; довольствоваться этим мы не можем.
Сверх  этого мы предопределяем и  приспособляем,  формируем.  Младенцы  наши
раскупориваются  уже  подготовленными к  жизни в обществе  --  как  альфы  и
эпсилоны,  как будущие работники канализационной сети  или же как будущие...
-- он хотел было сказать  "главноуправители", но  вовремя поправился: -- как
будущие директора инкубаториев.
     Директор улыбкой поблагодарил за комплимент.
     Остановились  далее  у  ленты  11,  на  320-м  метре.  Молодой  техник,
бета-минусовик,  настраивал   там  отверткой  и  гаечным  ключом  кровенасос
очередной бутыли Он  затягивал  гайки, и гул электромотора понижался, густел
понемногу. Ниже, ниже... Последний поворот ключа, взгляд на счетчик, и  дело
сделано.  Затем два  шага вдоль конвейера, и началась  настройка  следующего
насоса.
     Убавлено число оборотов, -- объяснил мистер Фостер.  -- Кровезаменитель
циркулирует теперь  медленнее;  следовательно,  реже проходит через  легкое;
следовательно,  дает  зародышу  меньше  кислорода.  А  ничто  так не снижает
умственно-телесный уровень, как нехватка кислорода.
     -- А зачем нужно снижать уровень? -- спросил один наивный студент.
     Длинная пауза.
     --  Осел!  --  произнес  Директор.  --  Как это не  сообразить,  что  у
эпсилон-зародыша должна  быть  не только  наследственность  эпсилона,  но  и
питательная среда эпсилона.
     Несообразительный студент готов был сквозь землю провалиться от стыда.
     -- Чем ниже  каста, -- сказал мистер  Фостер, -- тем меньше поступление
кислорода.  Нехватка прежде  всего  действует на мозг. Затем на  скелет. При
семидесяти процентах кислородной нормы получаются карлики. А ниже семидесяти
-- безглазые уродцы. Которые ни  к чему уж  не  пригодны,  -- отметил мистер
Фостер.
     --  А  вот  изобрети  мы  только,  --  мистер  Фостер   взволнованно  и
таинственно  понизил  голос,  --  найди  мы  только способ  сократить  время
взросления, и какая бы это была победа, какое благо для  общества! Обратимся
для сравнения к лошади.
     Слушатели обратились мыслями к лошади.  В шесть лет она  уже  взрослая.
Слон  взрослеет  к десяти  годам.  А  человек и к  тринадцати еще не  созрел
сексуально;  полностью  же  вырастает  к  двадцати.  Отсюда, понятно, и этот
продукт замедленного развития -- человеческий разум
     --  Но  от  эпсилонов,  -- весьма убедительно  вел далее  мысль  мистер
Фостер, -- нам человеческий разум не требуется.
     Не  требуется, стало  быть,  и не формируется. Но  хотя  мозг  эпсилона
кончает развитие  в десятилетнем возрасте, тело эпсилона лишь к восемнадцати
годам    созревает   для   взрослой   работы.    Долгие    потерянные   годы
непроизводительной  незрелости.  Если  бы  физическое  развитие  можно  было
ускорить, сделать таким же незамедленным, как, скажем, у коровы, -- какая бы
гигантская получилась экономическая выгода для общества!
     --  Гигантская! -- шепотом воскликнули студенты, зараженные энтузиазмом
мистера Фостера.
     Он  углубился в  ученые детали: повел  речь  об анормальной координации
эндокринных   желез,  вследствие  которой  люди  и  растут   так   медленно;
ненормальность  эту  можно  объяснить  зародышевой  мутацией.   А  можно  ли
устранить последствия этой  мутации? Можно ли  с помощью надлежащей методики
вернуть каждый отдельный эпсилон зародыш к былой нормальной, как у собак и у
коров, скорости развития? Вот в чем проблема. И ее уже чуть было не решили.
     Пилкингтону удалось в Момбасе получить  особи,  половозрелые к  четырем
годам и вполне выросшие к шести с половиной. Триумф науки! Но в общественном
аспекте  бесполезный.  Шестилетние  мужчины  и женщины  слишком глупы  -- не
справляются  даже  с работой  эпсилонов.  А  метод  Пилкингтона  таков,  что
середины  нет  -- либо все, либо ничего  не  получаешь,  никакого сокращения
сроков. В Момбасе продолжаются  поиски золотой середины между  взрослением в
двадцать и  взрослением  в шесть  лет.  Но  пока безуспешные.  Мистер Фостер
вздохнул и покачал головой.
