оя  у дверей  лифта. Ленайна,  замешкавшаяся  на минуту --
глядевшая на луну, -- опустила глаза и поспешила к лифту.

     "Новая биологическая теория" -- так  называлась научная работа, которую
кончил  в  эту  минуту  читать  Мустафа  Монд.  Он посидел,  глубокомысленно
хмурясь, затем взял перо и поперек  заглавного листа начертал: "Предлагаемая
автором математическая трактовка концепции жизненазначения является  новой и
весьма  остроумной, но еретической и  по  отношению  к общественному порядку
опасной и потенциально разрушительной.  Публикации не подлежит (эту фразу он
подчеркнул). Автора держать под надзором. Потребуется, возможно, перевод его
на  морскую  биостанцию на острове Святой Елены". А жаль, подумал  он, ставя
свою  подпись.  Работа  сделана  мастерски.  Но  только  позволь  им  начать
рассуждать  о  назначении жизни  -- и Форд  знает, до  чего  дорассуждаются.
Подобными идеями легко  сбить с  толку тех  высшекастовиков,  чьи умы  менее
устойчивы, разрушить их веру в счастье как Высшее Благо и убедить в том, что
жизненная  цель находится где то дальше,  где-то вне  нынешней сферы людской
деятельности; что назначение жизни состоит не в поддержании благоденствия, а
в   углублении,   облагорожении   человеческого   сознания,   в   обогащении
человеческого знания.  И  вполне  возможно,  подумал  Главноуправитель,  что
такова и есть цель жизни. Но в нынешних условиях это не может быть допущено.
Он снова взял перо и  вторично подчеркнул  слова "Публикации не  под лежит",
еще гуще и чернее; затем вздохнул. "Как бы интересно стало жить на свете, --
подумал он, -- если бы можно было отбросить заботу о счастье"

     Закрыв глаза, с восторженно-сияющим  лицом, Дикарь тихо  декламировал в
пространство

     Краса бесценная и неземная,
     Все факелы собою затмевая,
     Она горит у ночи на щеке,
     Как бриллиант в серьге у эфиопки 1

     Золотой  Т-образный  язычок блестел у  Ленайны  на груди  Архипеснослов
игриво взялся за эту застежечку, игриво дернул, потянул.
     --  Я,  наверно...  -- прервала долгое  свое  молчание  Ленайна. --  Я,
пожалуй, приму грамма два сомы.

     Бернард к этому времени уже крепко спал и  улыбался своим райским снам.
Улыбался, радостно  улыбался.  Но  неумолимо каждые тридцать секунд минутная
стрелка электрочасов над его постелью совершала прыжочек вперед, чуть слышно
щелкнув.  Щелк,  щелк, щелк,  щелк...  И настало  утро. Бернард  вернулся  в
пространство и время -- к своим горестям. В полном унынии отправился он на

