Он опустился на край обрыва, спиной
к луне. Глянул  вниз,  в черную тень месы, в черную сень смерти. Один только
шаг, один прыжок... Он повернул к свету правую руку.  Из рассеченной кожи на
запястье сочилась еще кровь. Каждые несколько  секунд падала капля,  темная,
почти черная  в мертвенном  свете. Кап, кап,  кап. Завтра,  и снова  завтра,
снова завтра...
     Ему открылись Время, Смерть, Бог.

     -- Всегда, всегда один и одинок.
     Эти слова Джона  щемящим эхом отозвались  в  сердце  Бернарда.  Один  и
одинок...
     -- Я тоже одинок, -- вырвалось у него. -- Страшно одинок.
     --  Неужели? --  удивился  Джон. --  Я  думал, в  Том мире...  Линда же
говорит, что там никто и никогда не одинок.
     Бернард смущенно покраснел.
     -- Видите ли, -- пробормотал он, глядя в сторону, -- я, должно быть, не
совсем такой, как большинство. Если раскупориваешься не таким...
     --  Да,  в этом все дело,  --  кивнул Джон.  --  Если ты  не такой, как
другие, то обречен  на одиночество. Относиться к тебе  будут подло. Мне ведь
нет ни к чему  доступа. Когда  мальчиков посылали провести ночь  на горах --
ну, чтобы  увидеть  там во  сне  тайного твоего покровителя,  твое священное
животное, -- то меня не пустили с ними; не хотят приобщать меня к тайнам. Но
я  сам все  равно приобщился. Пять суток ничего не  ел, а  затем ночью  один
поднялся на те вон горы. -- Он указал рукой.
     Бернард улыбнулся снисходительно:
     -- И вам явилось что-нибудь во сне?
     Джон кивнул.
     --  Но  что явилось, открывать нельзя. --  Он помолчал, потом продолжал
негромко: -- А однажды  летом  я сделал такое, чего другие никто  не делали:
простоял  под  жарким  солнцем, спиной к скале,  раскинув руки, как Иисус на
кресте...
     -- А с какой стати?
     -- Хотел испытать, каково быть распятым. Висеть на солнцепеке.
     -- Да зачем вам это?
     --  Зачем?.. --  Джон помялся.  -- Я  чувствовал, что должен. Раз Иисус
вытерпел. И потом, я тогда худое сделал... И еще тосковал я, вот еще почему.
     -- Странный способ лечить тоску, -- заметил  Бернард. Но, чуть подумав,
решил, что все же в этом есть некоторый смысл. Чем глотать сому...
     --  Стоял, пока не потерял сознание,  -- сказал Джон. -- Упал  лицом  в
камни.  Видите метину?  -- Он  поднял  со  лба густые  желто-русые пряди. На
правом виске обнажился неровный бледный шрам.
     Бернард  глянул  и,  вздрогнув,  быстренько  отвел  глаза.  Воспитание,
формирование  сделало  его   не  то   чтобы  жалостливым,  но  до  крайности
брезгливым. Малейший намек на болезнь или рану вызывал в нем не просто ужас,
а  отвращение  и даже  омерзение.  Брр!  Это как  грязь,  или уродство,  или
старость. Он поспешно сменил тему разговора.
     --  Вам не  хотелось бы улететь с нами в Лондон?  -- спросил  он, делая
этим первый ход в хитрой  военной  игре, стратегию которой начал  втихомолку
разрабатывать, как  только  понял,  кто является так  называемым отцом этого
молодого дикаря. -- Вы бы не против?
     Лицо Джона все озарилось.
     -- А вы правда возьмете с собой?
     -- Конечно, то есть если получу разрешение.
     -- И Линду возьмете?
     -- Гм... -- Бернард заколебался. Взять  это  отвратное  существо?  Нет,
немыслимо.  А  впрочем, впрочем...  Бернарда  вдруг осенило,  что именно  ее
отвратность может оказаться мощнейшим козырем в игре.
     -- Ну  конечно же!  -- воскликнул  он, чрезмерной и шумной сердечностью
заглаживая свое колебание.
     Джон глубоко и счастливо вздохнул:
     -- Подумать только, осуществится то, о чем мечтал  всю жизнь.  Помните,
что говорит Миранда'?