     Странствия  в вишневом  сумраке привели студентов  к ленте  9, к 170-му
метру. Начиная от этой точки, лента 9 была закрыта с боков  и сверху; бутыли
совершали  дальше свой маршрут  как бы  в туннеле;  лишь  кое-где  виднелись
открытые промежутки в два-три метра длиной.
     --  Формирование любви к  теплу,  --  сказал мистер  Фостер  -- Горячие
туннели  чередуются с  прохладными.  Прохлада связана с дискомфортом  в виде
жестких  рентгеновских лучей. К  моменту раскупорки зародыши уже люто боятся
холода.  Им  предназначено поселиться  в  тропиках или  стать горнорабочими,
прясть  ацетатный  шелк, плавить  сталь. Телесная боязнь холода  будет позже
подкреплена воспитанием мозга. Мы приучаем их тело благоденствовать в тепле.
А  наши коллеги  на верхних этажах внедрят любовь к теплу в их сознание,  --
заключил мистер Фостер.
     -- И в этом, -- добавил назидательно Директор, -- весь секрет счастья и
добродетели: люби то, что тебе предначертано. Все  воспитание  тела и  мозга
как  раз и  имеет целью  привить  людям  любовь к  их  неизбежной социальной
судьбе.
     В  одном из  межтуннельных промежутков  действовала шприцем медицинская
сестра  --  осторожно  втыкала длинную тонкую иглу в  студенистое содержимое
очередной бутыли.  Студенты и  оба наставника  с минуту  понаблюдали  за ней
молча.
     -- Привет, Ленайна*, -- сказал  мистер Фостер, когда она вынула наконец
иглу и распрямилась.
     Девушка, вздрогнув, обернулась. Даже в этой мгле, багрянившей ее  глаза
и кожу, видно было, что она необычайно хороша собой -- как куколка.
     --  Генри!  -- Она блеснула  на него  алой  улыбкой, коралловым  ровным
оскалом зубов.
     -- 0-ча-ро-вательна, -- заворковал Директор, ласково потрепал ее сзади,
в ответ на что девушка и его подарила улыбкой, но весьма почтительной.
     --  Какие производишь  инъекции?  --  спросил  мистер Фостер сугубо уже
деловым тоном.
     -- Да обычные уколы, от брюшного тифа и сонной болезни.
     -- Работников для тропической зоны начинаем колоть  на 150-м  метре, --
объяснил   мистер  Фостер  студентам,   --   когда  у  зародыша  еще  жабры.
Иммунизируем рыбу против болезней будущего человека.-- И, повернувшись опять
к Ленайне, сказал ей. -- Сегодня, как всегда, без десяти пять на крыше.
     -- Очаровательна, -- бормотнул снова Директор,  дал прощальный шлепочек
и отошел, присоединившись к остальным.
     У грядущего поколения химиков -- у длинной вереницы бутылей на ленте 10
--  формировалась стойкость  к свинцу, каустической  соде, смолам, хлору. На
ленте   3  партия  из  двухсот  пятидесяти  зародышей,   предназначенных   в
бортмеханики  ракетопланов,  как  раз   подошла   к   тысяча  сотому  метру.
Специальный механизм безостановочно переворачивал эти бутыли.
     -- Чтобы усовершенствовать  их чувство равновесия, -- разъяснил  мистер
Фостер.  --  Работа  их ждет сложная: производить  ремонт на внешней обшивке
ракеты во  время полета  непросто. При нормальном  положении бутыли скорость
кровотока  мы  снижаем,  и в это  время организм зародыша  голодает;  зато в
момент,   когда   зародыш  повернут  вниз  головой,   мы  удваиваем   приток
кровезаменителя.  Они приучаются связывать перевернутое положение с отличным
самочувствием,  и  счастливы они по-настоящему  бывают в  жизни  лишь тогда,
когда находятся вверх тормашками.
     --  А теперь, -- продолжал мистер  Фостер, --  я хотел бы показать  вам
кое-какие  весьма  интересные  приемы  формовки  интеллектуалов  альфа-плюс.
Сейчас пропускаем по ленте 5 большую их  партию. Нет, не на нижнем ярусе, на
среднем, -- остановил он двух студентов, двинувшихся было вниз.
     --  Это в районе 900-го метра, --  пояснил  он.  -- Формовку интеллекта
практически бесполезно начинать прежде,  чем  зародыш становится бесхвостым.
Пойдемте.
     Но Директор уже поглядел на часы.