     "Ромео и  Джульетта"  (акт I,  сц 5)  службу,  в Воспитательный  центр.
Недели опьянения кончились;  Бернард очутился  в прежней житейской оболочке;
и,  упавшему на землю  с поднебесной  высоты, ему, как никогда, тяжело  было
влачить эту постылую оболочку.
     К Бернарду, подавленному и протрезвевшему,  Дикарь неожиданно отнесся с
сочувствием.
     -- Теперь ты снова похож на того, каким был в Мальнаисе, --  сказал он,
когда  Бернард поведал ему о печальном финале вечера. -- Помнишь наш  первый
разговор? На пустыре у нас. Ты теперь опять такой.
     -- Да, потому что я опять несчастен.
     --  По  мне  лучше  уж несчастье,  чем твое  фальшивое, лживое  счастье
прошлых недель.
     -- Ты  б уж  молчал,  -- горько  сказал Бернард. --  Ведь сам  же  меня
подкосил. Отказался сойти к гостям и всех их превратил в моих врагов.
     Бернард  сознавал, что слова его несправедливы до абсурда; он признавал
в душе --  и даже признал вслух --  правоту Дикаря,  возражавшего,  что грош
цена приятелям, которые,  чуть что, превращаются во  врагов и  гонителей. Но
сознавая и  признавая  все  это,  дорожа  поддержкой,  сочувствием  друга  и
оставаясь  искренне к  нему  привязанным, Бернард упрямо  все же  затаил  на
Дикаря обиду  и  обдумывал,  как бы  расквитаться  с  ним. На архипеснослова
питать  обиду  бесполезно;   отомстить  Главному  укупорщику  или  помощнику
Предопределителя у Бернарда не было возможности. Дикарь же в качестве жертвы
обладал тем огромным преимуществом, что был в пределах досягаемости. Одно из
главных  назначений  друга  -- подвергаться  (в  смягченной и  символической
форме) тем карам, что мы хотели бы, да не можем обрушить на врагов.
     Второй  жертвой-другом  у  Бернарда  был  Гельмгольц.  Когда,  потерпев
крушение, он пришел к Гельмгольцу, чтобы возобновить  дружбу, которую  в дни
успеха решил  прервать, Гельмгольц встретил его  радушно, без  слова упрека,
словно  не было у  них никакой ссоры.  Бернард был тронут  и  в  тр же время
унижен этим великодушием, этой сердечной щедростью, тем более необычайной (и
оттого вдвойне  унизительной),  что  объяснялась она отнюдь не  воздействием
сомы. Простил  и  забыл  Гельмгольц  трезвый  и будничный, а  не Гельмгольц,
одурманенный  таблеткой.  Бернард,  разумеется,  был  благодарен  (дружба  с
Гельмгольцем  теперь  -- утешение  огромное)  и,  разумеется,  досадовал  (а
приятно будет как-нибудь наказать друга за его великодушие и благородство).
     В их первую же встречу Бернард излил перед другом свои печали и услышал
слова  ободрения. Лишь спустя несколько дней он узнал, к своему удивлению --
и стыду  тоже,  -- что  не один  теперь в  беде. Гельмгольц  сам оказался  в
конфликте с Властью.
     --   Из-за   своего  стишка,  --   объяснил  Гельмгольц.   --  Я  читаю
третьекурсникам спецкурс  по  технологии  чувств. Двенадцать  лекций, из них
седьмая  -- о стихах. Точнее, "О применении стихов в нравственной пропаганде
и рекламе". Я  всегда  обильно ее иллюстрирую конкретными примерами. В  этот
раз  пришла  мне мысль попотчевать студентов стишком, только что сочиненным.
Мысль сумасшедшая, конечно, но уж очень захотелось. -- Гельмгольц засмеялся.
--  К тому  же, -- прибавил он более серьезным тоном, -- хотелось  проверить
себя  как специалиста: смогу  ли я внушить то чувство, какое  испытывал сам,
когда  писал. Господи Форде! -- засмеялся он  опять. --  Какой поднялся шум!
Шеф  вызвал меня  к  себе и  пригрозил немедленно  уволить. Отныне я взят на
заметку.
     -- А о чем твой стишок? -- спросил Бернард.
     -- О ночной уединенности.
     Бернард поднял брови.
     -- Если хочешь, прочту. -- И Гельмгольц начал:

     Кончено заседание.
     В Сити -- полночный час.
     Палочки барабанные
     Немы. Оркестр угас.
     Сор уснул на панели.
     Спешка прекращена.
     Там, где толпы кишели,
     Радуется тишина.
     Радуется и плачет,
     Шепотом или навзрыд.
     Что она хочет и значит?
     Голосом чьим говорит?
     Вместо одной из многих
     Сюзанн, Марианн, Услад
     (У каждой плечи и ноги
     И аппетитный зад), --
     Со мной разговор затевает,
     Все громче свое запевает
     Химера? абсурд? пустота? --
     И ею ночь городская
     Гуще, плотней занята,
     Чем всеми теми многими,
     С кем спариваемся мы.
     И кажемся мы убогими
     Жителями тьмы.

