овсем не нравилось, вопрос жизни и смерти
мы пытались решить, как мне казалось, слишком легкомысленно, поспешно. Нам
следовало порассуждать, разобраться в своих поступках,  спокойно  взвесить
все, чтобы не допустить ошибки. Но сейчас  мы,  словно  солдаты,  внезапно
попавшие под вражеский обстрел, должны были принять  важнейшее  решение  в
жизни немедленно, под давлением обстоятельств. И карой за малейшую  ошибку
будет  смерть  или  еще  хуже.  У  нас  не  было   времени   на   глубокие
размышления... "Пан или пропал", подумал я и горько улыбнулся.
   - Майлз, пошли! - прошептала Бекки. Она встала  и  через  стол  дернула
меня за рукав. - Кто знает, сколько времени у нас осталось!
   Кто-то слегка постучал в дверь кабинета, и из  коридора  донесся  голос
Мэнни, тихий и спокойный:
   - Майлз? - прошептал он. И после паузы: - Майлз?
   - Извини, Мэнни, - откликнулся я, - но мы еще не заснули. Ничем не могу
помочь, - ты знаешь, что мы не будем спать так долго, как  только  сможем.
Но это не будет, не может быть бесконечно.
   Он не ответил, и я не стал гадать, сколько еще времени нам дадут побыть
вдвоем. Мне  крайне  не  нравилось  то,  что  мы  собирались  сделать,  не
нравилось, что вся наша надежда основана на  довольно  шатком  предложении
Бекки, но придумать что-то другое я уже не мог.
   - Ладно, - я встал, подошел к белому  стенному  шкафу  и  взял  большой
рулон лейкопластыря. В шкафу с инструментами я нашел  все  остальное,  что
было нужно, потом помог Бекки  закатать  рукава,  подтянул  собственные  и
принялся за работу.
   Это не заняло много времени -  минуты  четыре,  не  больше.  Застегивая
манжеты, Бекки кивнула головой:
   - Смотри, Майлз!
   Я повернулся и  прищурил  глаза,  чтобы  убедиться,  что  они  меня  не
обманывают. Желтовато-белые кости на полу выглядели как-то иначе. Не  могу
сказать, как, но сомнения не было - что-то изменилось. Возможно,  цвет,  я
не был уверен, но это было еще не все. Человеческое зрение тоньше, чем  мы
привыкли считать, оно воспринимает больше, чем  мы  ожидаем  от  него.  Мы
говорим "мне глаза подсказывают", и хотя иногда не  можем  объяснить,  как
это происходит,  тем  не  менее  это  действительно  так.  Кости  утратили
цельность, хотя я и сам не знал, что имел в виду и откуда это было  видно.
Они  не  изменили  форму,  однако  утратили  часть  своей  жесткости   или
цельности. Будто старая стена - кирпичи еще держатся  вместе,  но  раствор
уже весь потрескался и искрошился - кости потеряли то, что  удерживало  их
вместе, придавая им форму и очертания. И зрение это ощущало.
   Я продолжал внимательно всматриваться, еще не очень надеясь, готовый  к
разочарованию,  не  в  состоянии  поверить  собственным  глазам.  Вдруг  в
какой-то незаметный миг на локтевой кости ближайшей фигуры появилось серое
пятно. Секунду-другую ничего не менялось, а затем пятно начало  непрерывно
расти в обе стороны,  молниеносно  распространяясь  вдоль  желтовато-белой
кости. Дальше это стало похоже на  мультипликацию,  где  черты  появляются
быстрее, чем глаз успевает их зафиксировать. Прямо у нас на  глазах  серая
окраска стремглав ринулась вдоль костей обоих скелетов, затапливая их, как
половодье. Белый цвет исчез, и какое-то мгновение оба  скелета  лежали  на
полу, не утрачивая формы, хотя состояли теперь из серого невесомого  пуха.
И вдруг рассыпались по полу, превратившись в  бесформенную  кучку  пыли  и
мусора.
   Еще несколько  секунд  я  молча  всматривался  в  останки  с  радостным
опьянением, потом набрал полные легкие воздуха и заорал: - Мэнни!
   Дверь из  кабинета  в  коридор  мгновенно  отворилась,  и  все  четверо
поспешно вошли в  помещение.  Носком  ботинка  я  указал  на  пол,  и  они
остановились, чтобы присмотреться, потом Мэнни вынул  из  кармана  ключ  и
отпер дверь в приемную. Они уперлись во что-то твердое, что загрохотало по
полу. Мэнни толкнул дверь, но ее заело. Тогда мы все гуськом проскользнули
в приемную через полураскрытую дверь.
