узы.
     -- Иди сюда, малыш, приляг, -- сказала Линда.
     Он лег возле, на большой постели.
     -- Спой, -- попросил,  и Линда запела.  Спела  "Да здравствует ванна  и
туалет" и "Баю-баю, тили тили, скоро  детке из  бутыли"  Голос  ее удалялся,
слабел...
     Он  вздрогнул и проснулся от громкого шума.  У  постели стоит  человек,
большущий,  страшный.  Говорит  что-то Линде,  а  Линда  смеется.  Закрылась
одеялом до подбородка, а тот стягивает У страшилы волосы  заплетены, как два
черных каната, и на ручище серебряный браслет с голубыми  камешками. Браслет
красивый;  но ему страшно,  он жмется лицом к материну боку.  Линда обнимает
его  рукой, и  страх  слабеет.  Другими, здешними  словами,  которые  не так
понятны, Линда говорит:
     -- Нет, не при Джоне.
     Человек смотрит на него, опять на Линду, тихо говорит несколько слов.
     -- Нет, -- говорит Линда. --  Но тот наклоняется к нему, лицо громадно,
грозно; черные канаты кос легли на одеяло
     -- Нет, --  говорит  опять  Линда и сильней прижимает  Джона к себе. --
Нет, нет.
     Но страшила берет  его за плечо, больно берет. Он вскрикивает. И другая
ручища берет, поднимает. Линда не выпускает, говорит:
     -- Нет, нет.
     Тот говорит что-то коротко, сердито, и вот уже отнял Джона.
     -- Линда, Линда -- Джон бьет ногами,  вырывается;  но  тот несет его за
дверь,  сажает  на  пол там среди комнаты и  уходит к Линде, закрыв за собой
дверь. Он встает, он бежит к двери.  Поднявшись на цыпочки, дотягивается  до
деревянной щеколды. Двигает ее, толкает дверь, но дверь не поддается.
     -- Линда, -- кричит он.
     Не отвечает Линда.
     Вспоминается обширная комната, сумрачная; в ней стоят деревянные рамы с
навязанными нитями, и у рам много женщин -- одеяла ткут, сказала Линда.  Она
велела ему сидеть  в углу с другими  детьми, а сама пошла помогать женщинам.
Он  играет  с мальчиками,  долго.  Вдруг  у рам заговорили очень  громко,  и
женщины отталкивают Линду прочь, а она плачет, идет к дверям.  Он побежал за
ней. Спрашивает, почему на нее рассердились.
     -- Я  сломала  там что-то,  -- говорит Линда.  И сама  рассердилась. --
Откуда мне уметь их дрянные одеяла ткать, -- говорит. -- Дикари противные.
     -- А что такое дикари? -- спрашивает он.
     Дома у дверей ждет Попе и входит вместе с ними. Он принес большой сосуд
из тыквы,  полный воды не воды -- вонючая такая,  и  во  рту  печет, так что
закашляешься  Линда выпила,  и Попе выпил, и  Линда смеяться стала и  громко
говорить; а потом с Попе ушла в другую комнату. Когда Попе отправился домой,
он  вошел туда. Линда лежала в постели, спала так крепко, что не  добудиться
было.
     Попе  часто  приходил. Ту воду  в тыкве он  называл  "мескаль", а Линда
говорила, что можно  бы называть "сома", если бы от нее не болела голова. Он
терпеть  не мог Попе. Он всех  их не  терпел --  мужчин, ходивших  к  Линде.
Как-то,  наигравшись с  детьми -- было, помнится,  холодно,  на горах  лежал
снег, --  он днем пришел домой и  услыхал  сердитые голоса в другой комнате.
Женские голоса,  а слов не понял; но понял, что это злая ругань. Потом вдруг
-- грох! -- опрокинули что-то;  завозились, еще что-то  шумно упало, и точно
мула  ударили хлыстом,  но  только  звук мягче, мясистей; и  крик Линды; "Не
бейте, не бейте!" Он кинулся туда. Там три женщины в темных одеялах. А Линда
--  на постели. Одна держит ее за руки. Другая  легла  поперек, на  ноги ей,
чтоб не брыкалась. Третья бьет ее плетью. Раз ударила, второй, третий; и при
каждом ударе Линда кричит. Он плача стал просить бьющую,  дергать за  кромку
одеяла:
     -- Не надо, не надо.
     Свободной  рукой женщина  отодвинула его. Плеть снова  хлестнула, опять
закричала Линда. Он схватил огромную коричневую руку женщины обеими своими и
укусил  что было  силы.  Та охнула, вырвала руку, толкнула его так,  что  он
упал. И ударила  трижды плетью. Ожгло огнем -- больней всего на свете. Снова
свистнула, упала плеть. Но закричала на этот раз Линда.
     -- Но за  что они тебя, Линда? -- спросил  он вечером. Красные следы от
плети на спине  еще болели, жгли, и он плакал. Но еще и  потому плакал,  что
люди такие злые и несправедливые, а он малыш и драться  с ними слаб. Плакала
Линда. Она хоть и взрослая, но  от троих отбиться разве может?  И  разве это
честно -- на одну втроем?
     -- За что они тебя, Линда?
     -- Не  знаю.  Не понимаю. -- Трудно было разобрать ее слова, она лежала
на  животе, лицом  в  подушку  --  Мужчины,  видите  ли, принадлежат им,  --
говорила Линда,  точно не к  нему обращаясь вовсе, а к кому-то  внутри себя.
Говорила долго, непонятно; а кончила тем, что заплакала громче прежнего.
     -- О, не плачь, Линда, не плачь
     Он прижался к ней. Обнял рукой за шею.
     -- Ай, -- взвизгнула Линда,  --  не тронь. Не тронь плечо. Ай! -- и как
пихнет его от себя, он стукнулся головой о стену.
     -- Ты, идиотик! -- крикнула  Линда  и вдруг принялась его  бить.  Шлеп!
Шлеп!..
     -- Линда! Не бей, мама!
     -- Я тебе не мама. Не хочу быть твоей матерью.
     -- Но, Линд... -- Она шлепнула его по щеке.
     --  В  дикарку превратилась,  --  кричала она.  -- Рожать  начала,  как
животные... Если б не ты,  я бы  к инспектору пошла, вырвалась отсюда. Но  с
ребенком как же можно. Я бы не вынесла позора.
     Она опять замахнулась, и он заслонился рукой.
     -- О, не бей, Линда, не надо.
     -- Дикаренок! -- Она отдернула его руку от лица.
     -- Не надо. -- Он закрыл глаза, ожидая удара.
     Но удара не было Помедлив, он открыл глаза и увидел, что она смотрит на
него. Улыбнулся ей робко. Она вдруг обняла его и стала целовать.