     1 Героиня шекспировской "Бури". Далее следуют ее слова (акт V, сц 1).
     -- Кто?
     Но молодой человек, видимо, не слышал переспроса.
     -- "О чудо! -- произнес он,  сияя взглядом, разрумянившись. --  Сколько
вижу я красивых созданий!  Как прекрасен род людской!" -- Румянец стал гуще;
Джон попомнил  о Ленайне  -- об ангеле, одетом в  темно-зеленую  вискозу,  с
лучезарно юной, гладкой кожей, напоенной питательными кремами, с дружелюбной
улыбкой. Голос его дрогнул умиленно. -- "О дивный новый мир..." -- Но тут он
вдруг осекся;  кровь отхлынула от щек, он  побледнел  как смерть.  -- Она за
вами замужем? -- выговорил он.
     -- За мной -- что?
     --  Замужем.  Вступила с вами  в  брак. Это провозглашается  индейскими
словами и нерушимо вовек.
     -- Да нет, какой там брак! -- Бернард невольно рассмеялся.
     Рассмеялся и Джон, но по другой причине -- от буйной радости.
     -- "О дивный  новый мир,  --  повторил он.  -- О дивный новый  мир, где
обитают такие люди. Немедля же в дорогу!"
     --  У вас  крайне  эксцентричный  способ выражаться, -- сказал Бернард,
озадаченно  взирая на молодого человека. -- Да и  не  лучше  ли  подождать с
восторгами, увидеть прежде этот дивный мир?

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

     Ленайна  чувствовала себя вправе -- после  дня, наполненного странным и
ужасным, --  предаться  абсолютнейшему  сомотдыху.  Как только  вернулись на
туристский  пункт, она  приняла  шесть полуграммовых таблеток сомы,  легла в
кровать  и  минут  через  десять плыла  уже  в  лунную  вечность.  Очнуться,
очутиться опять во времени ей предстояло лишь через восемнадцать часов, а то
и позже.
     А Бернард лежал, бессонно глядя в темноту и думая. Было уже за полночь,
когда он уснул. Далеко за полночь; но бессонница дала плоды -- он  выработал
план действий.
     На следующее утро, точно в десять часов, мулат в зеленой форме вышел из
приземлившегося вертоплана. Бернард ждал его среди агав.
     --  Мисс Краун отдыхает, --  сказал Бернард.  --  Вернется из сомотдыха
часам к пяти, не раньше. Так что у нас в распоряжении семь часов.
     ("Слетаю в  Санта-Фе, --  решил Бернард,  -- сделаю  там все  нужное  и
вернусь, а она еще спать будет".)
     -- Безопасно ей будет здесь одной? -- спросил он мулата.
     -- Как в кабине вертоплана, -- заверил тот.
     Сели  в машину, взлетели. В  десять тридцать четыре они приземлились на
крыше  сантафейского почтамта; в десять тридцать семь Бернарда  соединили  с
канцелярией  Главноуправителя на Уайтхолле1; в десять тридцать девять он уже
излагал  свое дело четвертому  личному секретарю  Его Фордейшества; в десять
сорок четыре повторял то же самое первому секретарю, а в десять сорок семь с
половиной в его ушах раздался звучный бас самого Мустафы Монда.
     --  Я взял на  себя  смелость  предположить,  --  запинаясь, докладывал
Бернард, -- что вы, Ваше  Фордейшество,  сочтете случай этот  представляющим
достаточный научный интерес...
     -- Да, случай, я считаю,  представляет достаточный научный интерес,  --
отозвался бас. -- Возьмите с собой в Лондон обоих индивидуумов.
     -- Вашему  Фордейшеству  известно,  разумеется, что мне будет необходим
специальный пропуск...
     -- Соответствующее распоряжение, -- сказал Мустафа, -- уже передается в
данный момент Хранителю

