост.  Через несколько минут после первых
ворковании и мычаний (когда любовники спели дуэт, пообнимались на знаменитой
медвежьей  шкуре,  каждый  волосок  которой  --  совершенно   прав  помощник
Предопределителя! -- был четко и раздельно осязаем),  негр попал в воздушную
аварию, ударился об землю  головой. Бум!  Какая боль прошила лбы у зрителей!
Раздался хор охов и ахов.
     От  сотрясения  полетело кувырком все формированьевоспитанье  негра. Он
воспылал   маниакально-ревнивой    страстью   к   златоволосой   бете.   Она
протестовала.  Он  не  унимался. Погони,  борьба,  нападение  на  соперника;
наконец,  захватывающее  дух похищение.  Бета  унесена ввысь, вертоплан  три
недели  висит  в  небе,  и  три  недели  длится  этот дико  антиобщественный
тет-а-тет блондинки с  черным  маньяком.  В конце  концов  после целого ряда
приключений и всяческой воздушной  акробатики трем юным красавцам-альфовикам
удается спасти  девушку. Негра отправляют в Центр переформовки  взрослых,  и
фильм завершается счастливо и благопристойно -- девушка дарит  своей любовью
всех  троих спасителей.  На  минуту  они прерывают это занятие,  чтобы спеть
синтетический квартет под  мощный супероркестровый аккомпанемент, в органном
аромате гардений.  Затем еще раз напоследок  медвежья шкура  -- и под  звуки
сексофонов экран меркнет на финальном стереоскопическом поцелуе, и на  губах
у  зрителей  гаснет  электрозуд,  как умирающий  мотылек,  что  вздрагивает,
вздрагивает крылышками все слабей  и бессильней -- и  вот  уже  замер, замер
окончательно.
     Но для Ленайны мотылек не оттрепетал еще.  Зажегся  уже  свет,  и они с
Джоном медленно подвигались в зрительской толпе к лифтам, а призрак мотылька
все щекотал  ей губы, чертил на коже  сладостно-тревожные  ознобные дорожки.
Щеки Ленайны горели, глаза  влажно сияли, грудь вздымалась. Она взяла Дикаря
под  руку,  прижала  его локоть к себе.  Джон  покосился  на  нее,  бледный,
страдая, вожделея и стыдясь своего желания. Он недостоин,  недос... Глаза их
встретились на  миг.  Какое обещание  в ее  взгляде! Какие царские сокровища
любви!  Джон  поспешно  отвел  глаза,  высвободил  руку.  Он  бессознательно
страшился, как  бы Ленайна  не  сделалась  такой,  какой  он  уже  не  будет
недостоин.
     -- По-моему, это вам вредно, -- проговорил он,  торопясь  снять с нее и
перенести  на  окружающее  вину за  всякие  прошлые или  будущие отступления
Ленайны от совершенства.
     -- Что вредно, Джон?
     -- Смотреть такие мерзкие фильмы.
     -- Мерзкие?  -- искренно удивилась Ленайна.  -- А мне  фильм  показался
прелестным.
     -- Гнусный фильм, -- сказал Джон негодующе. -- Позорный.
     --  Не  понимаю вас, -- покачала она головой. Почему Джон  такой чудак?
Почему он так упорно хочет все испортить?
     В  вертакси  он  избегал на нее смотреть. Связанный нерушимыми обетами,
никогда не произнесенными, покорный  законам,  давно уже утратившим силу, он
сидел  отвернувшись  и  молча. Иногда  --  будто чья-то рука  дергала тугую,
готовую лопнуть струну -- по телу его пробегала внезапная нервная дрожь.
     Вертакси приземлилось на крыше дома, где жила Ленайна. "Наконец-то", --
ликующе  подумала  она, выходя  из кабины.  Наконец-то,  хоть  он и вел себя
сейчас так непонятно.  Остановившись  под  фонарем,  она погляделась  в свое
зеркальце. Наконец-то. Да,  нос  чуть-чуть лоснится. Она отряхнула  пуховку.
Пока  Джон расплачивается  с таксистом, можно привести лицо  в  порядок. Она
заботливо прошлась пуховкой, говоря себе: "Он ужасно красив. Ему-то  незачем
робеть, как Бернарду. А  он  робеет... Любой другой давно бы уже.  Но теперь
наконец-то". Из круглого зеркальца ей улыбнулись нос и полщеки, уместившиеся
там.
     --  Спокойной  ночи,  --  произнес за  спиной у  нее сдавленный  голос.
Ленайна круто  обернулась:  Джон стоял  в дверях  кабины,  глядя на  Ленайну
неподвижным взглядом; должно быть, он стоял так и глядел все время, пока она
пудрилась, и ждал -- но чего? -- колебался, раздумывал, думал  -- но  о чем?