     Случалось, Линда  по  нескольку дней не вставала  с  постел.  Лежала  и
грустила. Или пила  мескаль,  смеялась,  смеялась,  потом  засыпала.  Иногда
болела. Часто  забывала  умыть  его,  и нечего было поесть,  кроме  черствых
лепешек. И  помнит он, как Линда в первый раз  нашла этих сереньких  тлей  у
него в голове, как она заахала, запричитала.
     Сладчайшею  отрадой  было  слушать,  как  она  рассказывает  о  Том,  о
Заоградном мире.
     -- И там правда можно летать когда захочешь?
     -- Когда захочешь.
     И   рассказывала  ему  про  дивную  музыку,  льющуюся  из  ящичка,  про
прелестные разные  игры, про вкусные блюда, напитки,  про свет -- надавишь в
стене штучку, и  он  вспыхивает, -- и про живые картины,  которые не  только
видишь, но и  слышишь, обоняешь,  осязаешь пальцами,  и про ящик,  создающий
дивные запахи,  и про  голубые, зеленые, розовые, серебристые дома, высокие,
как горы, и каждый счастлив там, и никто никогда  не грустит и не злится,  и
каждый  принадлежит  всем  остальным, и  экран  включишь  -- станет видно  и
слышно, что происходит  на другом  конце мира. И младенцы все в  прелестных,
чистеньких бутылях, все такое чистое, ни вони и ни грязи, и никогда никто не
одинок, а все вместе  живут,  и  радостные  все,  счастливые, как на  летних
плясках  в Мальпаисе, здесь,  но гораздо  счастливее, и  счастье там всегда,
всегда... Он слушал и заслушивался.
     Порою также, когда он и другие дети садились, устав от игры, кто-нибудь
из стариков племени  заводил на здешнем языке рассказ о великом Претворителе
Мира,  о  долгой  битве между  Правой  Рукой  и Левой Рукой,  между Хлябью и
Твердью; о том, как Авонавилона* заду мался в ночи и сгустились его мысли во
Мглу  Возрастания, а из  той  туманной  мглы  сотворил он весь мир; о Матери
Земле  и Отце-Небе, об  Агаюте  и Марсайлеме --  близнецах Войны и Удачи; об
Иисусе и  Пуконге, о  Марии и об Этсанатлеи  -- женщине, вечно омолаживающей
себя;  о лагунском  Черном  Камне,  о  великом  Орле  и Богоматери Акомской.
Диковинные сказы, звучавшие еще чудесней  оттого,  что сказывали их здешними
словами, не полностью  понятными. Лежа в постели,  он рисовал  в воображении
Небо и Лондон,  Богоматерь  Акомскую и  длинные ряды  младенцев в чистеньких
бутылях,  и как  Христос возносится и Линда  взлетает; воображал  всемирного
начальника инкубаториев и великого Авонавилону