     Я привел им это в качестве примера, а они донесли шефу.
     -- Что ж удивляться, -- сказал Бернард. -- Стишок этот  идет вразрез со
всем, что они с детства усвоили во сне. Вспомни, им по крайней мере четверть
миллиона раз повторили в той или иной форме, что уединение вредно.
     -- Знаю. Но мне хотелось проверить действие стиха на слушателях.
     -- Ну вот и проверил.
     В ответ Гельмгольц только рассмеялся.
     -- У  меня такое ощущение, --  сказал он, помолчав,  --  словно брезжит
передо мной  что-то,  о  чем  стоит  писать.  Словно  начинает  уже находить
применение бездействопавшая во мне сила -- та скрытая, особенная сила. Чтото
во мне пробуждается.
     "Попал в беду, а рад и светел", -- подумал Бернард.
     Гельмгольц с Дикарем сдружились сразу же. Такая тесная завязалась у них
дружба, что Бернарда даже кольнула в  сердце ревность. За все эти недели ему
не удалось так сблизиться с Дикарем, как Гельмгольцу с первого же дня. Глядя
на  них,  слушая  их разговоры, Бернард  иногда  жалел сердито, что свел  их
вместе.  Этого  чувства  он  стыдился и  пытался его подавить  то сомой,  то
усилием  воли.  Но волевые усилия  мало помогали,  а сому непрерывно ведь не
будешь глотать. И гнусная зависть, ревность мучили снова и снова.
     В  третье свое  посещенье  Дикаря  Гельмгольц  прочел  ему  злополучный
стишок.
     -- Ну, как впечатление? -- спросил он, кончив.
     Дикарь покрутил головой.
     -- Вот послушай-ка лучше, -- сказал он и, отомкнув ящик, вынув заветную
замызганную книгу, раскрыл ее и стал читать:

     Птица звучного запева,
     Звонкий заревой трубач'
     Воструби, воспой, восплачь
     С веток Фениксова древа .. 1

     Гельмгольц  слушал  с  растущим  волнением.   Уже  с  первых  строк  он
встрепенулся; улыбнулся  от  удовольствия, услышав "ухающая сова"; от строки
"Хищнокрылые  со зданья"  щекам вдруг  стало  жарко,  а при словах "Скорбной
музыкою смерти" он побледнел, вдоль спины дернуло не испытанным еще ознобом.
Дикарь читал дальше:

     Стало Самости тревожно,
     Что смешались "я" и "ты";
     Разделяющей черты
     Уж увидеть невозможно
     Разум приведен в тупик
     Этим розного слияньем

     -- "Слиться нас господь зовет", -- перебил Бернард, хохотнув ехидно. --
Хоть пой эту абракадабру на сход ках единения. -- Он мстил обоим -- Дикарю и
Гельмгольцу.
     В  течение   последующих  двух  трех  встреч  он  часто  повторял  свои
издевочки. Месть  несложная и чрезвычайно действенная, ибо и Гельмгольца,  и
Дикаря ранило до глубины души это осквернение, растаптыванье хрусталя

     1 Дикарь  читает  стихотворение  Шекспира  "Феникс  и голубка"  поэзии.
Наконец  Гельмгольц  пригрозил  вышвырнуть  Бернарда  из комнаты,  если  тот
перебьет  Джона снова. Но как ни странно,  а прервал  в следующий раз чтение
сам Гельмгольц, и еще более грубым образом.
     Дикарь читал "Ромео  и Джульетту"  -- с  дрожью, с пылом страсти, ибо в
Ромео видел самого себя,  а в Джульетте -- Ленайну. Сцену их  первой встречи
Гельмгольц прослушал  с  недоуменным интересом.  Сцена в саду восхитила  его
своей поэзией;  однако чувства влюбленных вызвали улыбку. Так взвинтить себя
из-за взаимопользования  --  смешновато  как-то.  Но, если  взвесить  каждую
словесную деталь, что за превосходный образец инженерии чувств!
     -- Перед  стариканом  Шекспиром, -- признал Гельмгольц, -- лучшие  наши
специалисты -- ничто.
     Дикарь торжествующе улыбнулся и продолжил чтение. Все шло гладко до той
последней сцены  третьего акта, где  супруги  Капулетти понуждают дочь выйти
замуж  за Париса. На протяжении  всей сцены  Гельмгольц поерзывал; когда же,
прочувственно передавая мольбу Джульетты, Дикарь прочел:

     Все мое горе видят небеса
     Ужели нету жалости у неба?
     О, не гони меня, родная мать!
     Отсрочку дай на месяц, на неделю;
     А если нет, то брачную постель
     Стелите мне в могильном мраке склепа,
     Где погребен Тибальт. 1

     Тут уж Гельмгольц безудержно расхохотался:  отец и мать (непотребщина в
квадрате!)  тащат,  толкают  дочку  к  взаимопользованию  с   неприятным  ей
мужчиной! А  дочь, идиотка этакая, утаивает, что  взаимопользуется с другим,
кого (в данный момент, во всяком случае) предпочитает!  Дурацки непристойная
ситуация, в высшей степени комичная.  До сих  пор Гельмгольцу  еще удавалось
героическим  усилием  подавлять  разбиравший  его  смех;  но  "родная  мать"
(страдальчески, трепетно произнес это

     1 "Ромео  и  Джульетта" (акт III, сц 5)  Дикарь) и упоминание о мертвом
Тибальте, лежащем во мраке склепа  -- очевидно,  без кремации, так что  весь
фосфор пропадает зря, -- мать с Тибальтом доконали Гельмгольца. Он хохотал и
хохотал,  уже  и слезы текли по  лицу, и  все  не мог остановиться; а Дикарь
глядел на него поверх страницы, бледнея оскорбленно, и наконец с возмущением
захлопнул книгу, встал и запер ее в стол -- спрятал бисер от свиней.
     --  И однако, --  сказал  Гельмгольц отдышавшись,  извинясь и несколько
смягчив Дикаря, -- я вполне сознаю, что  подобные нелепые, безумные коллизии
необходимы  драматургу;  ни  о  чем  другом  нельзя  написать  по-настоящему
захватывающе.  Ведь почему этот старикан  был таким замечательным технологом
чувств? Потому  что писал  о множестве вещей мучительных, бредовых,  которые
волновали его. А так и надо -- быть до боли взволнованным, задетым за живое;
иначе не изобретешь действительно  хороших, всепроникающих фраз.  Но "отец"!
Но  "мать"!  --  Он  покачал  головой. --  Уж  тут,  извини,  сдержать  смех
немыслимо. Да и  кого из нас взволнует то, попользуется парень девушкой  или
нет? (Дикаря покоробило, но  Гельмгольц, потупившийся  в раздумье, ничего не
заметил.) --  Нет, --  подытожил  он со вздохом, -- сейчас такое не годится.
Требуется иной род безумия и насилия. Но  какой  именно? Что именно? Где его
искать? -- Он помолчал; затем, мотнув головой, сказал наконец:  -- Не  знаю.
Не знаю.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

