анна.
     -- Он близится! -- завопил Джим Бокановский.
     Подавшись  вперед, председатель нажал кнопку,  и ворвался бедлам медных
труб и тарелок, исступленный бой тамтамов.
     -- Близится! Ай! -- взвизгнула, точно ее режут, Клара Детердинг.
     Чувствуя,  что  пора  и  ему  проявить себя,  Бернард  тоже  вскочил  и
воскликнул:
     -- Я слышу, он близится!
     Но неправда. Ничего  он не слышал, и к нему никто не близился. Никто --
невзирая  на  музыку,  несмотря на  растущее вокруг  возбуждение. Но Бернард
взмахивал руками, Бернард кричал, не отставая от других: и  когда те  начали
приплясывать, притопывать, пришаркивать, то и он затанцевал и затоптался.
     Хороводом  пошли  они по  кругу, каждый  положив руки на  бедра идущему
перед ним,  каждый  восклицая и притопывая в  такт  музыке, отбивая, отбивая
этот такт на  ягодицах  впереди  идущего;  закружили,  закружили  хороводом,
хлопая гулко и все как один -- двенадцать пар ладоней по  двенадцати плотным
задам.  Двенадцать как один, двенадцать как один. "Я слышу, слышу, он идет".
Темп музыки ускорился; быстрее  затопали ноги, быстрей, быстрей забили  ритм
ладони. И  тут мощный  синтетический  бас  зарокотал,  возвещая  наступлеиье
единения, финальное слиянье Двенадцати в Одно, в осуществленный, воплощенный
Высший Организм. "Пей-гу-ляйгу", -- запел бас под ярые удары тамтамов:
     Пей-гу-ляй-гу, веселись,
     Друг-подруга единись.
     Слиться нас Господь зовет,
     Обновиться нам дает.

     -- Пей-гу-ляй-гу,  ве-се-лись,  --  подхватили  пляшущие  литургический
запев, -- друг-по-дру-га е-ди-нись...
     Освещение начало медленно меркнуть, но в то же время теплеть,  делаться
краснее, рдяней,  и  вот  уже  они  пляшут в  вишневом  сумраке Эмбрионария.
"Пей-гу-ляйгу..." В своем бутыльном, кровяного цвета мраке плясуны двигались
вкруговую,  отбивая, отбивая неустанно  такт. "Ве-се-лись..." Затем  хоровод
дрогнул, распался, разделился, пары опустились на диваны, образующие внешнее
кольцо вокруг стола  и стульев. "Друг-по-друга..."  Густо, нежно,  задушевно
ворковал могучий  Голос;  словно  громадный  негритянский голубь  в  красном
сумраке благодетельно парил над лежащими теперь попарно плясунами.

     Они  стояли   на  крыше;  Большой   Генри   только  что  проблаговестил
одиннадцать. Ночь наступила тихая и теплая.
     -- Как дивно было! -- сказала Фифи Брэдлоо, обращаясь к Бернарду. -- Ну
просто дивно!
     Взгляд ее сиял восторгом, но в восторге этом не было ни следа волнения,
возбуждения,  ибо где полная  удовлетворенность,  там  возбуждения  уже нет.
Восторг ее был тихим экстазом осуществленного слияния, покоем не пустоты, не
серой  сытости,  а гармонии,  жизненных  энергий,  приведенных в равновесие.
Покой  обогащенной, обновленной жизни. Ибо сходка единения не  только взяла,
но и  дала, опустошила для того  лишь, чтобы наполнить. Фифи  всю, казалось,
наполняло силами и совершенством; слияние для нее еще длилось.
     -- Ведь правда же, дивно? -- не унималась  она,  устремив  на  Бернарда
свои сверхъестественно сияющие глаза.