     Много  ходило  к  Линде мужчин.  Мальчишки стали  уже  тыкать  на  него
пальцами. На своем, на здешнем, языке они называли Линду скверной, ругали ее
непонятно, однако он  знал,  что  слова  это гнусные. Однажды  запели о  ней
песню, и опять, и опять -- не уймутся никак. Он стал кидать в них камнями. А
они --  в него, острым камнем рассекли  ему щеку. Кровь текла долго, он весь
вымазался.

     Линда  научила  его  читать.  Углем она рисовала  на стене  картинки --
сидящего зверька, младенца в бутыли; а под ними писала. КОТ НЕ СПИТ. МНЕ ТУТ
РАЙ. Он усваивал легко  и быстро. Когда  выучился читать все, что она писала
на стене, Линда открыла свой деревянный сундук и достала из-под  тех красных
куцых штанов, которых никогда не надевала, тоненькую книжицу. Он ее и раньше
не раз видел. "Будешь читать, когда подрастешь", -- говорила Линда. Ну вот и
подрос, подумал он гордо.
     -- Вряд ли эта книга тебя очень увлечет, -- сказала  Линда -- Но других
у меня нет.  -- Она вздохнула. --  Видел  бы ты,  какие прелестные читальные
машины у нас в Лондоне!
     Он   принялся   читать.   "Химическая  и  бактериологическая  обработка
зародыша. Практическое руководство для бета-лаборантов эмбрионария" Четверть
часа ушло на одоление слов этого заглавия. Он швырнул книжку на пол.
     -- Дрянь ты, а не книга! -- сказал он и заплакал.