   На ковре лежали два скелета - желто-белые, скопированные до  мельчайших
деталей, с красными пятнами на плечах, обсыпанные темными волосами. На  их
лицах, повернутых к полу, застыла издевательская  ухмылка.  Вокруг  и  под
скелетами лежали едва заметные бурые обрывки - все, что осталось  от  двух
огромных коробочек.
   Мэнни лишь молча кивнул, а Бадлонг произнес:
   - Это очень интересно, очень. Понимаете,  -  он  повернулся  ко  мне  с
дружелюбной улыбкой, - это мне никогда не приходило в голову, но, конечно,
это вполне возможно. Интересно. - Он снова глянул на пол.
   - Ладно, Майлз, - Мэнни задумчиво посмотрел на меня, - я полагаю, что в
конце концов мы вынуждены будем держать вас в камере, пока  получим  новые
коробочки. К сожалению, ничего другого нам не остается.
   Я только кивнул, и мы все направились к выходу.  Мне  было  все  равно,
идти ли пешком или ехать в лифте, но Мэнни сказал:
   - Пошли на лестницу. Суббота,  в  здании  только  сторож.  Обслуживание
паршивое.
   Мы зашагали к железной двери и  друг  за  другом  стали  спускаться  по
длинной спирали пожарной лестницы.



19

   Карл Микер и низенький толстяк шли первыми, потом мы с Бекки, а Мэнни и
Бадлонг  замыкали  процессию.  Ждать  было  нечего,  поэтому,   когда   мы
приблизились к первой же площадке между  этажами,  я  свел  руки,  нащупал
пальцами полоски лейкопластыря под манжетами и, рванув  их,  так  задумала
Бекки, схватил каждой рукой по заряженному шприцу.
   Ступив на площадку, где  начинался  полукруглый  поворот  к  следующему
лестничному маршу, толстяк взялся за перила, а Карл Микер отступил,  чтобы
стать рядом с ним. Я резко выступил вперед, оттолкнув Бекки в сторону; обе
мои руки одновременно выпрямились, и не успели те двое опомниться,  как  я
впрыснул им по два кубика морфия в большую ягодичную мышцу...
   Они вскрикнули, обернулись и бросились на меня,  а  Мэнни  с  Бадлонгом
навалились сзади. Упав на металлический пол, я брыкался и отбивался,  коля
их иголками. Но четверо против одного  это  слишком  много,  за  несколько
секунд один шприц выбили у меня из рук, другой  раздавили  каблуком.  Меня
вмиг прижали  к  лестнице,  и  я  изо  всех  сил  размахивал  единственной
свободной рукой. Тем временем Бекки, они это видели, и я тоже,  беспомощно
съежилась в углу, стараясь держаться подальше от мужской свалки, в которой
только руки и ноги мелькали в воздухе; глаза у нее расширились от  страха,
а ладонями она по-женски закрывала рот. Затем, когда мы уже так кряхтел  и
и мычали,  что  лестница  содрогалась,  Бекки  расстегнула  рукава  своего
платья. Она рванула полоски лейкопластыря,  решительно  выступила  вперед,
пока Мэнни и Бадлонг пытались перехватить мою руку, и всадила  в  них  обе
иголки.  Мои  противники  выпрямились.  Я  лежал  неподвижно,   восхищенно
посматривая на Бекки. Какое-то время мы все стояли,  сидели  на  корточках
или лежали, застыв словно в пантомиме.  Они  уставились  на  Бекки,  потом
взглянули на меня.
   - Что вы делаете? - удивленно спросил Бадлонг. - Я не понимаю.
   Я встал на колени, пытаясь подняться, и они вновь бросились на меня.
   Не могу с уверенностью сказать, как долго мы  так  возились.  Но  вдруг
Карл Микер, который сидел на моей руке, тихо вздохнул, легко  свалился  на
ступеньку и медленно покатился, ударяясь о каждый выступ, пока не  застрял
в металлической ограде перил, где и остался лежать,  вяло  подергиваясь  и
глядя вверх на нас. Они проводили его взглядом,  и  Мэнни  крикнул:  "Эй!"
Затем толстяк, который заламывал мне голову, откатился к стене и сел  там,
хлопая глазами.
   Бадлонг взглянул на меня и раскрыл было рот, собираясь что-то  сказать,
но колени у него подогнулись, он повалился так, что железный пол зазвенел,
и перекинулся набок, бормоча что-то несуразное. Мэнни,  вцепившийся  двумя
руками в тонкий прут перил, согнулся и медленно присел на корточки,  затем
его пальцы расслабились и  он,  не  разгибая  колен,  лег  лицом  вниз  на
гофрированный металлический пол, будто совершая мусульманский намаз.