     -- Да,  именно дивно, --  солгал он, глядя в сторону;  ее преображенное
лицо  было ему  и обвинением, и насмешливым напоминанием о  его  собственной
неслиянности.  Бернард был сейчас  все так же тоскливо отъединен  от прочих,
как и  в  начале  сходки, еще даже горше  обособлен,  ибо  опустошен, но  не
наполнен, сыт, но мертвой сытостью. Оторван и далек в то время, когда другие
растворялись в Высшем Организме; одинок даже в объятиях Морганы, одинок, как
еще никогда  в жизни, и безнадежней прежнего замурован  в себе. Из вишневого
сумрака  в  мир  обычных   электрических  огней  Бернард  вышел  с  чувством
отчужденности, обратившимся в настоящую муку. Он был до крайности несчастен,
и, возможно  (в том  обвиняло сиянье  глаз  Фифи),--  возможно, по своей  же
собственной вине.
     -- Именно дивно,  -- повторил  он; но маячило в его  мозгу  по-прежнему
одно -- бровь Морганы.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

     Чудной,  чудной, чудной -- такое сложилось у Ленайны мнение о Бернарде.
Чудной настолько, что в  последовавшие затем недели она не раз подумывала, а
не отменить ли поездку в Нью-Мексико и не слетать ли взамен с Бенито Гувером
на Северный полюс. Но  только была  она  уже  на полюсе -- недавно,  прошлым
летом,  с  Джорджем Эдзелом --  и безотрадно оказалось  там. Заняться нечем,
отель до жути устарелый -- спальни без телевизоров, и запахового органа нет,
а  только  самая  наидряннейшая  синмузыка  и  всего-навсего  двадцать  пять
эскалаторных кортов на двести  с  лишним отдыхающих. Нет, снова на  полюс --
брр! Притом она  разочек только летала в Америку. И то на  два лишь  дня, на
уикенд.  Дешевая  экскурсия в Нью-Йорк с  Жаном  Жаком  Хабибуллой  -- или с
Бокановским Джонсом? Забыла уже. Да и какая разница? А полететь  туда теперь
на целую  неделю -- так заманчиво! Да к тому же из этой недели три дня, если
не больше, провести в индейской  резервации! Во всем их  Центре лишь человек
пять-шесть    побывали    в    диких    заповедниках.    А    Бернард    как
психолог-высшекастовик имеет право на пропуск к дикарям -- среди ее знакомых
чуть ли не единственный с таким правом. Так что случай --  из ряда вон. Но и
странности у Бернарда настолько из ряда вон, что Ленайна всерьез колебалась:
не пренебречь ли  этой  редкостной возможностью и  не махнуть ли все-таки на
полюс  с  волосатеньким Бенито?  По  крайней  мере Бенито  нормален.  А  вот
Бернард...
     Для Фанни-то все его чудаковатости объяснялись одним -- добавкой спирта
в  кровезаменитель.  Но Генри, с  которым Ленайна как-то вечером  в  постели
озабоченно стала обсуждать своего нового партнера, -- Генри сравнил бедняжку
Бернарда с носорогом.
     --   Носорога   не    выдрессируешь,   --   пояснил   Генри   в   своей
лаконично-энергичной  манере.  -- Бывают  и среди людей почти что  носороги;
формировке поддаются весьма туго. Бернард из таких горемык. Счастье его, что
он работник неплохой. Иначе Директор давно бы с ним распростился. А впрочем,
-- прибавил Генри в утешение, -- он, по-моему, вреда не причинит.
     Вреда-то,  может, и не причинит; но  беспокойство очень даже причиняет.
Взять хотя бы эту его манию уединяться, удаляться  от общества. Ну чем можно
заняться, уединясь вдвоем?  (Не считая  секса, разумеется, но невозможно  же
заниматься  все время  только  этим.)  Ну,  правда,  чем  заняться, уйдя  от
общества? Да практически нечем. День, который они впервые проводили  вместе,
выдался  особенно  хороший.  Ленайна  предложила   поплавать,  покупаться  в
Торкийском пляжном клубе и затем  пообедать  в  "Оксфорд-юнионе". Но Бернард
возразил, что и в Торки1, и в Оксфорде будет слишком людно.
