роскошного Востока, а три умчат
к  луне  на блаженную темную  вечность.  А возвратясь,  окажешься уже на той
стороне расселины, и снова ты на твердой и надежной  почве ежедневных трудов
и утех,  снова  резво порхаешь от  ощущалки к  ощущалке,  от  одной  упругой
девушки к другой, от электромагнитного гольфа к...

     -- Уходи, девочка! -- прикрикнул  Директор серди то. -- Уходи, мальчик!
Не видите разве, что мешаете Его Фордейшеству? Найдите себе другое место для
эротических игр.

     -- Пустите детей приходить ко мне', -- произнес Главпоуправитель.

     Величаво, медленно,  под  тихий гул машин  подвигались  конвейеры -- на
тридцать три сантиметра в час. Мерцали в красном сумраке бессчетные рубины.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

     Лифт  был заполнен мужчинами  из  альфа-раздевален, и Ленайну встретили
дружеские, дружные улыбки и кивки. Ее в обществе любили; почти со всеми ними
-- с одним раньше, с другим позже -- провела она ночь.
     Милые ребята,  думала она, отвечая  на приветствия. Чудные ребята! Жаль
только, что Джордж  Эдзел лопоух (быть может, ему крошечку лишнего впрыснули
гормона паращитовидки на 328-м  метре?). А взглянув  на  Бенито  Гувера, она
невольно вспомнила, что в раздетом виде он, право, чересчур уж волосат.
     Глаза  ее  чуть  погрустнели при  мысли о чернокудрявости  Гувера,  она
отвела  взгляд  и увидела  в углу  щуплую фигуру и печальное  лицо  Бернарда
Маркса.
     -- Бернард!  --  Она  подошла к нему.  -- А  я  тебя  ищу.  -- Голос ее
раздался звонко, покрывая гуденье скоростного идущего вверх лифта. Мужчины с
любопытством  оглянулись.  --  Я  насчет  нашей  экскурсии  в НьюМексико. --
Уголком  глаза  она   увидела,   что  Бенито  Гувер  удивленно  открыл  рот.
"Удивляется, что не с ним горю желанием  повторить поездку", -- подумала она
с легкой досадой. Затем вслух еще горячей продолжала: --

     Монд цитирует  Евангелие  от Марка:  10,  14.  Прямо мечтаю слетать  на
недельку с  тобой в июле. (Как бы ни было, она открыто демонстрирует сейчас,
что не верна Генри Фостеру. На радость Фанни, хотя новым партнером будет все
же   Бернард.)  То  есть,  --  Ленайна  подарила   Бернарду   самую  чарующе
многозначительную нз своих улыбок, -- если ты меня еще не расхотел
     Бледное  лицо  Бернарда залилось краской. "С  чего он это?" -- подумала
она, озадаченная и в то же время тронутая этим  странным свидетельством силы
ее чар.
     -- Может, нам бы об этом потом, не сейчас, -- пробормотал он, запинаясь
от смущения.
     "Как будто я что нибудь стыдное сказала, -- недоумевала Ленайна. -- Так
сконфузился,  точно  я позволила себе  непристойную шутку, спросила, кто его
мать или тому подобное".
     -- Не здесь, не при всех... -- Он смолк, совершенно потерявшись.
     Ленайна рассмеялась хорошим, искренним смехом.
     -- Какой же ты потешный! -- сказала она, от души веселясь. -- Только по
крайней  мере  за  неделю  предупредишь  меня,  ладно?  --  продолжала  она,
отсмеявшись  -- Мы ведь  "Синей Тихоокеанской" полетим? Она с Черинг-Тийской
башни* отправляется? Или из Хэмпстеда?
     Не успел еще Бернард ответить, как лифт остановился.
     -- Крыша! -- объявил скрипучий голосок.
     Лифт обслуживало  обезьяноподобное существо, одетое  в черную форменную
куртку минус-эпсилон-полукретина.
     -- Крыша!
     Лифтер распахнул  дверцы. В глаза  ему ударило  сиянье погожего летнего
дня, он встрепенулся, заморгал.
     -- О-о, крыша! -- повторил он  восхищенно. Он как бы очнулся внезапно и
радостно от глухой, мертвящей спячки. -- Крыша!
     Подняв  свое  личико к  лицам пассажиров, он заулыбался им с  каким  то
собачьим   обожаньем  и  надеждой.  Те   вышли  из  лифта,  переговариваясь,
пересмеиваясь. Лифтер глядел им вслед.
     -- Крыша? -- произнес он вопросительно.