   Мы побежали по лестнице, стараясь не  поскользнуться  и  не  переломать
себе кости. Через минуту мы уже толкали металлическую дверь черного хода.
   Она оказалась запертой, здание было пусто и молчаливо в  этот  выходной
день. Нам ничего  не  оставалось,  как  вернуться,  пересечь  вестибюль  с
огромным указателем помещений на стене, чтобы выйти через  парадную  дверь
на Мейн-стрит. Я напомнил Бекки:
   -  Глаза  должны  быть  расширенными  и   пустыми,   делай   не   очень
выразительное лицо, но не переигрывай.
   Потом я толкнул дверь, и  мы  очутились  на  Мейн-стрит  среди  жителей
вымершей и забытой Санта-Миры.
   Почти сразу же мы встретили мужчину моих лет, я учился с ним  в  школе;
напустив на  себя  незаинтересованный,  равнодушный  вид,  едва  скользнув
глазами по его лицу, я чуть заметно кивнул, он тоже, и мы пошли дальше.  Я
чувствовал, как дрожит рука Бекки в моей. Затем мы прошли  мимо  низенькой
полной женщины с сумкой, которая даже не взглянула на  нас.  В  нескольких
метрах впереди какой-то мужчина  в  форме  поднялся  с  переднего  сиденья
машины и встал, ожидая нас, это был полицейский Сэм Пинк.
   Не ускоряя и не замедляя шага, мы подошли к нему и остановились.
   - Здравствуй, Сэм, - произнес я бесцветным голосом. - Теперь мы с вами,
и это не так уж плохо.
   Он кивнул, хотя довольно мрачно, и взглянул на включенный радиоприемник
в машине.
   - Предполагалось, что они дадут знать, - сказал он.  -  Кауфман  должен
был позвонить на телефонную станцию, чтобы те оповестили нас.
   -  Знаю,  -  утвердительно  кивнул  я.  -  Он  звонил,  но  линия  была
перегружена, сейчас они снова набирают номер.
   Я кивком указал на здание, из которого мы вышли.
   Сэм не был ни расторопнее, ни сообразительнее, чем обычно, и сейчас  он
стоял, уставившись на меня и переваривая в  мозгу  мои  слова.  Я  ждал  с
равнодушным видом, прошло несколько секунд,  и  я,  как  бы  принимая  его
молчание за завершение разговора, кивнул: "Пока, Сэм" и, крепко сжав  руку
Бекки, пошел дальше.
   Мы шагали размеренно, не оглядываясь. Дойдя до угла, свернули  направо.
Я обернулся и увидел, как Сэм трусцой побежал к зданию и исчез в дверях.
   Тогда мы бросились бежать к краю тупика, который тянулся на полквартала
маленьких  домиков  и  упирался  в  цепь  невысоких   холмов   параллельно
Мейн-стрит. На полпути какая-то женщина вышла со двора и стала  у  нас  на
дороге. Это была маленькая старушка, поднявшая руку решительным,  властным
жестом, каким  старики  иногда  останавливают  движение,  когда  им  нужно
перейти улицу. Привычки сильнее нас, и я  остановился,  признав  в  старой
даме миссис Уорт, вдову. Но я немедленно сообразил,  что  никакая  это  не
почтенная старушка, и мне следовало бы свалить ее на землю ударом  кулака,
не замедляя бега. Однако я не решился  -  она  была  старая,  маленькая  и
хрупкая, и какое-то мгновение я просто стоял, глядя ей в  глаза.  Потом  я
порывисто оттолкнул ее в сторону, и она отпрянула, чуть не упав.
   Закончился  бетонированный  тротуар,  под  ногами  похрустывала  земля,
покрытая рыжей пылью, а через секунду мы уже взбирались вверх по одной  из
тех тропинок, что вьются там и сям по  холмам  округа  Марин.  Теперь  нас
нельзя было заметить с улицы, нас закрывали маленькие  деревца  и  густой,
непроходимый кустарник.
   Бекки сразу же потеряла свои туфли на высоких  каблуках,  я  знал,  как
больно ей бежать босиком по гальке, хворосту, острым  камешкам  и  корням,
знал, что дальше будет еще хуже, но мы не могли останавливаться.