     1  Улица  в  Лондоне,  где   расположены  британские  правительственные
учреждения.  резервации.   К  нему   и   обратитесь  безотлагательно.  Всего
наилучшего.
     Трубка замолчала. Бернард положил ее и побежал на крышу
     -- Летим к Хранителю, -- сказал он мулату в зеленом
     В десять пятьдесят четыре Хранитель тряс руку Бернарду, здороваясь.
     --  Рад  вас  видеть,  мистер  Маркс,  рад  вас  видеть,  --  гудел  он
почтительно. -- Мы только что получили специальное распоряжение...
     --  Знаю,  --  не дал  ему кончить Бернард. -- Я разговаривал сейчас по
телефону  с  Его Фордейшеством.  --  Небрежно-скучающий тон  Бернарда  давал
понять,  что  разговоры  с  Главноуправителем --  вещь  для  Бернарда саммая
привычная и будничная. Он опустился в кресло. --  Будьте добры совершить все
формальности. Поскорей, будьте добры, -- повторил он с  нажимом. Он упивался
своей новой ролью.
     В три минуты двенадцатого  все необходимые  бумаги  были уже  у  него в
кармане.
     -- До свидания, -- покровительственно кивнул он Хранителю, проводившему
его до лифта. -- До свидания.
     В   отеле,   расположенном  неподалеку,   он   освежил   себя   ванной,
вибровакуумным массажем,  выбрился электролизной бритвой, прослушал утренние
известия, провел полчасика у телевизора,  отобедал не торопясь, со вкусом, и
в половине третьего полетел с мулатом обратно в Мальпаис.

     -- Бернард, -- позвал Джон, стоя у туристского пункта. -- Бернард!
     Ответа  не  было. Джон  бесшумно  взбежал  на крыльцо  в своих  оленьих
мокасинах и потянул дверную ручку. Дверь заперта.
     Уехали!  Улетели! Такой  беды с  ним  еще не случалось. Сама приглашала
прийти, а теперь нет их. Он сел на ступеньки крыльца и заплакал.
     Полчаса прошло,  прежде чем  он  догадался  заглянуть  в окно. И  сразу
увидел там небольшой  зеленый чемодан с инициалами Л.  К. на крышке. Радость
вспыхнула  в нем  пламенем.  Он схватил с  земли  голыш.  Зазвенело,  падая,
разбитое стекло. Мгновенье -- и он уже в комнате. Раскрыл зеленый чемодан, и
тут  же  в  ноздри, в  легкие  хлынул  запах  Ленайны,  ее духи,  ее эфирная
сущность. Сердце забилось  гулко; минуту он был близок к обмороку. Наклонясь
к драгоценному  вместилищу,  он  стал  перебирать,  вынимать,  разглядывать.
Застежки-молнии на вискозных  шортах озадачили его сперва, а затем --  когда
решил  загадку молний --  восхитили.  Дерг туда,  дерг  обратно,  жжик жжик,
жжик-жжик; он был в восторге. Зеленые туфельки ее -- ничего чудесней в жизни
он  не видел. Развернув  комбилифчик  с  трусиками,  он  покраснел, поспешно
положил на место; надушенный  ацетатный  носовой  платок поцеловал, а шарфик
повязал себе на шею.  Раскрыл коробочку -- и  окутался облаком просыпавшейся
ароматной пудры. Запорошил все  пальцы  себе.  Он вытер их  о  грудь свою, о
плечи, о загорелые предплечья Как пахнет! Он закрыл глаза; он  потерся щекой
о  запудренное  плечо. Прикосновение  гладкой  кожи,  аромат этой  мускусной
пыльцы, будто сама Ленайна здесь.
     -- Ленайна! -- прошептал он. -- Ленайна!
     Что то ему послышалось, он вздрогнул, оглянулся виновато. Сунул вынутые
воровским  образом  вещи  обратно,  придавил  крышкой;  опять  прислушался и
огляделся. Ни  звука,  ни признака жизни. Однако ведь он явственно слышал --
не  то  вздох,  не то  скрип половицы. Он  подкрался на  цыпочках  к  двери,
осторожно отворил, за дверью оказалась  широкая  лестничная  площадка. А  за
площадкой -- еще дверь, приоткрытая. Он подошел, открыл пошире, заглянул.
     Там, на  низкой  кровати, сбросив  с себя  простыню,  в комбинированной
розовой пижамке на молниях лежала и спала крепким сном Ленайна -- и была так
прелестна в ореоле  кудрей, так была детски-трогательна, со своим  серьезным
личиком и  розовыми  пальчиками  ног, так  беззащитно и доверчиво разбросала
руки, что на глаза Джону навернулись слезы.
     С  бесконечными  и   совершенно  ненужными  предосторожностями  --  ибо
досрочно вернуть Ленайну из  ее сомотдыха мог  разве что гулкий  пистолетный
выстрел --  он  пошел,  он  опустился на  колени  у кровати. Глядел,  сложив
молитвенно руки, шевеля губами. "Ее глаза", -- шептал он.