     -- Ну тогда в Сент-Андрус2, поиграем там в электромагнитный гольф.

     1 Город на  южном побережье  Англии. 2  Город  на  восточном  побережье
Шотландии.
     Но опять не хочет Бернард: не стоит, видите ли, на гольф тратить время.
     -- А на что же его тратить? -- спросила Ленайна не без удивления.
     На пешие, видите ли, прогулки по Озерному краю* -- именно это предложил
Бернард. Приземлиться  на вершине горы  Скиддо  и  побродить  по  вересковым
пустошам.
     -- Вдвоем с тобой, Ленайна.
     -- Но, Бернард, мы всю ночь будем вдвоем.
     Бернард покраснел, опустил глаза.
     -- Я хочу сказать -- побродим, поговорим вдвоем, -- пробормотал он.
     -- Поговорим? Но о чем?
     Бродить и говорить -- разве так проводят люди день?
     В  конце концов  она убедила Бернарда, как  тот  ни упирался, слетать в
Амстердам на четвертьфинал чемпионата по борьбе среди женщин-тяжеловесов.
     -- Опять в толпу, -- ворчал Бернард. -- Вечно в толпе.
     И до самого  вечера  хмурился упрямо; не вступал в разговоры с друзьями
Ленайны, которых они встречали во множестве в баре "Сомороженое" в перерывах
между схватками, и  наотрез  отказался полечить свою  хандру сомовой водой с
малиновым пломбиром, как ни убеждала Ленайна.
     --  Предпочитаю  быть самим собой,  --  сказал он. --  Пусть хмурым, но
собой. А не кем то другим, хоть и развеселым.
     --  Дорога  таблетка  к невеселому  дню,  --  блеснула  Ленайна  перлом
мудрости, усвоенной во сне.
     Бернард  с   досадой  оттолкнул  протянутый  фужер  (полграмма  сомы  в
сливочно-малиновом растворе).
     -- Не надо раздражаться, -- сказала Ленайна. -- Помни: "Сому ам!  --  и
нету драм"
     -- Замолчи ты, ради Форда! -- воскликнул Бернард.
     Ленайна пожала плечами.
     -- Лучше полграмма, чем ругань и драма, -- возразила она с достоинством
и выпила фужер сама.
     На обратном пути через  Ла  Манш Бернард из упрямства выключил передний
винт, и вертоплан повис  всего метрах в  тридцати над  волнами. Погода стала
уже портиться; подул с юго-запада ветер, небо заволоклось.
     -- Гляди, -- сказал он повелительно Ленайне.
     Ленайна поглядела и отшатнулась от окна:
     -- Но там ведь ужас!
     Ее устрашила  ветровая  пустыня ночи, черная вздымающаяся внизу вода  в
клочьях пены, бледный, смятенный, чахлый лик луны среди бегущих облаков.
     -- Включим радио. Скорей! -- Она потянулась к щитку управления, к ручке
приемника, повернула ее наудачу.
     --  "...Там вечная весна, -- запели, тремолируя, шестнадцать фальцетов,
-- небес голубиз..."
     -- Ик! -- щелкнуло и пресекло руладу. Это Бернард выключил приемник.
     -- Я  хочу спокойно глядеть на море, -- сказал он. -- А этот тошный вой
даже глядеть мешает.
     -- Но они очаровательно поют. И я не хочу глядеть.
     -- А я хочу, -- не уступал Бернард -- От моря у меня такое чувство...--
Он помедлил, поискал слова. -- Я как бы становлюсь  более  собой. Понимаешь,
самим собой, не вовсе без  остатка подчиненным чему-то. Не просто клеточкой,
частицей  общественного целого.  А на  тебя, Ленайна,  неужели  не действует
море?
