рдыни  человечества,  и  о  постигшем  ее
мгновенном, неотвратимом разрушении. Когда  я  понял,  что  мрак  отхлынул
прочь, что люди снова могут жить на  этих  улицах,  что  этот  родной  мне
громадный мертвый город снова  оживет  и  вернет  свою  мощь,  я  чуть  не
заплакал от волнения.
   Муки кончились. С этого же дня начинается исцеление. Оставшиеся в живых
люди, рассеянные по стране, без вождей, без законов, без  еды,  как  стадо
без  пастуха,  тысячи  тех,  которые  отплыли  за   море,   снова   начнут
возвращаться; пульс жизни с каждым мгновением все сильнее и сильнее  снова
забьется на пустынных улицах и  площадях.  Как  ни  страшен  был  разгром,
разящая рука остановлена. Остановлена разящая рука. Эти  горестные  руины,
почерневшие скелеты домов,  мрачно  торчащие  на  солнечном  холме,  скоро
огласятся стуком молотков, звоном инструментов. Тут я воздел руки к небу а
стал благодарить бога. Через какой-нибудь год, думал я, через год...
   Потом, словно меня что-то ударило, я вдруг вспомнил о себе, о  жене,  о
нашей былой счастливой жизни, которая никогда уже не возвратится.



        9. НА ОБЛОМКАХ ПРОШЛОГО

   Теперь я должен сообщить вам  один  удивительный  факт.  Впрочем,  это,
может быть, и не так удивительно. Я помню ясно, живо, отчетливо  все,  что
делал в тот день до того момента, когда, я стоял на вершине  Примроз-Хилла
и со слезами на глазах благодарил бога. А потом в памяти моей пробел...
   Я не помню, что произошло в течение следующих трех дней.  Мне  говорили
после, что я не первый открыл гибель марсиан, что несколько таких же,  как
я,  скитальцев  узнали  о  ней  еще  ночью.  Первый  из  обнаруживших  это
отправился  к  Сент-Мартинес-ле-Гран  и  в  то  время,  когда  я  сидел  в
извозчичьей будке, умудрился послать телеграмму в Париж. Оттуда  радостная
весть облетела весь мир; тысячи городов, оцепеневших от  ужаса,  мгновенно
осветились яркими огнями иллюминаций. Когда я стоял на краю ямы, о  гибели
марсиан было уже известно в Дублине,  Эдинбурге,  Манчестере,  Бирмингеме.
Люди плакали и кричали от радости, бросали работу, обнимались и жали  друг
другу руки; поезда, идущие в Лондон, были переполнены уже у Крю. Церковные
колокола, молчавшие целых две недели, трезвонили по всей Англии.  Люди  на
велосипедах, исхудалые, растрепанные,  носились  по  проселочным  дорогам,
громко  крича,  сообщая  изможденным,  отчаявшимся  беженцам  о  нежданном
спасении. А продовольствие? Через  Ла-Манш,  по  Ирландскому  морю,  через
Атлантику спешили к нам на  помощь  корабли,  груженые  зерном,  хлебом  и
мясом. Казалось, все суда мира стремились та  Лондону.  Обо  всем  этом  я
ничего не помню. Я не выдержал испытания, и мои разум помутился. Очнулся я
в доме каких-то добрых людей, которые подобрали меня  на  третий  день;  я
бродил по улицам Сент-Джонс-Вуда в полном исступлении, крича и плача.  Они
рассказывали  мне,  что  я  нараспев   выкрикивал   бессмысленные   слова:
"Последний человек, оставшийся в живых, ура! Последний человек, оставшийся
в живых!"
   Обремененные своими собственными заботами, эти люди (я не могу  назвать
их здесь по имени, хотя очень хотел бы  выразить  им  свою  благодарность)
все-таки не бросили меня на произвол судьбы, приютили у себя и оказали мне
всяческую помощь.
   Вероятно, они узнали кое-что о моих приключениях в  течение  тех  дней,
когда я лежал без  памяти.  Когда  я  пришел  в  сознание,  они  осторожно
сообщили мне все, что им было известно о судьбе Лезерхэда. Через  два  дня
после того, как я попал в ловушку в  развалинах  дома,  он  был  уничтожен
вместе со всеми жителями одним из марсиан. Марсианин  смел  город  с  лица
земли без всякого повода - так мальчишка разоряет муравейник.
   Я был одинок, и они были очень внимательны ко мне. Я был одинок и  убит
горем, и они горевали вместе со мной. Я оставался у  них  еще  четыре  дня
после своего выздоровления. Все это время я испытывал  смутное  желание  -
оно все усиливалось - взглянуть еще раз  на  то,  что  осталось  от  былой
жизни, которая казалась мне такой счастливой и светлой.  Это  было  просто
безотрадное желание справить тризну по своему прошлому.  Они  отговаривали
меня. Они изо всех сил старались заставить меня отказаться от  этой  идеи.