     Ее глаза, лицо, походка, голос;
     Упомянул ты руки -- их касанье
     Нежней, чем юный лебединый пух,
     А перед царственной их белизною
     Любая белизна черней чернил .1

     Муха, жужжа,  закружилась  над  ней;  взмахом руки  он отогнал  муху. И
вспомнил:

     Мухе -- и той доступно сесть
     На мраморное чудо рук Джульетты,
     Мухе -- и той дозволено похитить
     Бессмертное благословенье с губ,
     Что разалелись от стыда, считая
     Грехом невольный этот поцелуй;
     О чистая и девственная скромность!2

     Медленно-медленно, неуверенным  движением человека, желающего погладить
пугливую дикую птицу, которая и клюнуть может,  он протянул руку. Дрожа, она
остановилась  в сантиметре  от  сонного локтя,  почти касаясь.  Посметь  ли!
Посметь  ли осквернить прикосновеньем низменной руки... Нет, нельзя. Слишком
опасна  птица  и  опаслива.  Он  убрал  руку.  Как  прекрасна  Ленайна!  Как
прекрасна!
     Затем он вдруг поймал себя на мысли, что стоит лишь решительно и длинно
потянуть  вниз  эту застежку  у нее на  шее...  Он  закрыл глаза, он тряхнул
головой, как встряхивается, выходя из воды, ушастый пес. Пакостная

     1 "Троил и Крессида" (акт I, сц 1) 2 "Ромео  и Джульетта" (акт III, си.
3) мысль! Стыд охватил его. "О чистая и девственная скромность!.."
     В воздухе  послышалось жужжание.  Опять хочет муха похитить бессмертное
благословенье?  Или оса?  Он  поднял глаза --  не увидел  ни осы,  ни  мухи.
Жужжание делалось  все громче, и стало ясно,  что оно  идет  из-за  ставней,
снаружи. Вертоплан! В панике Джон вскочил на ноги, метнулся вон, выпрыгнул в
разбитое окно и, пробежав по тропке между высокими агавами, поспел как раз к
приземленью вертоплана.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