     Тут  послышался звонок,  и  с  потолка кабины,  из динамика,  зазвучала
команда, очень тихая и очень повелительная:
     -- Спускайся  вниз,  спускайся вниз. На  девятнадцатый этаж.  Спускайся
вниз. На девятнадцатый этаж. Спускайся...
     Лифтер  захлопнул дверцы, нажал кнопку и  в тот же миг канул в  гудящий
сумрак шахты, в сумрак обычной своей спячки.
     Тепло  и солнечно  было  на  крыше. Успокоительно  жужжали  пролетающие
вертопланы; рокотали ласково и густо ракетопланы, невидимо несущиеся в ярком
небе, километрах в десяти над головой. Бернард набрал полную  грудь воздуха.
Устремил взгляд в небо, затем на голубые горизонты, затем на Ленайну.
     -- Красота какая! -- голос его слегка дрожал.
     Она улыбнулась ему задушевно, понимающе.
     --  Погода просто  идеальная  для гольфа,  -- упоенно молвила она. -- А
теперь,  Бернард, мне  надо лететь. Генри  сердится, когда  я заставляю  его
ждать. Значит,  сообщишь мне  заранее о дате поездки. -- И, приветно  махнув
рукой, она побежала по широкой плоской крыше к ангарам.
     Бернард  стоял и глядел,  как  мелькают, удаляясь, белые  чулочки,  как
проворно разгибаются и сгибаются --  раз-два, раз-два -- загорелые коленки и
плавней,  колебательней  движутся  под  темно-зеленым  жакетом  плисоные,  в
обтяжку шорты. На лице Бернарда выражалось страданье.
     -- Ничего не  скажешь, хороша,  -- раздался  за спиной у него громкий и
жизнерадостный голос.
     Бернард  вздрогнул, оглянулся.  Над  ним  сияло  красное  щекастое лицо
Бенито  Гувера --  буквально лучичось  дружелюбием  и  сердечностью.  Бенито
славился  своим добродушием.  О нем  говорили, что он  мог бы хогь всю жизнь
прожить без сомы.  Ему  не приходилось, как другим, глушить приступы дурного
или злого настроения. Для Бенито действительность всегда была солнечна.
     -- И  пневматична жутко! Но послушай, -- продолжал Бенито, посерьезнев,
-- у тебя вид такой хмурый! Таблетка сомы, вот что тебе нужно. -- Из правого
кармана брюк он извлек флакончик. -- Сомы грамм -- и нету др... Куда ж ты?
     Но Бернард, отстранившись, торопливо шагал уже прочь.
     Бенито поглядел вслед, подумал озадаченно: "Что это с парнем творится?"
-- покачал головой и решил, что Бернарду и впрямь,  пожалуй, влили спирту  в
кровезаменитель. "Видно, повредили мозг бедняге".
     Он спрятал  сому,  достал пачку  жевательной сексгормональной  резинки,
сунул брикетик за щеку и неторопливо двинулся к ангарам, жуя на ходу.
     Фостеру выкатили уже из  ангара вертоплан,  и, когда Ленайна подбежала,
он сидел в кабине, ожидая. Она села рядом.
     --  На  четыре минуты опоздала, -- кратко констатировал Генри. Запустил
моторы, включил верхние  винты.  Машина взмыла вертикально. Генри  нажал  на
акселератор;  гуденье  винтов  из  густого  шмелиного  стало  осиным,  затем
истончилось в комариный писк; тахометр показывал, что скорость подъема равна
почти двум километрам в минуту. Лондон  шел вниз, уменьшаясь. Еще  несколько
секунд,  и  огромные плосковерхие здания обратились в  кубистические подобья
грибов,  торчащих из садовой и парковой зелени. Среди  них был гриб повыше и
потоньше --  это Черинг-Тийская башня взносила на  тонкой ноге свою бетонную
тарель, блестящую на солнце.
     Как  дымчатые торсы  сказочных  атлетов, висели  в  синих  высях  сытые
громады  облаков.  Внезапно  из облака  выпала,  жужжа, узкая,  алого  цвета
букашка и устремилась вниз.
     -- "Красная Ракета"  прибывает  из Нью-Йорка, -- сказал Генри. Взглянул
на часики, прибавил: -- На семь минут  запаздывает, -- и покачал головой. --
Эти атлантические линии возмутительно непунктуальны.
     Он  снял ногу  с акселератора. Шум лопастей понизился на полторы октавы
-- пропев снова осой, винты загудели шершнем, шмелем, хрущом и, еще басовей,
жукомрогачом.  Подъем  замедлился;  еще  мгновенье  --  и  машина  повисла в
воздухе. Генри двинул от себя рычаг; щелкнуло переключение. Сперва медленно,
затем быстрей, быстрей завертелся передний винт и  обратился в  зыбкий круг.