     В красном сумраке эмбрионария замаячил Генри Фостер.
     -- В ощущалку вечером махнем?
     Ленайна молча покачала головой.
     -- А с кем ты сегодня? -- Ему интересно было знать, кто из его знакомых
с кем взаимопользуется. -- С Бенито?
     Она опять качнула головой.
     Генри  заметил   усталость   в  этих  багряных  глазах,  бледность  под
ало-волчаночной глазурью, грусть в уголках неулыбающегося малинового рта.
     --  Нездоровится тебе,  что  ли?  -- спросил он  слегка обеспокоенно (а
вдруг у нее одна из немногочисленных еще оставшихся заразных болезней?).
     Но снова Ленайна покачала головой
     -- Все-таки зайди к врачу, -- сказал Генри. -- "Прихворну хотя бы чуть,
сразу к доктору  лечу", -- бодро процитировал он  гипнопедическую поговорку,
для  вящей  убедительности  хлопнув  Ленайну  по  плечу.  -- Возможно,  тебе
требуется  псевдобеременность.  Или  усиленная  доза  ЗБС.  Иногда,  знаешь,
обычной бывает недоста...
     -- Ох, замолчи ты ради Форда, -- вырвалось у Лепайны. И она повернулась
к бутылям на конвейерной ленте, от которых отвлек ее Генри.
     Вот именно, ЗБС ей нужен, заменитель бурной страсти! Она рассмеялась бы
Генри в лицо, да только боялась расплакаться. Как будто мало у нее своей БС!
С тяжечым вздохом набрала она в шприц раствора.
     -- Джон, -- шепнула она тоскующе, -- Джон...
     "Господи Форде,  -- спохватилась она, -- сделала  я уже  этому зародышу
укол  или  не  сделала?  Совершенно  не  помню.  Еще вторично впрысну,  чего
доброго". Решив  не рисковать этим, она занялась следующей  бутылью.  (Через
двадцать два года восемь  месяцев и четыре  дня  молодой,  подающий  надежды
альфа-мину  совик, управленческий работник  в Мванза Мванза, умрет от сонной
болезни --  это  будет  первый случай  за  полстолетия  с  лишним.) Вздыхая,
Ленайна продолжала действовать иглой.
     --  Но это  абсурд  --  так  себя  изводить,  --  возмущалась  Фанни  в
раздевальне час спустя.  -- Просто  абсурд,  --  повторила она. --  И притом
из-за чего? Из-за мужчины, одного какого-то мужчины.
     -- Но я именно его хочу.
     -- Как будто не существуют на свете миллионы других.
     -- Но их я не хочу.
     -- А ты прежде попробуй, потом говори.
     -- Я пробовала.
     -- Ну скольких ты перепробовала? -- Фанни пожала насмешливо плечиком --
Одного, двух?
     -- Несколько десятков. Но эффекта никакого.
     --  Пробуй  не  покладая рук, -- назидательно  сказала  Фанни.  Но было
видно, что в ней уже  поколебалась вера в этот рецепт.--  Без усердия ничего
нельзя достичь.
     -- Усердие усердием, но я...
     -- Выбрось его из мыслей.
     -- Не могу.
     -- А ты сому принимай.
     -- Принимаю.
     -- Ну и продолжай принимать.
     -- Но  в промежутках  он  не перестает мне нравиться. И  не  перестанет
никогда.
     --  Что   ж,   если  так,   --  сказала  Фанни  решительно,   --  тогда
просто-напросто пойди и возьми его. Все равно, хочет он или не хочет.
     -- Но если бы ты знала, какой он ужасающий чудак!
     -- Тем более необходима с ним твердость.
     -- Легко тебе говорить.
     -- Знать  ничего  не  знай.  Действуй.  -- Голос  у Фанни звучал теперь
фанфарно,  словно  у  лекторши  из  ФСЖМ  1,  проводящей  вечернюю  беседу с
двенадцатилетними  бетаминусовичками.  --  Да,  действуй, и безотлагательно.
Сейчас.
     -- Боязно мне, -- сказала Ленайна.
     --  Прими сперва таблетку сомы  -- и все дела. Ну,  я  пошла мыться. --
Подхватив мохнатую простыню, Фанни зашагала к кабинкам.

     В  дверь позвонили, и Дикарь вскочил  и  бросился  открывать,  он решил
наконец  сказать  Гельмгольцу,  что  любит  Ленайну,  и  теперь  ему  уж  не
терпелось.