     Но Ленайна повторяла со слезами:
     -- Там ведь ужас, там ужас. И как  ты можешь  говорить,  что не желаешь
быть  частицей  общественного целого! Ведь каждый  трудится для всех других.
Каждый нам необходим. Даже от эпсилонов...
     --  Знаю,  знаю,  -- сказал Бернард насмешливо.  -- "Даже  от эпсилонов
польза". И даже от меня. Но чихал я на эту пользу!
     Ленайну ошеломило услышанное фордохульство.
     -- Бернард!  --  воскликнула  она  изумленно и горестно. -- Как это  ты
можешь?
     -- Как это могу я? -- Он говорил уже спокойней,  задумчивей. -- Нет, по
настоящему спросить  бы надо: "Как это  я  не могу?" --  или, вернее (я ведь
отлично знаю,  отчего  я не могу),  "А что бы,  если  бы я мог, если б я был
свободен, а не сформован по-рабьи?"
     -- Но, Бернард, ты говоришь ужаснейшие вещи.
     -- А ты бы разве не хотела быть свободной?
     -- Не знаю, о чем  ты  говоришь. Я и так свободна. Свободна веселиться,
наслаждаться. Теперь каждый счастлив.
     --  Да,  --  засмеялся   Бернард.  --   "Теперь  каждый  счастлив".  Мы
вдалбливаем  это детям начиная  с пяти  лет. Но  разве не манит  тебя другая
свобода  --   свобода  быть  счастливой  как-то  по-иному?  Как-то,  скажем,
по-своему, а не на общий образец?
     -- Не знаю, о  чем ты, -- повторила она и, повернувшись к нему, сказала
умоляюще: -- О Бернард, летим дальше! Мне здесь невыносимо.
     -- Разве ты не хочешь быть со мной?
     -- Да хочу же! Но не среди этого ужаса.
     -- Я думал, здесь... думал, мы сделаемся ближе  друг другу,  здесь, где
только  море и  луна. Ближе, чем в той толпе, чем даже  дома у меня. Неужели
тебе не понять?
     -- Ничего не понять мне, -- решительно сказала она, утверждаясь в своем
непонимании. --  Ничего.  И  непонятней всего, --  продолжала она мягче,  --
почему  ты не примешь сому,  когда у тебя приступ этих мерзких мыслей. Ты бы
забыл о  них  тут же. И не тосковал  бы,  а  веселился. Со мною вместе. -- И
сквозь тревогу и недоумение  она улыбнулась,  делая свою улыбку чувственной,
призывной, обольстительной.
     Он молча и очень серьезно смотрел на нее, не отвечая на призыв, смотрел
пристально. И  через несколько  секунд  Ленайна дрогнула  и  отвела  глаза с
неловким смешком; хотела замять  неловкость и не нашлась, что сказать. Пауза
тягостно затянулась.
     Наконец Бернард заговорил, тихо и устало.
     --  Ну  ладно, -- произнес  он,  -- летим дальше. --  И,  выжав  педаль
акселератора,  послал машину  резко ввысь. На километровой высоте он включил
передний  винт.  Минуты две они летели молча. Затем Бернард неожиданно начал
смеяться.  "По-чудному  как-то,   --  подумалось  Ленайне,  --   но  все  же
засмеялся".
     -- Лучше стало? -- рискнула она спросить.
     Вместо ответа он снял одну  руку со  штурвала  и  обнял се этой  рукой,
нежно поглаживая груди.
     "Слава Форду, -- подумала она, -- вернулся в норму".
     Еще полчаса -- и они уже в квартире Бернарда. Он проглотил сразу четыре
таблетки сомы, включил телевизор и радио и стал раздеваться.

     --  Ну как?  -- спросила Ленайна многозначительнолукаво, когда назавтра
они встретились под вечер на крыше. -- Ведь славно же было вчера?
     Бернард кивнул. Они сели в машину. Вертоплан дернулся, взлетел.
     -- Все  говорят,  что я ужасно пневматична, -- задумчииым тоном сказала
Ленайна, похлопывая себя по бедрам.