     --  Без   десяти   минут  три,  --  сказал   он.  --  К  сожалению,  на
интеллектуалов у  нас  не  осталось времени. Нужно  подняться в Питомник  до
того, как у детей кончится мертвый час.
     Мистер Фостер огорчился.
     --  Тогда хоть  на минуту  заглянем  в Зал  раскупорки,  --  сказал  он
просяще.
     --  Согласен,  -- Директор  снисходительно улыбнулся.--  Но  только  на
минуту.

ГЛАВА ВТОРАЯ

     Оставив мистера Фостера в Зале раскупорки, Директор и  студенты вошли в
ближайший лифт и поднялись на шестой этаж.
     "МЛАДОПИТОМНИК. ЗАЛЫ НЕОПАВЛОВСКОГО  ФОРМИРОВАНИЯ РЕФЛЕКСОВ",-- гласила
доска при входе.
     Директор  открыл  дверь.  Они  очутились в  большом голом  зале,  очень
светлом и солнечном: южная стена его была одно сплошное окно. Пять или шесть
нянь в  форменных  брючных костюмах из  белого вискозного  полотна и в белых
асептических, скрывающих волосы шапочках были заняты тем, что расставляли на
полу  цветы.  Ставили  в длинную  линию большие  вазы, переполненные пышными
розами.  Лепестки их  были  шелковисто  гладки, словно щеки  тысячного сонма
ангелов  --  нежно-румяных  индоевропейских  херувимов,  и  лучезарно-чайных
китайчат, и  мексиканских  смуглячков, и  пурпурных  от чрезмерного  усердия
небесных  трубачей,  и   ангелов   бледных  как  смерть,  бледных  мраморной
надгробной белизною.
     Директор вошел -- няни встали смирно.
     -- Книги по местам, -- сказал он коротко.
     Няни  без  слов  повиновались.  Между  вазами они разместили  стоймя  и
раскрыли  большеформатные   детские   книги,  манящие  пестро  раскрашенными
изображениями зверей, рыб, птиц.
     -- Привезти ползунков.
     Няни  побежали  выполнять приказание  и  минуты через две возвратились;
каждая  катила  высокую,   в   четыре  сетчатых  этажа,  тележку,  груженную
восьмимесячными младенцами, как две капли воды похожими друг  на друга (явно
из одной группы Бокановского) и одетыми все в хаки (отличительный цвет касты
"дельта").
     -- Снять на пол.
     Младенцев сгрузили с проволочных сеток.
     -- Повернуть лицом к цветам и книгам.
     Завидя книги и  цветы,  детские  шеренги смолкли и  двинулись ползком к
этим скопленьям цвета, к этим красочным образам, таким празднично-пестрым на
белых  страницах. А тут и солнце  вышло из-за облачка. Розы вспыхнули, точно
воспламененные  внезапной  страстью;  глянцевитые  страницы   книг  как   бы
озарились  новым и глубинным смыслом. Младенцы поползли быстрей, возбужденно
попискивая, гукая и щебеча от удовольствия.
     --  Превосходно!  -- сказал Директор, потирая  руки. --  Как по  заказу
получилось.
     Самые  резвые  из  ползунков  достигли  уже цели.  Ручонки  протянулись
неуверенно, дотронулись, схватили,  обрывая лепестки  преображенных  солнцем
роз,  комкая  цветистые  картинки.  Директор  подождал,  пока  все  дети  не
присоединились к этому радостному занятию.
     -- Следите внимательно! --  сказал он студентам. И подал знак вскинутой
рукой.
     Старшая няня,  стоявшая у щита управления в другом конце зала, включила
рубильник.
     Что-то бахнуло,  загрохотало.  Завыла  сирена, с  каждой  секундой  все
пронзительнее. Бешено зазвенели сигнальные звонки.
     Дети трепыхнулись, заплакали в голос; личики их исказились от ужаса.
     --  А  сейчас,  --  не  сказал,  а прокричал Директор  (ибо  шум  стоял
оглушительный), --  сейчас мы слегка  подействуем на них электротоком, чтобы
закрепить преподанный урок.
     Он опять  взмахнул  рукой,  и Старшая  включила второй  рубильник. Плач
детей сменился отчаянными  воплями. Было что-то  дикое, почти безумное в  их
резких  судорожных вскриках. Детские  тельца вздрагивали,  цепенели;  руки и
ноги дергались, как у марионеток.
     --  Весь этот  участок  пола  теперь  под током, --  проорал Директор в
пояснение. -- Но достаточно, -- подал он знак Старшей.