     На всех четырех тысячах  электрических часов  во  всех четырех  тысячах
залов и комнат Центра стрелки показывали двадцать  семь  минут  третьего.  В
"нашем трудовом улье", как любил выражаться Директор, стоял рабочий шум. Все
и вся трудилось,  упорядоченно двигалось.  Под микроскопами, яростно  двигая
длинными   хвостиками,  сперматозоиды  бодливо  внедрялись  в  яйцеклетки  и
оплодотворенные яйца разрастались, делились или же, пройдя  бокановскизацию,
почковались,  давая целые популяции близнецов. С урчанием  шли эскалаторы из
Зала предопределения вниз, в Эмбрионарий, и там, в вишневом сумраке, прея на
подстилках из свиной брюшины, насыщаясь кровезаменителем и гормонами,  росли
зародыши  или,   отравленные   спиртом,  прозябали,  превращались  в  щуплых
эпсилонов.  С тихим  рокотом  ползли  конвейерные ленты  незаметно  глазу --
сквозь недели, месяцы и  сквозь биологические эры, повторяемые  эмбрионами в
своем развитии, -- в Зал раскупорки, где новораскупоренные младенцы издавали
первый вопль изумления и ужаса.
     Гудели  в  подвальном  этаже  электрогенераторы, мчались  вверх  и вниз
грузоподъемнички.  На  всех  одиннадцати этажах  Младопитомника  было  время
кормления. Восемнадцать сотен снабженных ярлыками младенцев дружно тянули из
восемнадцати сотен бутылок свою порцию пастеризованного млечного продукта
     Над ними  в  спальных  залах,  на десяти последующих  этажах, малыши  и
малышки,  кому полагался  по  возрасту послеобеденный сон,  и  во  сне  этом
трудились не менее других, хотя и бессознательно, усваивали  гипнопедические
уроки  гигиены и  умения  общаться, основы кастового  самосознания  и начала
секса. А еще  выше  помещались игровые  залы, где по случаю  дождя девятьсот
детишек  постарше  развлекались  кубиками,  лепкой, прятками  и  эротической
игрой.
     Жж-жж! -- деловито, жизнерадостно жужжал улей. Весело напевали  девушки
над пробирками; насвистывая, занимались своим делом предназначатели; а какие
славные остроты  можно  было слышать над пустыми бутылями в Зале раскупорки!
Но  у  Директора, входящего  с  Генри Фостером  в  Зал оплодотворения,  лицо
выражало серьезность, деревянную суровость.
     --  ...В  назидание  всем,  --  говорил Директор.  --  И  в этом  зале,
поскольку здесь наибольшее у нас  число работников высших каст. Я велел  ему
явиться сюда в два тридцать.
     -- Работник он очень хороший, -- лицемерно свеликодушничал Генри.
     --  Знаю.  Но тем оправданнее  будет  суровость  наказания.  Повышенные
умственные  данные  налагают и повышенную нравственную ответственность.  Чем
одаренней  человек,  тем  способнее  он разлагать окружающих.  Лучше,  чтобы
пострадал   один,   но   спасены  были  от   порчи  многие.  Рассудите  дело
беспристрастно,  мистер  Фостер,  и  вы  согласитесь, что  нет  преступления
гнусней, чем нарушение общепринятых норм поведения. Убийство означает гибель
особи,  а,  собственно,  что для  нас одна особь? --  Взмахом  руки Директор
охватил ряды микроскопов, пробирки, инкубаторы. -- Мы с величайшей легкостью
можем сотворить сколько  угодно новых. Нарушение же принятых норм ставит под
угрозу нечто большее, чем жизнь какой-то особи, наносит удар всему Обществу.
Да, всему Обществу, -- повторил он. -- Но вот и сам преступник.
     Бернард приближался уже к ним, шел между рядами оплодотворителей. Вид у
него был  бойкий,  самоуверенный, но  из-под  этой  маскировки  проглядывала
тревога.
     -- Добрый день, Директор, -- произнес он  до  нелепости громко; заметив