     По-прежнему  мальчишки  распевали   свою  гнусную  дразнилку  о  Линде.
Смеялись  и над тем,  какой он оборванный. Линда не  умела  чинить рваное. В
Заоградном мире, говорила она ему, если что порвется, сразу же выбрасывают и
надевают  новое. "Оборвыш,  оборвыш!" -- дразнили  мальчишки  "Зато я читать
умею, -- утешал  он себя, -- а они нет. Не знают даже, что значит -- читать"
Утешаясь  этим, было легче  делать вид,  что  не  слышишь насмешек. Он снова
попросил у Линды ту книжку.
     Чем злее дразнились  мальчишки, тем усерднее читал он книгу.  Скоро уже
он разбирал в ней все  слова. Даже  самые длинные. Но что они обозначают? Он
спрашивал у Линды, но даже когда она и в состоянии была ответить, то ясности
особой не вносила. Обычно же ответить не могла.
     -- Что такое химикаты? -- спрашивал он
     -- А  это соли магния или спирт, которым глушат рост и отупляют дельт и
эпсилонов,  или углекислый кальций для  укрепления  костей  и  тому подобные
вещества
     -- А как делают химикаты, Линда? Где их добывают?
     --  Не  знаю  я. Они во флаконах. Когда флакон  кончается,  то спускают
новый из Химикатохранилища.  Там  их и делают, наверное.  Или  же  с фабрики
получают. Не знаю. Я химией не занималась. Я работала всегда с зародышами.
     И  так  вечно, что  ни спроси. Никогда Линда не знает. Старики  племени
отвечают куда определеннее.
     "Семена людей и всех созданий, семя солнца и земли и неба -- все семена
сгустил Авонавилона из Мглы Возрастания. Есть у мира четыре утробы; в нижнюю
и поместил он семена. И постепенно взрастали они..."

     Придя  как-то домой (Джон прикинул  позже,  что было это на тринадцатом
году  жизни),  он  увидел,  что в  комнате на полу  лежит незнакомая  книга.
Толстая и очень старая на вид. Переплет обгрызли  мыши;  порядком растрепана
вся.  Он  поднял  книгу,  взглянул  на  заглавный  лист:  "Сочинения Уильяма
Шекспира в одном томе".
     Линда  лежала  в  постели, потягивая  из  чашки  мерзкий  свой  вонючий
мескаль.
     -- Ее Попе принес,  -- сказала Линда сиплым, грубым,  чужим голосом. --
Валялась  в  Антилопьей  киве  1,  в  одном  из  сундуков.   Сотни  лет  уже
провалялась,  говорят. И не врут, наверно,  потому  что полистала  я,  а там
полно   вздора.  Нецивилизованность   жуткая.  Но  тебе  пригодится  --  для
тренировки в чтении. --  Она  допила, опустила чашку  на пол, повернулась на
бок, икнула раза два и заснула.
     Он раскрыл книгу наугад:

     Похоти рабой
     Жить, прея в сальной духоте постели,
     Елозя и любясь в свиной грязи...2

     Необычайные  эти  слова  раздались,  раскатились громово  в  мозгу, как
барабаны летних плясок, но барабаны говорящие; как хор мужчин,  поющий Песнь
зерна, красиво, красиво до слез; как волшба старого Митсимы над молитвенными
перьями и резными  палочками, костяными и каменными фигурками: кьятла  тсилу
силокве силокве силокве. Кьяи  силу силу,  тситль  -- но сильнее, чем волшба
Митсимы, потому что эти слова  больше значат и обращены к  нему, говорят ему
чудесно  и наполовину  лишь  понятно --  грозная,  прекрасная новая  волшба,
говорящая

     1 Кива -- подземное обрядовое помещение у индейцев пуэбло.
     2 Слова Гамлета,  обращенные к королеве (акт III, сц. 4).  о  Линде;  о
Линде, что храпит в постели, и пустая чашка рядом на полу; о Линде и о Попе,
о них обоих.