Что за чудак, уму непостижимый...
     -- Спокойной ночи,  Ленайна, -- повторил он, страдальчески морща лицо в
попытке улыбнуться.
     -- Но, Джон... Я думала, вы... То есть, разве вы не?..
     Дикарь, не отвечая, закрыл  дверцу,  наклонился к пилоту, что-то сказал
ему. Вертоплан взлетел.
     Сквозь окошко в полу Дикарь увидел лицо Ленайны, бледное в  голубоватом
свете фонарей. Рот ее  открыт, она зовет его. Укороченная в ракурсе  фигурка
Ленайны понеслась вниз; уменьшаясь, стал падать во тьму квадрат крыши.
     Через пять минут Джон вошел к себе в комнату. Из ящика в столе он вынул
обгрызенный  мышами  том и, полистав  с  благоговейной осторожностью  мятые,
захватанные  страницы, стал  читать "Отелло".  Он помнил, что, подобно герою
"Трех недель в вертоплане", Отеллло -- чернокожий.
     Ленайна  отерла слезы, направилась  к лифту. Спускаясь с  крыши на свой
двадцать восьмой  этаж, она  вынула флакончик с сомой.  Грамма,  решила она,
будет  мало; печаль ее не из однограммовых. Но если  принять два грамма, то,
чего  доброго,  проспишь, опоздаешь завтра на  работу. "Приму полтора", -- и
она вытряхнула на ладонь три таблетки.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

     Бернарду  пришлось кричать  сквозь  запертую  дверь;  Дикарь упорно  не
открывал.
     -- Но все уже собрались и ждут тебя.
     -- Пускай ждут на здоровье, -- глухо донеслось из-за двери.
     -- Но, Джон,  ты ведь отлично знаешь, -- (как, однако, трудно придавать
голосу убедительность,  когда кричишь),  --  что  я их пригласил  именно  на
встречу с тобой.
     -- Прежде надо было меня спросить, хочу ли я с ними встретиться.
     -- Ты ведь никогда раньше не отказывался.
     -- А вот теперь отказываюсь. Хватит.
     -- Но ты же не подведешь друга, -- льстиво проорал Бернард.-- Ну сделай
одолжение, Джон.
     -- Нет.
     -- Ты это серьезно?
     -- Да.
     -- Но мне что же прикажешь делать? -- простонал в отчаянии Бернард.
     -- Убирайся к черту! -- рявкнуло раздраженно за дверью.
     --  Но у  нас сегодня сам  архипеснослов Кентерберийский!  --  чуть  не
плача, крикнул Бернард.
     -- Аи яа таква! -- Единственно лишь на языке зуньи способен был  Дикарь
с достаточной силой выразить  свое  отношение к архипеснослову.  -- Хани! --
послал он новое ругательство и добавил со свирепой насмешкой: -- Сонс эсо це
на.-- И плюнул на пол, как плюнул бы Попе.
     Так  и  пришлось  сникшему  Бернарду  вернуться ни  с  чем  и  сообщить
нетерпеливо ожидающим гостям, что Дикарь сегодня не появится. Весть эта была
встречена негодованием. Мужчины гневались, поскольку впустую потратили  свои
любезности  на замухрышку Бернарда  с  его дурной репутацией и  еретическими
взглядами. Чем выше их положение в общественной  иерархии, тем сильней  была
их досада.
     --  Сыграть такую шуточку  со  мной! -- восклицал  архипеснослов. -- Со
мной!
     Дам же  бесило то, что ими  под ложным предлогом  попользовался  жалкий
субъект,   хлебнувший   спирта   во   младенчестве,  человечек   с   тельцем
гамма-минусовика.  Это  просто безобразие -- и они  возмущались все громче и
громче. Особенно язвительна была итонская директриса.
     Только Ленайна  молчала.  Она  сидела в  углу  бледная,  синие глаза ее
туманились  непривычной грустью,  и  эта  грусть отгородила, обособила ее от
окружающих. А шла она сюда, исполненная странным чувством буйной и тревожной
радости. "Еще несколько минут, --  говорила она себе,  входя,  --  и я увижу
его,  заговорю  с ним,  скажу (она уже решилась ему открыться), что  он  мне
нравится -- больше всех, кого я знала  в жизни. И тогда, быть может,  он мне
скажет..."
     -- Скажет -- что? Ее бросало в жар и краску.
     "Почему он так непонятно вел себя  после фильма? Так по-чудному. И  все
же я уверена, что на самом деле ему нравлюсь. Абсолютно уверена..."
     И в этот то момент вернулся Бернард со своей вестью Дикарь не выйдет  к
гостям.