это сам, он тут же  сбавил тон чуть не до шепота и пискнул:  -- Вы назначили
мне встречу здесь.
     -- Да, --  сказал Директор важно и зловеще. -- Назначил встречу  здесь.
Вы вернулись, как я понимаю, из своего отпуска.
     -- Да, -- сказал Бернард.
     -- Так-с-сс, --  змеино протянул  звук "с" Директор и, внезапно повысив
голос, трубно воззвал:
     -- Леди и джентльмены, дамы и господа.
     Вмиг прекратилось мурлыканье лаборанток над пробирками, сосредоточенное
посвистывание  микроскопистов. Наступило  молчание;  лица всех обратились  к
Директору.
     -- Дамы  и господа, -- повторил он еще  раз. --  Простите, что прерываю
ваш  труд.  Меня  к тому  вынуждает  тягостный  долг.  Под угрозу поставлены
безопасность  и  стабильность Общества.  Да,  поставлены под  угрозу, дамы и
господа.  Этот человек,  -- указал  он  обвиняюще  на Бернарда, --  человек,
стоящий  перед вами, этот альфа-плюсовик, которому так много было дано и  от
которого, следовательно, так много ожидалось, этот ваш коллега грубо обманул
доверие  Общества.  Своими еретическими взглядами  на спорт  и сому,  своими
скандальными нарушениями норм половой жизни, своим отказом следовать  учению
Господа нашего Форда и вести себя во внеслужебные часы  "как дитя в бутыли",
-- Директор осенил себя знаком Т, -- он разоблачил себя, дамы и господа, как
враг Общества, как  разрушитель  Порядка и  Стабильности,  как злоумышленник
против самой Цивилизации. Поэтому я намерен снять  его, отстранить с позором
от  занимаемой должности;  я  намерен немедленно осуществить  его  перевод в
третьестепенный  филиал,  причем  как   можно  более  удаленный  от  крупных
населенных  центров,  так  будет   в  интересах  Общества.  В  Исландии  ему
представится мало  возможностей сбивать людей с пути своим фордохульственным
примером.
     Директор  сделал паузу; скрестив руки на  груди,  повернулся величаво к
Бернарду.
     -- Можете  ли  вы привести убедительный  довод, который  помешал бы мне
исполнить вынесенный вам приговор?
     -- Да, могу! -- не сказал, а крикнул Бернард.
     Несколько опешив, но все еще величественно, Директор промолвил:
     -- Так приведите этот довод.
     --  Пожалуйста.  Мой  довод  в  коридоре.  Сейчас  приведу. --  Бернард
торопливо  пошел к двери, распахнул  гс. -- Входите, -- сказал он,  и  довод
явился и предстал перед всеми.
     Зал глухо ахнул, по нему прокатился ропот удивления и ужаса; взвизгнула
юная лаборантка; кто-то вскочил  на стул,  чтобы  лучше видеть, и  при  этом
опрокинул  две  пробирки,  полные  сперматозоидов.  Оплывшая,  обрюзгшая  --
устрашающее   воплощение  безобразной  немолодости   среди   этих   молодых,
крепкотелых,  туголицых, -- Линда  вошла  в  зал,  кокетливо улыбаясь  своей
щербатой, линялой улыбкой и роскошно, как ей казалось, колебля на ходу  свои
окорока. Бернард шел рядом с ней.
     -- Вот он, -- указал Бернард на Директора.
     --  Будто  я  уж  такая  беспамятная,  --  даже   обиделась  Линда   и,
повернувшись  к Директору, воскликнула: --  Ну конечно, я узнала, Томасик, я
бы тебя узнала  среди тысячи мужчин! А неужели ты меня забыл? Не узнаешь? Не
помнишь меня, Томасик? Твою Линдочку. -- Она глядела на него, склонив голову
набок, продолжая улыбаться, но на  лице Директора застыло  такое отвращение,
что улыбка Линды делалась все неуверенней, растерянней и угасла наконец.  --
Не помнишь,  Томасик? -- повторила  она дрожащим голосом. В глазах  ее  была
тоска и  боль. Дряблое,  в пятнах  лицо перекосилось  горестной гримасой.