   У нас  не  оставалось  почти  никакой  надежды,  ловушка  уже  наверное
захлопнулась, я это понимал и не  пытался  обманывать  себя.  Я  знал  эти
тропинки и пригорки, каждый сантиметр на них, но их знали и другие,  очень
многие. А между нами и шоссе N_101, где ходили машины и где были  люди  из
внешнего мира,  пролегало  почти  четыре  мили  холмов,  тропок,  открытых
пространств и фермерских полей. Сквозь  любую  облаву  мы  не  просочились
бы... Пока я так рассуждал, в городе  раздался  сигнал  пожарной  тревоги,
очень близко, потому что пожарное депо было всего за два квартала от  нас.
В Санта-Мире пользуются вместо сирены звучным пневматическим сигналом,  по
тембру и тональности он напоминает охотничий рог, но  низкие  тона  в  нем
короче и быстро переходят в какое-то утробное рычание, оно  эхом  отдается
на много миль вокруг. От бесконечных, однообразных раскатов нигде не  было
спасения, и я понял, что этот рев может  свести  нас  с  ума  и  заставить
бежать бесцельно, наобум.
   Я догадывался, что сейчас мужчины уже прыгают в  автомобили,  скрежещут
стартеры, двигатели делают первые обороты, и  машины  срываются  с  места,
полные людей, которые готовы преследовать и окружать нас. И их  становится
все  больше  и  больше  с  каждым  раскатом  этого  глубокого,  зловещего,
страшного звука. Далеко впереди фермеры бросают работу,  чтобы  рассеяться
по холмам в поисках или  ожидании  беглецов.  Оставалось  минут  пять,  не
больше,  в  течение  которых  мы  еще  могли  надеяться,   что   останемся
незамеченными.
   Выше по стометровому склону холма правее  нас  подлесок  расступался  и
пролегала открытая поляна, по  пояс  заросшая  пожухлой  травой.  На  этой
поляне, как и на других, раскинувшихся впереди, нас  легко  было  заметить
всякому, кто взойдет на вершину холма или появится из-за кустарника снизу.
Но идти по тропинке означало лишь выйти на мужчин, которые  перережут  ее,
как и все другие, через несколько минут.
   Держа Бекки за руку, я остановился и некоторое время растерянно  стоял,
пытаясь сделать выбор между двумя равно безнадежными вариантами.  Если  бы
только было темно,  нас  не  ограничивали  бы  тропинки,  площадь  поисков
расширилась бы, и... Но стоял ясный день, хотя и прикрытый легким туманом,
который разрезали широкие полосы солнечного света. До  темноты  оставалось
еще несколько часов.
   Я резко повернулся, потащив Бекки по склону в сторону открытой, залитой
светом поляны, которая тянулась до  самой  вершины  холма.  Нагнувшись,  я
начал быстро рвать большими пучками траву, ломая хрупкие, стебли и  жестом
приказывая Бекки делать то же самое. Через минуту  каждый  из  нас  держал
большую охапку сорняков, похожую на сноп пшеницы.
   - Иди вперед, - приказал  я  Бекки,  и  она  не  споря,  направилась  в
заросли, расталкивая сплошную  стену  стеблей,  за  ней  тянулась  широкая
полоса согнутых растений.  Я  держался  чуть  позади,  двигаясь  боком,  и
свободной  рукой  расправляя  смятые  нами  стебли.  Я  шел  быстро  и  со
старательностью отчаяния поправлял  изувеченные  сорняки  так,  чтобы  они
снова распрямились. Оглянувшись, я не заметил за нами видимого следа.
   Теперь мы находились на середине поляны. Я заставил Бекки  лечь  и  сам
распластался рядом  с  ней.  Пук  сорняков  я  разбросал  так,  чтобы  они
полностью закрыли нас, потом как мог расправил стебли вокруг  и  расставил
остаток тех, что нарвал, поверху. Они стояли более или менее  ровно,  хотя
некоторые и наклонились.
   Как все это выглядело со стороны, я не знал, но,  поскольку  следов  не
было видно, я мог только надеяться, что наше убежище не  слишком  заметно.
Укрытие посреди широкой, открытой поляны, которую можно мгновенно  окинуть
взглядом, считал я, вряд ли привлечет внимание того, кто  будет  проходить
рядом, охотник, говорил я себе, ждет от дичи,  чтобы  она  убегала,  а  не
пряталась на месте.
   Прошло несколько минут, затем совсем  близко,  как  мне  показалось,  я
услышал голос, который что-то произнес. Я не расслышал что,  но  это  было
похоже на имя - Эл. Другой голос  отозвался:  "Ага".  Послышался  треск  в
кустарнике, он продолжался какое-то время,  потом  затих,  и  я  осторожно
коснулся руки Бекки и пожал ее.