     Грохот и  звон прекратился, вой  сирены стих,  иссяк. Тельца  перестали
дергаться,  бесноватые  вскрики   и  взрыды  перешли  в  прежний  нормальный
перепуганный рев.
     -- Предложить им снова цветы и книги.
     Няни  послушно  подвинули  вазы, раскрыли картинки; по при  виде роз  и
веселых  кисок-мурок,  петушков-золотых  гребешков  и черненьких  бяшек дети
съежились в ужасе; рев моментально усилился.
     -- Видите! -- сказал Директор торжествующе. -- Видите!
     В  младенческом  мозгу книги и цветы уже опорочены, связаны с грохотом,
электрошоком;  а после двухсот повторений  того же или  сходного урока связь
эта станет нерасторжимой. Что человек соединил, природа разделить бессильна.
     --  Они вырастут,  неся  в  себе  то,  что  психологи  когдато называли
"инстинктивным" отвращением к природе. Рефлекс, привитый на всю жизнь. Мы их
навсегда обезопасим  от книг  и от ботаники. -- Директор повернулся к няням:
-- Увезти.
     Все  еще ревущих  младенцев в  хаки  погрузили на  тележки  и  укатили,
остался только кисломолочный запах, и наконец-то наступила тишина.
     Один  из  студентов поднял руку: он, конечно,  вполне  понимает, почему
нельзя, чтобы низшие  касты расходовали  время  Общества на  чтение книг,  и
притом они  всегда  ведь рискуют  прочесть  что-нибудь могущее  нежелательно
расстроить тот или иной рефлекс, но вот цветы... насчет цветов неясно. Зачем
класть труд  на  то,  чтобы для дельт  сделалась  психологически невозможной
любовь к цветам?
     Директор терпеливо стал объяснять.  Если младенцы теперь встречают розу
ревом, то прививается это из высоких экономических соображений. Не так давно
(лет  сто назад) у  гамм, дельт и даже у эпсилонов культивировалась любовь к
цветам  и к природе вообще. Идея была та, чтобы в часы  досуга их непременно
тянуло за город, в лес и поле, и, таким образом, они загружали бы транспорт.
     -- И что же, разве они не пользовались транспортом? -- спросил студент.
     -- Транспортом-то пользовались,  --  ответил  Директор.  --  Но на этом
хозяйственная польза и кончалась.
     У цветочков и пейзажей тот существенный изъян, что это  блага  даровые,
подчеркнул Директор. Любовь к природе не загружает фабрик заказами. И решено
было отменить любовь к природе -- во всяком случае, у низших каст; отменить,
но  так,  чтобы  загрузка транспорта не  снизилась.  Оставалось  существенно
важным,  чтобы за  город  ездили  по-прежнему,  хоть  и  питая отвращение  к
природе. Требовалось  лишь  подыскать более разумную  с хозяйственной  точки
зрения причину для пользования транспортом,  чем простая  тяга к цветочкам и
пейзажам. И причина была подыскана.
     --  Мы прививаем массам нелюбовь к природе. Но одновременно мы внедряем
в  них  любовь  к  загородным  видам  спорта.  Причем именно  к  таким,  где
необходимо сложное оборудование. Чтобы не  только транспорт был загружен, но
и  фабрики  спортивного инвентаря.  Вот из  чего проистекает связь  цветов с
электрошоком, -- закруглил мысль Директор.
     -- Понятно, -- произнес студент и смолк в безмолвном восхищении.
     Пауза; откашлянувшись, Директор заговорил опять:
     -- В давние  времена,  еще до  успения  господа нашего  Форда, жил  был
мальчик по  имени  Рувим Рабинович. Родители Рувима  говорили по-польски. --
Директор приостановился. -- Полагаю, вам известно, что такое "польский"?
     -- Это язык, мертвый язык.
     --  Как  и французский,  и  как немецкий, -- заторопился другой студент
выказать свои познания.
     -- А "родители"? -- вопросил Директор.
     Неловкое молчание. Иные из студентов  покраснели. Они  еще не научились
проводить   существенное,   но   зачастую   весьма  тонкое   различие  между
непристойностями  и  строго  научной  терминологией.  Наконец  один набрался
храбрости и поднял руку.
     -- Люди  были раньше... -- Он замялся; щеки его залила краска. -- Были,
значит, живородящими.
     -- Совершенно верно. -- Директор одобрительно кивнул.
     -- И когда у них дети раскупоривались...
     -- Рождались, -- поправил Директор.
     -- Тогда, значит, они становились родителями, то есть не дети, конечно,
а те, у кого... -- Бедный юноша смутился окончательно.