Но я не мог больше противиться непреодолимому влечению; обещав вернуться к
ним, я со слезами на глазах простился с моими новыми друзьями и побрел  по
улицам, которые еще недавно были такими темными и пустынными.
   Теперь улицы стали людными,  кое-где  даже  были  открыты  магазины;  я
заметил фонтан, из которого била вода.
   Я помню, как насмешливо  ярок  казался  мне  день,  когда  я  печальным
паломником  отправился  к  маленькому  домику  в  Уокинге;  вокруг  кипела
возрождающаяся  жизнь.  Повсюду  было  так   много   народа,   подвижного,
деятельного, и не верилось, что погибло столько жителей. Потом я  заметил,
что лица встречных желты, волосы растрепаны, широко открытые глаза блестят
лихорадочно и почти все они одеты в лохмотья. Выражение на всех лицах было
одинаковое: либо радостно-оживленное, либо странно  сосредоточенное.  Если
бы не это выражение глаз, лондонцев можно было бы принять за толпу бродяг.
Во  всех   приходах   даром   раздавали   хлеб,   присланный   французским
правительством. У немногих уцелевших лошадей из-под кожи проступали ребра.
На всех углах стояли  изможденные  констебли  с  белыми  значками.  Следов
разрушения, причиненных марсианами, я почти не заметил, пока не  дошел  до
Веллингтон-стрит, где красная трава еще взбиралась по устоям Ватерлооского
моста.
   У самого моста я  заметил  лист  бумаги,  приколотый  сучком  к  густой
заросли красной, травы, - любопытный гротеск  того  необычайного  времени.
Это было объявление первой вновь вышедшей газеты "Дейли мейл".  Я  дал  за
газету почерневший шиллинг, оказавшийся в кармане. Она была  почти  вся  в
пробелах. На месте объявлений, на последнем листе,  наборщик,  выпустивший
газету единолично, набрал прочувствованное  обращение  к  читателю.  Я  не
узнал ничего нового, кроме того, что осмотр механизмов марсиан  в  течение
недели уже дал удивительные результаты. Между прочим, сообщалось  -  в  то
время я не поверил  этому,  -  что  "тайна  воздухоплавания"  раскрыта.  У
вокзала Ватерлоо стояли три  готовых  к  отходу  поезда.  Наплыв  публики,
впрочем, уже ослабел. Пассажиров в поезде было немного, да и я  был  но  в
таком настроении, чтобы заводить случайный разговор. Я  занял  один  целое
купе, скрестил руки и мрачно глядел на освещенные солнцем картины ужасного
опустошения, мелькавшие за окнами. Сразу после вокзала  поезд  перешел  на
временный путь; по обеим сторонам  полотна  чернели  развалины  домов.  До
Клэпхемской узловой станции Лондон был засыпан черной пылью,  которая  еще
не  исчезла,  несмотря  на  два  бурных  дождливых  дня.  У  Клэпхема   на
поврежденном полотне бок о бок с землекопами работали сотни оставшихся без
дела клерков и приказчиков,  и  поезд  перевели  на  поспешно  проложенный
временный путь.
   Вид окрестностей  был  мрачный,  странный;  особенно  сильно  пострадал
Уимблдон. Уолтон благодаря своим уцелевшим сосновым  лесам  казался  менее
разрушенным. Уэндл, Моул, даже мелкие речонки  поросли  красной  травой  и
казались наполненными не то  сырым  мясом,  не  то  нашинкованной  красной
капустой. Сосновые леса  Сэррея  оказались  слишком  сухими  для  красного
вьюна. За Уимблдоном на  огородах  виднелись  кучи  земли  вокруг  шестого
цилиндра. В середине что-то рыли  саперы,  вокруг  стояли  любопытные.  На
шесте развевался британский флаг, весело похлопывая под  утренним  бризом.
Огороды были красные от травы. Глазам больно было смотреть на это  красное
пространство,  пересеченное  пурпурными  тенями.  Было  приятно  перевести
взгляд от мертвенно-серого и красного  цвета  переднего  плана  пейзажа  к
голубовато-зеленым тонам восточных холмов.
   У станции Уокинг железнодорожное сообщение еще не  было  восстановлено;
поэтому я вышел на станцию Байфлит и направился к Мэйбэри мимо того места,
где мы с артиллеристом разговаривали с гусарами, и того места,  где  я  во
время грозы увидел марсианина. Из любопытства я свернул в сторону и увидел
в красных зарослях свою опрокинутую и разбитую тележку рядом с побелевшим,
обглоданным лошадиным скелетом. Я остановился и осмотрел эти останки...
   Потом я прошел  через  сосновый  лес;  заросли  красной  травы  кое-где
доходили мне до  шеи;  труп  хозяина  "Пятнистой  собаки",  вероятно,  уже
похоронили: я нигде не обнаружил его. Миновав военный  колледж,  я  увидел
свой дом. Какой-то человек, стоявший на пороге своего  коттеджа,  окликнул
меня по имени, когда я проходил мимо.
   Я взглянул на свой дом со смутной надеждой, которая тотчас  же  угасла.