Все резче засвистел в  расчалках ветер. Генри следил  за стрелкой; когда она
коснулась метки "1200", он выключил верхние винты. Теперь машину  несла сама
поступательная тяга.
     Ленайна  глядела  в  смотровое окно у  себя  под ногами,  и  полу.  Они
пролетали над шестикилометровой  парковой зоной,  отделяющей Лондон-центр от
первого  кольца  пригородов-спутников.  Зелень  кишела  копошащимися  куцыми
фигурками. Между деревьями густо мелькали, поблескивали башенки центробежной
лапты. В районе Шепардс-Буш две тысячи бета-минусовых смешанных пар играли в
теннис  на римановых поверхностях.  Не  пустовали  и корты для эскалаторного
хэндбола, с обеих сторон окаймляющие дорогу от Ноттинг-Хилла до Уилсдена. На
Илингском  стадионе  дельты  проводили   гимнасгический  парад  и   праздник
песнословия.
     --  Какой  у  них  гадкий  цвет  --  хаки,  --  выразила  вслух Ленайна
гипнопедический предрассудок своей касты.
     В   Хаунслоу  на  семи  с  половиной  гектарах  раскинулась  ощущальная
киностудия.   А  неподалеку  армия  рабочих  в   хаки  и  черном   обновляла
стекловидное покрытие  Большой западной  магистрали. Как  раз  в этот момент
открыли  летку одного  из передвижных плавильных тиглей.  Слепящераскаленным
ручьем  тек по дороге  каменный расплав;  асбестовые тяжкие катки  двигались
взад-вперед; бело клубился пар из-под термозащищенной поливальной цистерны.
     Целым городком встала навстречу фабрика Телекорпорации в Бретфорде.
     -- У них, должно быть, сейчас пересменка, -- сказала Ленайна.
     Подобно   тлям   и  муравьям,   роились   у   входов  лиственно-зеленые
гамма-работницы и черные  полукретины или стояли в  очередях к монорельсовым
трамваям. Там и сям в  толпе мелькали  темно-красные бета-минусовики. Кипело
движение  на  крыше   главного  здания,  одни  вертопланы  садились,  другие
взлетали.
     -- А, ей-Форду, хорошо, что я не гамма, -- проговорила Ленайна.
     Десятью минутами поздней, приземлившись  в СтокПоджес,  они начали  уже
свой первый круг гольфа с препятствиями.

2

     Бернард торопливо шел по крыше, пряча глаза, если и встречался взглядом
с кем-либо, то бегло, тут же снова потупляясь. Шел, точно за ним погоня и он
не  хочет видеть преследователей: а вдруг они окажутся еще враждебней  даже,
чем  ему  мнится,  и  тяжелее тогда  станет  ощущение  какой-то  вины  и еще
беспомощнее одиночество.
     "Этот  несносный  Бенито  Гувер!" А  ведь  Гувера  не злоба  толкала, а
добросердечие. Но  положение от этого лишь  намного  хуже.  Не  желающие зла
точно  так  же причиняют  ему боль,  как и  желающие. Даже  Ленайна приносит
страдание.  Он вспомнил  те недели робкой нерешительности, когда  он  глядел
издали  и  тосковал,   не  отваживаясь  подойти.   Что  если  напорешься  на
унизительный,  презрительный  отказ? Но если скажет "да" -- какое счастье! И
вот Ленайна  сказала "да", а он по-прежнему  несчастлив,  несчастлив потому,
что  она  нашла погоду "идеальной для гольфа", что  бегом побежала  к  Генри
Фостеру, что он, Бернард, показался ей "потешным" из за  нежелания при  всех
говорить о самом  интимном Короче, потому  несчастен, что она вела себя, как
всякая  здоровая и добродетельная  жительница  Англии,  а не  как-то  иначе,
странно, ненормально.