     -- Короче, --  резюмировал Директор, --  родителями  назывались отец  и
мать.
     Гулко упали (трах! тарах!) в сконфуженную тишину  эти ругательства, а в
данном случае -- научные термины.
     -- Мать, -- повторил Директор  громко, закрепляя термин, и, откинувшись
в  кресле, веско  сказал: -- Факты это неприятные,  согласен. Но большинство
исторических  фактов  принадлежит к  разряду  неприятных. Однако  вернемся к
Рувиму. Как-то вечером отец и мать (трах! тарах!) забыли выключить в комнате
у Рувима радиоприемник. А вы  должны  помнить,  что  тогда,  в эпоху грубого
живородящего  размножения, детей растили их  родители, а  не государственные
воспитательные центры.
     Мальчик спал,  а в это время неожиданно в  эфире зазвучала  передача из
Лондона; и на следующее утро, к изумлению его  отца  и матери  (те из юнцов,
что  посмелей,  отважились   поднять  глаза,  перемигнуться,  ухмыльнуться),
проснувшийся Рувимчик  слово  в  слово повторил  переданную по радио длинную
беседу Джорджа  Бернарда Шоу.  ("Этот  старинный писатель-чудак --  один  из
весьма немногих  литераторов, чьим  произведениям  было позволено  дойти  до
нас".) По  преданию, довольно достоверному, в тот вечер  темой  беседы  была
его, Шоу, гениальность. Рувимовы  отец и мать (перемигиванье, тайные смешки)
ни слова,  конечно,  не  поняли  и, вообразив,  что их  ребенок сошел с ума,
позвали  врача.  К  счастью,  тот  понимал   по-английски,  распознал  текст
вчерашней  радиобеседы, уразумел важность  случившегося и послал сообщение в
медицинский журнал.
     -- Так открыли принцип гипнопедии, то есть обучения во сне. -- Директор
сделал внушительную паузу.
     Открыть-то открыли; но много, много еще лет  минуло,  прежде чем  нашли
этому принципу полезное применение.
     -- Происшествие с Рувимом случилось всего лишь через двадцать  три года
после  того, как господь  наш  Форд выпустил на автомобильный  рынок  первую
модель "Т"*. --  При сих  словах Директор перекрестил себе живот знаком Т, и
все студенты набожно последовали его примеру. -- Но прошло еще...
     Карандаши с  бешеной  быстротой  бегали по  бумаге. "Гипнопедия впервые
официально применена в 214 г. э. Ф.  Почему не  раньше? По двум причинам. 1)
..."
     -- Эти ранние экспериментаторы, --  говорил Директор, --  действовали в
ложном направлении.  Они  полагали, что гипнопедию  можно сделать  средством
образования...
     (Малыш,  спящий  на правом боку;  правая  рука свесилась с кроватки. Из
репродуктора, из сетчатого круглого отверстия, звучит тихий голос:
     --  Нил -- самая  длинная река  в  Африке и  вторая по длине среди  рек
земного шара. Хотя Нил и короче Миссисипи -- Миссури, но  он стоит на первом
месте по  протяженности  бассейна,  раскинувшегося  на 35 градусов с юга  на
север...
     Утром, когда малыш завтракает, его спрашивают:
     -- Томми, а какая река в Африке длиннее всех, ты таешь?
     -- Нет, -- мотает головой Томми.
     -- Но разве ты не помнишь, как начинается: "Нил -- " амая..."?
     --
"Нил-самая-длинная-река-в-Африке-и-вторая-поллине-среди-рек-земного-шара. --
Слова льются потоком -- Хотя Нил-и-короче..."
     -- Так какая же река длиннее всех в Африке?
     Глаза мальчугана ясны и пусты.
     -- Не знаю.
     -- А как же Нил?
     -- " Нил-самая-длинная-река-в-Африке-и-вторая... "
     -- Ну, так какая же река длинней всех, а, Томми?
     Томми разражается слезами.
     -- Не знаю, -- ревет он.)
     Этот горестный  рев  обескураживал  ранних  исследователей,  подчеркнул
Директор. Эксперименты прекратились.  Были оставлены  попытки  дать детям во
сне  понятие  о длине Нила.  И  правильно сделали, что бросили  эти попытки.
Нельзя усвоить науку без понимания, без вникания в смысл.
     --  Но вот если  бы они  занялись нравственным воспитанием, --  говорил
Директор, ведя  студентов к двери, а те продолжали поспешно записывать и  на
ходу, и пока поднимались в лифте. -- Вот нравств