     1 Фордианский союз женской молодежи
     --  Я  предчувствовал, что ты  придешь,  --  воскликнул он,  распахивая
дверь.
     На  пороге, в  белом,  ацетатного атласа матросском костюме и в круглой
белой шапочке, кокетливо сдвинутой на левое ухо, стояла Ленайна.
     Дикарь так и ахнул, точно его ударили с размаха.
     Полграмма сомы оказалось  Ленайне достаточно, что бы позабыть колебанья
и страхи.
     -- Здравствуй, Джон, -- сказала она с улыбкой и прошла в комнату.
     Машинально  закрыл  он дверь  и  пошел следом. Ленайна села.  Наступило
длинное молчание.
     -- Ты вроде бы не рад мне, Джон, -- сказала наконец Ленайна.
     -- Не  рад? -- В глазах Джона  выразился упрек; он вдруг упал перед ней
на колени,  благоговейно  поцеловал ей руку. -- Не рад? О, если бы вы только
знали, -- прошептал  он  и,  набравшись духу,  взглянул  ей  в  лицо.  --  О
восхитительнейшая  Ленайна,  достойная самого дорогого, что в  мире есть. --
(Она  улыбнулась, обдав его нежностью  ) -- О, вы  так совершенны (приоткрыв
губы,  она стала  наклоняться к  нему),  так  совершенны  и  так несравненны
(ближе, ближе); чтобы создать вас, у земных созданий взято все  лучшее  (еще
ближе. .) -- Дикарь вне запно поднялся с  колен -- Вот почему, -- сказал он,
отворачивая  лицо,  --  я хотел  сперва  совершить что-нибудь... Показать то
есть,  что  достоин  вас.  То  есть  я всегда останусь  недостоин.  Но  хоть
показать, что не совсем уж... Свершить что нибудь.
     -- А зачем это необходимо...  -- начала и не кончила  Ленайна. В голосе
ее прозвучала раздраженная нотка. Когда наклоняешься, тянешься губами ближе,
ближе, а  вдруг  дуралей партнер вскакивает  и  ты  как бы проваливаешься  в
пустоту,  то  поневоле возьмет  досада,  хотя в  крови твоей  и  циркулирует
полграмма сомы.
     -- В  Мальпаисе,  -- путано  бормотал Дикарь,  --  надо принести  шкуру
горного льва, кугуара.  Когда сватаешь ся то есть. Или волчью.  В Англии нет
львов, -- сказала Ленайна почти резко.
     --  Да  если  б и  были,  -- неожиданно проговорил Дикарь с  брезгливым
возмущением, --  то  их  бы  с  вертопланов,  наверное, стреляли,  газом  бы
травили. Не так  бы  я  сражался  со  львом,  Ленайна. --  Расправив  плечи,
расхрабрившись,  он повернулся к Ленайне и  увидел  на лице у нее  досаду  и
непонимание. --  Я что угодно совершу, -- продолжал он в замешательстве, все
больше путаясь. -- Только прикажите. Среди  забав  бывают и такие, где нужен
тяжкий труд. Но оттого они лишь слаще. Вот и я бы. Прикажи вы только, я полы
бы мел.
     --  Но на это существуют  пылесосы, --  сказала недоуменно Ленайна.  --
Мести полы нет необходимости.
     --  Необходимости-то  нет.  Но   низменная   служба  бывает  благородно
исполнима. Вот и я хотел бы исполнить благородно.
     -- Но раз у нас есть пылесосы...
     -- Не в том же дело.
     -- И есть эпсилон-полукретины, чтобы пылесосить, -- продолжала Ленайна,
-- то зачем это тебе, ну зачем?
     -- Зачем? Но для вас, Ленайна. Чтобы показать вам, что я...
     -- И какое отношение имеют пылесосы ко львам?..
     -- Показать, как сильно...
     -- Или львы к нашей встрече?.. -- Она раздражалась все больше.
     -- ...как вы мне дороги, Ленайна, -- выговорил он с мукой в голосе.
     Волна радости затопила Ленайну, волна румянца залила ей щеки.
     -- Т