     Все горячей ненавидел он Попе. Да, можно улыбаться, улыбаться -- и быть
мерзавцем. Безжалостным, коварным, похотливым. Слова он понимал не до конца.
Но их волшба была  могуча, они звучали в памяти,  и  было так, словно теперь
только  начал  он  по-настоящему ненавидеть Попе, потому что  не  мог раньше
облечь свою  ненависть  в слова.  А теперь  есть у  него  слова,  волшебные,
поющие, гремящие,  как  барабаны. Слова  эти  и странный, странный сказ,  из
которого слова взяты (темен ему этот  сказ, но чудесен,  все равно чудесен),
они обосновали ненависть, сделали ее острей, живей; самого даже Попе сделали
живей.
     Однажды,  наигравшись, он  пришел  домой  --  дверь  спальной  комнатки
растворена, и он увидел их, спящих вдвоем в постели, -- белую Линду и  рядом
Попе, почти черного; Линда лежит у Попе на руке, другая темная рука на груди
у нее,  и  одна из длинных кос индейца упала  ей на горло, точно черная змея
хочет задушить. На полу возле  постели -- тыква, принесенная Попе, и  чашка.
Линда храпит.
     Сердце в нем  замерло,  исчезло,  и осталась  пустота.  Пустота, озноб,
мутит  слегка,  и голова кружится.  Он  прислонился  к стене.  Безжалостный,
коварный,  похотливый... Волшбой,  поющим  хором, барабанами  гремят  слона.
Озноб ушел, ему  стало вдруг  жарко, щеки загорелись,  комната поплыла перед
ним, темнея.  Он скрежетнул зубами.  "Я убью его, убью, убью". И загремело в
мозгу:

     Когда он в лежку пьян, когда им ярость
     Владеет или кровосмесный пыл . 1

     Волшба -- на  его  стороне, волшба  все  проясняет, и  дает  приказ. Он
шагнул  обратно,  за порог. "Когда он  в лежку пьян..." У очага  на полу  --
мясной нож. Поднял его и на цыпочках -- опять в дверь спальной комнаты.

     1 "Гамлет" (акт  III, сц 3).  "Когда он в лежку  пьян, в лежку пьян..."
Бегом к постели, ткнул ножом, -- ага, кровь! -- снова ткнул (Попе взметнулся
тяжко, просыпаясь), хотел  в третий раз  ударить,  но почувствовал, что руку
его схватили, сжали и -- ох! -- выворачивают. Он пойман, двинуться не может,
черные  медвежьи глазки  Попе  глядят  в  упор, вплотную.  Он не выдержал их
взгляда, опустил глаза. На левом плече у Попе -- две ножевых ранки.
     -- Ах, кровь течет!  -- вскрикнула  Линда. -- Кровь течет!  (Вида крови
она не выносит.)
     Попе поднял  свободную  руку  --  чтобы  ударить,  конечно.  Джон  весь
напрягся в ожидании удара. Но рука взяла его  за подбородок, повернула лицом
к себе, и опять пришлось смотреть глаза в глаза. Долго, нескончаемо долго. И
вдруг, как ни пересиливал себя, он заплакал. Попе рассмеялся.
     -- Ступай, -- сказал он по индейски. -- Ступай, отважный Агаюта.
     Он выбежал в другую комнату, пряча постыдные слезы.

     -- Тебе пятнадцать лет, -- сказал старый Митсима индейскими словами. --
Теперь можно учить тебя гончарству.
     Они намесили глины, присев у реки.
     -- С  того  начинаем,  -- сказал Митсима, взявши в ладони  ком  влажной
глины, --  что  делаем подобие  луны -- Старик сплюснул ком в  круглую луну,
загнул края, и луна превратилась в неглубокую чашку.
     Медленно и неумело повторил  Джон точные, тонкие  движения стариковских
рук.
     --  Луна,  чашка, а  теперь  змея. --  Взяв  другой ком  глины, Митсима
раскатал его в длинную колбаску, свел ее в кольцо и налепил на ободок чашки.
-- И  еще  змея  И еще И  еще. -- Кольцо за  кольцом наращивал  Митсима бока
сосуда, узкий  внизу,  сосуд  выпукло расширялся, опять сужался к  горлышку.
Митсима мял, прихлопывал,  оглаживал,  ровнял; и вот наконец стоит перед ним
мальпаисский "сосуд для воды, но не  черный,  обычный, а кремово-белый и еще
мягкий на ощупь. А рядом -- его собственное изделие,  кривобокая пародия  на
сосуд Митсимы. Сравнив их, Джон поневоле рассмеялся.
     -- Но следующий будет лучше, -- сказал он, намешивая еще глины.
     Лепить,  придавать  форму,  ощущать,  как растет  уменье и  сноровка  в
пальцах, было необычайно приятно.
     -- А,  бе, це, витамин Д, -- напевал  он, работая.  -- Жир в  тресковой
печени, а треска в воде.
     Пел и  Митсима  -- песню о  том,  как  добывают медведя. Весь  день они
работали, и весь тот день переполняло Джона чувство глубокого счастья.
     -- А  зимой, -- сказал старый  Митсима,  -- научу тебя делать охотничий
лук.