     Ленайна  испытала внезапно  все то,  что обычно  испытывают сразу после
приема  препарата  ЗБС  (заменитель  бурной  страсти),  --  чувство  ужасной
пустоты, теснящую дыхание тоску, тошноту. Сердце словно перестало биться
     "Возможно, оттого не  хочет выйти, что не нравлюсь я  ему", -- подумала
она.  И  тотчас  же возможность  эта сде лалась в ее сознании неопровержимым
фактом, не нравится она ему. Не нравится...
     --  Это  уж он Форд знает,  что себе  позволяет,  -- говорила между тем
директриса  заведующему крематориями  и утилизацией фосфора. -- И  подумать,
что я даже...
     --  Да,  да,  --  слышался  голос Фанни  Краун,  -- насчет  спирта  все
чистейшая  правда.  Знакомая   моей   знакомой  как  раз  работала  тогда  в
эмбрионарии. Знакомая сама слышала от этой знакомой...
     --  Скверная  шуточка,  скверная,  --  поддакнул  архипеснослову  Генри
Фостер. -- Вам небезынтересно будет узнать, что бывший наш Директор, если бы
не ушел, то перевел бы его в Исландию.
     Пронзаемый   каждым  новым  словом,   тугой  воздушный  шар  Бернардова
самодовольства съеживался на глазах, соча газ из тысячи проколов. Смятенный,
потерянный,  бледный  и  жалкий,  Бернард  метался  среди  гостей,  бормотал
бессвязные извинения, заверял, что в следующий раз  Дикарь непременно будет,
усаживал  и упрашивал угоститься  каротинным сандвичем,  отведать  пирога  с
витамином А,  выпить искусственного шампанского. Гости ели, но  Бернарда уже
знать  не хотели; пили и  либо ему грубили,  либо же переговаривались о  нем
громко и оскорбительно, точно его не было с ними рядом.
     -- А теперь, друзья мои, -- плотно подзакусив, промолвил  архипеснослов
Кентерберийский этим своим великолепным медным голосом,  что вершит и правит
празднованиями Дня Форда, -- теперь, друзья мои,  пора уже, я думаю... -- Он
встал  с  кресла, поставил  бокал,  стряхнул с пурпурного вискозного  жилета
крошки и направил стопы свои к выходу.
     Бернард ринулся на перехват:
     -- Неужели?.. Ведь так еще рано... Я питал надежду, что ваше...
     Да,  каких  только надежд он  не питал, после того как Ленайна сообщила
ему по секрету,  что архипеснослов  примет приглашение,  если таковое  будет
послано. "А знаешь, он очень  милый". И показала Бернарду золотую Т-образную
застежечку, которую архипеснослов подарил ей в  память уикенда, проведенного
Ленайной   в  его  резиденции.  "Званый  вечер   с  участием  архипеснослова
Кентерберийского и м-ра  Дикаря"  -- эти триумфальные  слова  красовались на
всех  пригласительных билетах.  Но именно этот-то вечер избрал Дикарь, чтобы
запереться у себя и отвечать на уговоры  ругательствами "Хани!" и даже "Соне
эсо це-на!" (счастье Бернарда,  что он не знает языка зуньи). То, что должно
было стать вершинным мигом всей жизни Бернарда, стало мигом его глубочайшего
унижения.
     -- Я  так надеялся... -- лепетал он, глядя на верховного фордослужителя
молящими и горестными глазами.
     -- Молодой мой  друг, -- изрек  архипеснослов  торжественно-сурово; все
кругом смолкло.  --  Позвольте  преподать  вам совет.  Добрый  совет. --  Он
погрозил  Бернарду пальцем. -- Исправьтесь, пока еще не  поздно. -- В голосе
его зазвучали  гробовые ноты. --  Прямыми  сделайте стези наши,  молодой мой
друг.  -- Он осенил  Бернарда  знаком  Т и отворотился от него.  -- Ленайна,
радость моя, -- произнес он, меняя тон. -- Прошу со мной.
     Послушно,  однако без улыбки и  без восторга, совершенно  не  сознавая,
какая оказана  ей честь, Ленайна пошла следом. Переждав минуту из почтения к
архипеснослову, двинулись  к  выходу и  остальные гости.  Последний хлопнул,
уходя, дверью. Бернард остался один.
     Совершенно убитый, он опустился на стул, закрыл лицо руками и заплакал.
Поплакав несколько минут, он прибегнул  затем к средству действеннее слез --
принял четыре таблетки сомы.

     Наверху,  в  комнате  у   себя,  Дикарь  был  занят  чтением  "Ромео  и
Джульетты".

     Вертоплан  доставил   архипеснослова   и   Ленайну   на   крышу  Собора
песнословия.
     -- Поторопитесь, молодой мой...  то есть Ленайна, -- позвал нетерпеливо
архипеснослов,  ст