20

   Мы долго лежали неподвижно - сначала это было  ужасно  неудобно,  потом
сделалось даже больно, но мы не шевелились, не меняли положения. Время  от
времени мы слышали голоса то на тропинке вблизи, то в отдалении. Однажды -
нам показалось,  что  это  было  бесконечно  долго,  хотя  на  самом  деле
продолжалось не больше трех-четырех минут - на наших глазах  двое  мужчин,
неторопливо беседуя, медленно  поднялись  на  пригорок,  продираясь  через
сорняки, в которых мы скрывались.  Голоса  приближались,  становились  все
громче; потом эти двое прошли мимо нас,  метрах  в  тридцати,  не  больше.
Думаю, мы могли бы расслышать, о чем они говорят, но я был слишком испуган
и  слишком  сосредоточенно  следил  за  их  приближением,  чтобы  обращать
внимание на смысл разговора. Несколько раз мы  слышали  издалека  клаксоны
автомашин,  последовательность  длинных   и   Коротких   гудков,   которые
складывались в какой-то сигнал.
   Потом, когда прошло уже очень много времени, и мы замерзли от  холодной
влаги, поднимавшейся с земли, я понял, что солнце заходит, а значит,  мало
вероятно, что нас найдут, по крайней мере здесь, где мы находимся сейчас.
   Однако я заставил себя и Бекки не двигаться, пока совсем не стемнело, и
мы еще довольно долго лежали, дрожа от холода, промерзшие до костей, и мне
пришлось до боли стиснуть челюсти, чтобы зубы не стучали.
   Наконец мы с большим трудом поднялись на затекшие ноги, и я увидел, что
темнота дает нам некоторые преимущества. Нас не могли заметить, потому что
было очень темно, ничего не видно было даже  за  восемь-десять  метров,  а
отдельные полосы тумана - наше спасение - плыли низко над землей.  Но  над
головой стоял серп луны, и я понимал, что пока мы  преодолеем  эти  четыре
километра до шоссе, не раз будем оказываться на виду. Я знал, что, пока мы
молча и неподвижно лежали в этой траве,  облава  приобрела  организованный
характер, и карательный отряд полностью укомплектован, в  него  вошли  все
здоровые мужчины, женщины и подростки из Санта-Миры. К тому же у  нас  был
только один путь, тот, по которому мы сейчас направились, - к шоссе N_101.
Они это знали, каждый из них, не хуже нас.
   Нам не удастся вырваться, это было несомненно,  и  я  это  понимал.  Мы
могли только воспользоваться последним шансом: не сдаваться,  не  уступать
ничего, бороться до последнего дыхания.
   Каждый из нас надел по одной моей туфле: для  Бекки  они  были  слишком
велики, чтобы она могла в них нормально ходить. Но, вложив платок в задник
той туфли, что была на ней, Бекки могла как-то двигаться, притягивая ногу,
сквозь траву и кустарник. Жалея свои ноги в носках, мы не спеша плелись  в
темноте. Бекки держалась за мою руку, а я выбирал дорогу, ориентируясь  по
вершинам холмов, случайным приметам и просто интуитивно.
   За час мы преодолели больше двух километров, никого не  встретив  и  не
услышав. У меня зародилась робкая надежда, и  я  стал  перебирать  в  уме,
словно по карте, то, что нам еще предстояло. И - я  не  мог  сдержаться  -
передо мной возникла картина того, как мы выбираемся на шоссе,  перебегаем
его,  неожиданно  останавливаем  движение,  возникает  пробка,   скрежещут
тормоза у двадцати, а то и у сотни автомобилей,  они  образуют  скопление,
бампер к бамперу, и во всех сидят настоящие живые люди.
   Мы направились дальше и за полчаса продвинулись еще на километр.  Тогда
начался спуск по пологому склону последнего холма к широкой полосе полей в
небольшой долине, через которую проходило  шоссе.  Еще  десяток  шагов,  и
луна, как она уже неоднократно делала, выглянула в разрыве  низких  клубов
тумана, заполнявших долину. В низине под нами мы увидели ограды и поля,  а
чуть левее - неосвещенную ферму Арта Гесснера и  его  бахчу,  расчерченную
тонкими черточками оросительных канав. На дальней пашне рядом с шоссе, как
я знал, широкой полосой в несколько гектаров  росла  пшеница.  А  ближе  я
увидел плантацию каких-то растений, которых  тут  раньше  не  было.  Вдоль
выложенных черепицей канав стройными рядами росл