     Он открыл двери своего ангарного  отсека и подозвал двух лениво сидящих
дельта-минусовиков  из обслуживающего персонала, чтобы выкатили вертоплан на
крышу. Персонал ангаров составляли  близнецы из одной группы Бокановского --
все тождественно маленькие, черненькие и безобразненькие. Бернард отдавал им
приказания резким, надменным, даже оскорбительным тоном, к какому  прибегает
человек, не  слишком  уверенный и своем превосходстве.  Иметь дело с членами
низших каст было Бернарду  всегда мучительно.  Правду ли, ложь  представляли
слухи насчет спирта, по ошибке влитого в его кровезаменитель (а такие ошибки
случались),   но   физические  данные  у  Бернарда  едва  превышали  уровень
гаммовика. Бернард был на восемь сантиметров ниже, чем определено стандартом
для альф, и соответственно щуплее нормального. При общении с низшими кастами
он всякий раз  болезненно осознавал свою невзрачность. "Я --  это я; уйти бы
от  себя".  Его мучило  острое  чувство  неполноценности.  Когда  глаза  его
оказывались вровень с глазами дельтовика (а надо бы сверху вниз глядеть), он
неизменно  чувствовал себя  униженным.  Окажет ли  ему  должное уважение эта
тварь? Сомнение его терзало. И не зря. Ибо гаммы, дельты и эпсилоны приучены
были в какой-то мере связывать кастовое превосходство с крупнотелостью. Да и
во  всем  обществе  чувствовалось некоторое  гипнопедическое предубеждение в
пользу рослых, крупных. Отсюда  смех,  которым женщины встречали предложение
Бернарда;  отсюда шуточки мужчин, его коллег. Из-за насмешек он ощущал  себя
чужим,  а стало быть, и вел себя как чужой -- и этим усугублял предубеждение
против себя, усиливал презрение и неприязнь, вызываемые его щуплостью. Что в
свою  очередь усилинало  его  чувство  одиночества  и  чуждости.  Из  боязни
наткнуться на неуважение он избегал людей своего круга, а с низшими вел себя
преувеличенно гордо. Как жгуче завидовал он таким, как Генри Фостер и Бенито
Гувер! Им-то не надо  кричать для  того,  чтобы эпсилон исполнил приказание;
для них повиновенье низших каст само собою разумеется; они в системе каст --
словно рыбы в воде -- настолько дома, в своей уютной, благодетельной стихии,
что не ощущают ни ее, ни себя в ней.
     С прохладцей, неохотно,  как показалось ему, обслуга выкатила вертоплан
на крышу.
     --  Живей! -- произнес Бернард раздраженно. Один  из близнецов взглянул
на него.  Не скотская ли издевочка  мелькнула  в пустом взгляде  этих  серых
глаз?
     -- Живей! -- крикнул Бернард с каким-то уже  скрежетом в голосе. Влез в
кабину и полетел на юг, к Темзе.
     Институт  технологии  чувств  помещался в шестидесятиэтажном здании  на
Флит-стрит.  Цокольный и нижние этажи  были отданы редакциям  и  типографиям
трех  крупнейших лондонских  газет,  здесь издавались "Ежечасные радиовести"
для высших  каст, бледно-зеленая  "Гаммагазета",  а  также  "Дельта-миррор",
выходящая на бумаге цвета хаки и содержащая слова исключительно односложные.
В средних  двадцати двух этажах находились разнообразные отделы  пропаганды:
телевизионной,         ошущальной,          синтетически-голосовой         и
синтетически-музыкальной. Над  ними помещались исследовательские лаборатории
и  защищенные   от  шума  кабинеты,  где   занимались  своим   тонким  делом
звукосценаристы и творцы синтетической музыки. На долю института приходились
верхние восемнадцать этажей.
     Приземлившись на крыше здания, Бернард вышел из кабины.
     --  Позвоните  мистеру  Гельмгольцу  Уотсону,  --  велел  он  дежурному
гамма-плюсовику, -- скажите ему, что мистер Бернард Маркс ожидает на крыше.
     Бернард присел, закурил сигарету.
     Звонок застал Гельмгольца Уотсона за рабочим столом.
     --  Передайте, что я сейчас поднимусь, -- сказал Гельмгольц  и  положил
трубку;   дописав   фразу,  он  обратился   к   своей   секретарше  тем   же
безразлично-деловым тоном: -- Будьте так  добры прибрать  мои бумаги, --  и,
без внимания  оставив  ее лучезарную  улыбку, энергичным  шагом направился к
дверям.
     Гельмгольц был атлетически сложен, грудь колесом, плечист, массивен, но
в  движениях  быстр  и  пружинист. Мощную колонну  шеи венчала  великолепная
голова.   Темные   волосы    вились,    крупные   черты    лица   отличались
выразительностью.   Он  был  красив  резкой   мужской  красотой,   настоящий
альфа-плюсовик  "от   темени  до  пневматических  подошв",  как   говаривала
восхищенно секретарша.  По профессии он был лектор-преподаватель, работал на
институтской  кафедре  творчества  и  прирабатывал   как  технолог-формовщик
чувств:   сочинял   ощущальные  киносценарии,   сотрудничал   в   "Ежечасных
радиовестях",    с   удивительной    легкостью    и   ловкостью   придумывал
гипнопедические стишки и рекламные броские фразы.