     Долго  стоял  он  у  дома;   наконец,   обряд  внутри  кончился.  Дверь
распахнулась, стали выходить. Первым шел Котлу, вытянув правую руку и сжав в
кулак, точно  неся  в ней драгоценный  камень. За  ним  вышла  Кьякиме, тоже
вытянув сжатую  руку. Они  шли молча,  и молча  следовали  за  ними  братья,
сестры, родичи и толпа стариков.
     Вышли из  пуэбло, прошли месу. Встали  над обрывом -- лицом к утреннему
солнцу.  Котлу раскрыл ладонь. На ладони лежала горстка кукурузной муки,  он
дохнул  на нее,  прошептал  несколько  слов и бросил эту щепоть  белой  пыли
навстречу встающему солнцу. То же сделала и Кьякиме. Выступил вперед отец ее
и, держа над собой оперенную молитвенную  палочку, произнес длинную молитву,
затем бросил и палочку навстречу солнцу.
     -- Кончено, -- возгласил старый Митсима.-- Они вступили в брак.
     -- Одного я не понимаю, -- сказала Линда, возвращаясь в пуэбло вместе с
Джоном, -- зачем столько шума и возни  по пустякам.  В цивилизованных краях,
когда парень хочет девушку, он просто... Но куда же ты, Джон?
     Но  Джон  бежал не  останавливаясь,  не желая  слушать,  прочь,  прочь,
куда-нибудь, где нет никого.
     Кончено. В  ушах раздавался  голос старого Митсимы  Кончено, кончено...
Издали, молча, но страстно, отчаянно и безнадежно он любил Кьякиме. А теперь
кончено. Ему было шестнадцать лет.

     В  полнолуние  в  Антилопьей  киве тайны  будут  звучать,  тайны  будут
вершиться и  передаваться. Они сойдут в киву мальчиками, а поднимутся оттуда
мужчинами. Всем  им было  боязно, и  в то  же время нетерпение брало. И  вот
наступил  этот  день.  Солнце  село,  показалась  луна.  Он  шел  вместе   с
остальными. У  входа  в  киву  стояли темной  группой мужчины; уходила  вниз
лестница,  в освещенную красную глубь. Идущие  первыми стали уже спускаться.
Внезапно один из мужчин шагнул вперед, взял его за руку и выдернул из рядов.
Он вырвал  руку, вернулся, пятясь,  на  свое место.  Но  мужчина ударил его,
схватил за волосы.
     -- Не для тебя это, белобрысый!
     -- Не для сына блудливой сучки, -- сказал другой.
     Подростки засмеялись.
     -- Уходи отсюда. -- И  видя,  что  он медлит, стоит не подалеку,  опять
крикнули мужчины: -- Уходи!
     Один из них нагнулся, поднял камень, швырнул.
     -- Уходи отсюда, уходи!
     Камни  посыпались  градом.  Окровавленный, побежал  он в  темноту. А из
красных недр кивы доносилось  пение.  Уже  все подростки туда спустились. Он
остался совсем один.
     Совсем один, за чертой пуэбло, на голой скальной равнине месы. В лунном
свете скала  -- точно кости, побелевшие от времени. Внизу, в долине, воют на
луну  койоты. Ушибы от  камней  болят, кровь еще  течет; но  не  от боли  он
рыдает,   а  оттого,  что  одинок,  что   выгнан  вон,   с  этот  безлюдный,
кладбищенский мир камня и лунного света.