     -- Ужасно, -- подтвердил Бернард, но в глазах его мелькнула боль.
     "Будто о куске мяса говорят", -- подумал он.
     Ленайна поглядела на него с некоторой тревогой:
     -- А не кажется тебе, что я чересчур полненькая?
     "Нет", -- успокоительно качнул он головой. ("Будто о куске мяса...")
     -- Я ведь как раз в меру?
     Бернард кивнул.
     -- По всем статьям хороша?
     -- Абсолютно по всем, -- заверил он и подумал: "Она и сама так на  себя
смотрит. Ей не обидно быть куском мяса".
     Ленайна улыбнулась торжествующе. Но, как оказалось, прежде времени.
     --  А  все же,  -- продолжал он, помолчав, -- пусть бы  кончилось у нас
вчера по-другому.
     -- По-другому? А какие другие бывают концы?
     -- Я не хотел, чтобы кончилось у нас вчера постелью, -- уточнил он.
     Ленайна удивилась.
     -- Пусть бы не сразу, не в первый же вечер.
     -- Но чем же тогда?..
     В  ответ Бернард понес  несусветную и  опасную чушь.  Ленайна  мысленно
заткнула себе уши поплотней; но отдельные  фразы то  и дело прорывались в ее
сознание.
     --  ...попробовать бы, что получится, если застопорить  порыв, отложить
исполнение желания...
     Слова эти задели некий рычажок в ее мозгу.
     -- Не откладывай  на  завтра  то, чем можешь  насладиться сегодня, -- с
важностью произнесла она.
     --  Двести повторений  дважды в неделю с четырнадцати  до шестнадцати с
половиной лет, -- сухо отозвался  он на это. И продолжал городить свой дикий
вздор.
     --  Я  хочу  познать  страсть,  --  доходили до Ленайны фразы. --  Хочу
испытать сильное чувство.
     -- Когда  страстями увлекаются,  устои  общества шатаются,  --  молвила
Ленайна.
     -- Ну и пошатались бы, что за беда.
     -- Бернард!
     Но Бернарда не унять было.
     -- В умственной сфере и в рабочие часы мы взрослые. А в сфере чувства и
желания -- младенцы.
     -- Господь наш Форд любил младенцев.
     Словно не слыша, Бернард продолжал:
     -- Меня осенило на днях, что возможно ведь быть взрослым во всех сферах
жизни.
     -- Не понимаю, -- твердо возразила Ленайна.
     --  Знаю, что не понимаешь. Потому-то мы и  легли сразу в  постель, как
младенцы, а не повременили с этим, как взрослые.
     -- Но было же славно, -- не уступала Ленайна. -- Ведь славно?
     -- Еще бы не  славно, -- ответил он, но таким скорбным тоном,  с  такой
унылостью в лице, что весь остаток торжества Ленайны улетучился.
     "Видно, все-таки показалась я ему слишком полненькой".
     -- Предупреждала я  тебя,  --  только  и сказала Фанни,  когда  Ленайна
поделилась с  ней своими печалями. --  Это все  спирт,  который влили ему  в
кровезаменитель.
     -- А все равно он мне нравится, -- не сдалась Ленайна. -- У него ужасно
ласковые руки.  И плечиками вздергивает  до того  мило. -- Она вздохнула. --
Жалко лишь, что он такой чудной.

     Перед дверью директорского  кабинета  Бернард  перевел  дух,  расправил
плечи, зная, что за дверью его ждет неодобрение и неприязнь, и готовя себя к
этому. Постучал и вошел.
     -- Нужна ваша подпись на пропуске, -- сказал он как можно беззаботнее и
положил листок Директору на стол.