     "Способный малый",  -- отзывалось  о нем начальство. "Быть может, --  и
тут старшие качали головой, многозначительно понизив голос, -- немножко даже
чересчур способный".
     Да,  немножко чересчур; правы старшие.  Избыток умственных способностей
обособил  Гельмгольца  и  привел  почти  к тому же,  к чему привел  Бернарда
телесный недостаток. Бернарда отгородила от коллег невзрачность, щуплость, и
возникшее  чувство  обособленности  (чувство  умственно-избыточное  по  всем
нынешним меркам) в свою очередь  стало  причиной  еще большего разобщения. А
Гельмгольца -- того талант заставил  тревожно ощутить свою  озабоченность  и
одинокость. Общим у обоих было сознание своей индивидуальности. Но физически
неполноценный  Бернард   всю  жизнь  страдал  от  чувства  отчужденности,  а
Гельмгольц совсем  лишь недавно,  осознав свою  избыточную  умственную силу,
одновременно осознал и свою несхожесть с окружающими. Этот теннисистчемпион,
этот неутомимый любовник (говорили, что за каких-то неполных  четыре года он
переменил шестьсот сорок девушек), этот  деятельнейший член комиссий  и душа
общества внезапно обнаружил, что  спорт, женщины, общественная  деятельность
служат  ему лишь плохонькой заменой чего-то другого. По-настоящему, глубинно
его  влечет  иное. Но что именно? Вот  об этом-то и хотел опять поговорить с
ним  Бернард, вернее,  послушать, что  скажет  друг, ибо  весь разговор  вел
неизменно Гельмгольц.
     При  выходе  из  лифта  Уотсону  преградили  путь  три  обворожительных
сотрудницы Синтетически-голосового отдела.
     --  Ах,  душка  Гельмгольц,  пожалуйста,  поедем  с  нами в  Эксмур  на
ужин-пикничок, -- стали они умоляюще льнуть к нему.
     -- Нет, нет, -- покачал он головой, пробиваясь сквозь девичий заслон.
     -- Мы только тебя одного приглашаем!
     Но даже эта заманчивая перспектива не поколебала Гельмгольца.
     -- Нет, -- повторил он, решительно шагая. -- Я занят.
     Но девушки шли следом.  Он  сел в кабину к Бернарду,  захлопнул дверцу.
Вдогонку Гельмгольцу полетели прощальные укоры.
     -- Ох эти женщины! -- сказал он, когда машина поднялась в воздух. -- Ох
эти женщины! -- И покачал опять головой, нахмурился. -- Беда прямо.
     -- Спасенья нет,  --  поддакнул Бернард, а сам  подумал:  "Мне бы иметь
столько  девушек и  так  запросто". Ему неудержимо  захотелось  похвастаться
перед Гельмгольцем.
     -- Я беру Ленайну Краун с  собой в Нью-Мексико, -- сказал он как  можно
небрежней.
     -- Неужели, -- произнес Гельмгольц  без всякого  интереса.  И продолжал
после  небольшой  паузы: --  Вот уже недели  две,  как я отставил и все свои
свидания и  заседания. Ты не представляешь, какой из-за  этого поднят шум  в
институте. Но игра, по-моему, стоит свеч. В результате... -- Он помедлил. --
Необычный получается результат, весьма необычный.
     Телесный недостаток может повести к своего рода умственному избытку. Но
получается,  что  и  наоборот  бывает.  Умственный  избыток  может вызвать в
человеке  сознательную,  целенаправленную  слепоту  и   глухоту  умышленного
одиночества, искусственную холодность аскетизма.
     Остаток краткого  пути они  летели молча. Потом,  удобно расположась на
пневматических диванах в комнате у Бернарда, они продолжили разговор.
     -- Приходилось ли тебе ощущать, -- очень медленно заговорил Гельмгольц,
--  будто  у  тебя  внутри  что-то  такое есть  и  просится  на волю,  хочет
проявиться? Будто некая особенная  сила пропадает  в тебе попусту, вроде как
река стекает  вхолостую, а могла  бы  вертеть турбины.  -- Он  вопросительно
взглянул на Бернарда.
     -- Ты  имеешь в  виду те эмоции, которые можно было перечувствовать при
ином образе жизни?
     Гельмгольц отрицательно мотнул головой.
     -- Не совсем. Я  о странном  ощущении, которое бывает иногда, будто мне
дано что-то важное сказать и дана способность выразить это что-то, но только
не  знаю,  что  именно, и  способность  моя пропадает  без  пользы. Если  бы
по-другому писать... Или о другом о чем-то... -- Он надолго умолк.