     Директор  покосился  на  Бернарда  кисло.  Но  пропуск был  со  штампом
канцелярии Главноуправителя, и внизу размашисто чернело: Мустафа Монд. Все в
полнейшем  порядке.  Придраться  было  не  к  чему.  Директор  поставил свои
инициалы  -- две  бледных  приниженных  буковки  в  ногах у  жирной  подписи
Главноуправителя -- и хотел уже вернуть листок без всяких комментариев и без
напутственного дружеского "С Фордом!", но тут  взгляд его наткнулся на слово
"Нью-Мексико".
     -- Резервация  в Нью-Мексико? -- произнес он, и в голосе его неожиданно
послышалось -- и на лице, поднятом к Бернарду, изобразилось -- взволнованное
удивление.
     В свою очередь удивленный, Бернард кивнул. Пауза.
     Директор откинулся на спинку кресла, хмурясь.
     --  Сколько  же  тому лет?  --  проговорил  он, обращаясь больше к себе
самому,  чем к Бернарду. -- Двадцать,  пожалуй. Если не все двадцать пять. Я
был тогда примерно в вашем возрасте... -- Он вздохнул, покачал головой.
     Бернарду  стало неловко  в  высшей степени. Дирекюр, человек  предельно
благопристойный,  щепетильно  корректный,  и  на  тебе  --  совершает  такой
вопиющий ляпсус!  Бернарду хотелось отвернуться, выбежать из кабинета. Не то
чтобы он  сам  считал  в  корне предосудительным  вести  речь об  отдаленном
прошлом --  от  подобных  гипнопедических  предрассудков  он  уже  полностью
освободился, как  ему казалось. Конфузно  ему стало оттого, что Директор был
ему  известен как ярый враг нарушений приличия, и вот этот же самый Директор
нарушал   теперь   запрет.  Что   же   его   понудило,   толкнуло  предаться
воспоминаниям? Подавляя неловкость, Бернард жадно слушал.
     -- Мне,  как и  вам, --  говорил Директор,  -- захотелось  взглянуть на
дикарей.  Я  взял пропуск в Нью-Мексико  и отправился туда на краткий летний
отдых. С  девушкой, моей  очередной  подругой. Она была бета-минусовичка  и,
кажется...  (он  закрыл  глаза),  кажется,  русоволосая.  Во  всяком случае,
пневматична, чрезвычайно пневматична -- это я помню. Ну-с, глядели мы там на
дикарей, на лошадях катались и тому подобное. А потом, в последний уже почти
день моего отпуска,  потом вдруг... пропала без вести моя подруга. Мы с  ней
поехали кататься на одну из  этих мерзких гор, было невыносимо жарко, душно,
и,  поев,  мы прилегли  и уснули. Вернее,  я уснул. Она же, видимо, встала и
пошла  прогуляться.  Когда  я  проснулся, ее  рядом не  было. А  разразилась
ужасающая  гроза, буквально  ужасающая. Лило, грохотало,  слепило  молниями;
лошади наши  сорвались с привязи и ускакали; я упал, пытаясь удержать  их, и
ушиб  колено,  да  так,  что  вконец  охромел.  Но  все  же  я  искал, звал,
разыскивал. Нигде ни следа. Тогда я подумал, что она, должно быть, вернулась
одна на туристский пункт отдыха. Чуть не  ползком стал спускаться  обратно в
долину. Колено болело мучительно, а свои таблетки сомы я  потерял. Спускался
я не один час. Уже после  полуночи добрался до пункта. И там ее не было; там
ее не было,  -- повторил  Директор. Помолчал. -- На  следующий  день провели
поиски. Но найти мы ее не смогли.  Должно быть, упала в  ущелье куда-нибудь,
или растерзал ее кугуар. Одному Форду известно. Так  или иначе, происшествие
ужасное. Расстроило  меня чрезвычайно. Я  бы даже  сказал, чрезмерно. Ибо, в
конце концов,  несчастный случай  такого  рода может произойти с каждым;  и,
разумеется,  общественный  организм   продолжает  жить,  несмотря  на  смену
составляющих его клеток. -- Но, по-видимому, это гипнопедическое утешение не
впол