Замок был взломан, и дверь отворялась и захлопывалась на ветру.
   То окно моего кабинета, из которого мы с артиллеристом  смотрели  тогда
на рассвете, было распахнуто, занавески в нем развевались. С тех пор никто
не закрывал окна. Сломанные кусты остались такими же,  как  в  день  моего
бегства, почти четыре недели назад. Я вошел в дом, он был пуст. Коврик  на
лестнице был сбит и потемнел в том месте, где я сидел, промокнув до костей
под грозой, в ночь катастрофы. На лестнице остались следы грязных ног.
   Я пошел по этим следам в свой кабинет;  на  письменном  столе  все  еще
лежал под  селенитовым  пресс-папье  исписанный  лист  бумаги,  который  я
оставил в тот день, когда открылся первый цилиндр. Я постоял,  перечитывая
свою недоконченную статью  о  развитии  нравственности  в  связи  с  общим
прогрессом цивилизации. "Возможно, что через двести  лет,  -  писал  я,  -
наступит..." Пророческая фраза  осталась  недописанной.  Я  вспомнил,  что
никак не мог сосредоточиться в то утро, и,  бросив  писать,  пошел  купить
номер "Дейли кроникл", у  мальчишки-газетчика.  Помню,  как  я  подошел  к
садовой калитке и с удивлением слушал его  странный  рассказ  о  "людях  с
Марса".
   Я сошел вниз в столовую и там увидел баранину и хлеб, уже  сгнившие,  и
опрокинутую пивную бутылку. Все было так, как мы с артиллеристом оставили.
Мой дом был пуст. Я понял все безумие тайной надежды, которую  лелеял  так
долго. И вдруг снаружи раздался чей-то голос:
   - Это бесполезно. Дом необитаем. Тут,  по  крайней  мере,  десять  дней
никого не было. Не мучьте себя напрасно. Вы спаслись одни...
   Я  был  поражен.  Уж  не  я  ли  сам  высказал  вслух  свои  мысли?.  Я
обернулся... Балконная дверь была  открыта  настежь.  Я  шагнул  к  ней  и
выглянул.
   В саду, изумленные и испуганные не меньше, чем я, стояли мой двоюродный
брат и моя жена, бледная, без слез. Она слабо вскрикнула.
   - Я пришла, - пробормотала она, - я знала... знала...
   Она поднесла руки к горлу и покачнулась. Я бросился к ней  и  подхватил
ее на руки.



        ЭПИЛОГ

   Теперь, в конце моего рассказа, мне остается только пожалеть о том, как
мало могу я способствовать разрешению  многих  спорных  вопросов.  В  этом
отношении меня, несомненно, будут строго критиковать. Моя специальность  -
умозрительная  философия.  Мое  знакомство  со  сравнительной  физиологией
ограничивается одной или двумя книгами, но мне кажется, что  предположение
Карвера о причинах быстрой смерти марсиан настолько правдоподобно, что его
можно принять как доказанное. Я уже изложил его в своем повествовании.
   Во всяком случае, в трупах марсиан, исследованных после войны,  найдены
были только известные нам бактерии. То  обстоятельство,  что  марсиане  не
хоронили своих убитых товарищей, а также их безрассудное уничтожение людей
доказывают, что они незнакомы с  процессом  разложения.  Однако  это  лишь
гипотеза, правда, весьма вероятная.
   Состав  черного  газа,  которым  с  такими  губительными  последствиями
пользовались марсиане, до сих пор  неизвестен;  генератор  теплового  луча
тоже остается рока загадкой. Страшные катастрофы в лабораториях  Илинга  и
Южного Кенсингтона заставили ученых прекратить  свои  опыты.  Спектральный
анализ черной пыли указывает на  присутствие  неизвестного  нам  элемента:
отмечались четыре яркие линии в голубой части спектра; возможно, что  этот
элемент дает соединение с  аргоном,  которое  действует  разрушительно  на
составные  части  крови.  Но  эти  недоказанные  предположения   едва   ли
заинтересуют того широкого читателя, для которого написана моя повесть. Ни
одна  частица  бурой  накипи,  плывшей  вниз  по  Темзе  после  разрушения
Шеппертона, в то время не была подвергнута исследованию;  теперь  это  уже
невозможно.
   О результате  анатомического  исследования  трупов  марсиан  (насколько
такое исследование оказалось  возможным  после  вмешательства  прожорливых
собак) я уже сообщал. Вероятно, все видели великолепный и почти нетронутый
экземпляр, заспиртованный в Естественноисторическом музее, и  бесчисленные
снимки с него. Физиологические и анатомические детали представляют интерес
только для специалистов.
   Вопрос более  важный  и  более  интересный  -  это  возможность  нового
вторжения марсиан. Мне кажется, что на эту сторону дела едва  ли  обращено
достаточно внимания. В настоящее время планета Марс удалена от нас,  но  я
допускаю, что они могут повторить свою попытку в период противостояния. Во
всяком случае, мы должны быть к этому готовы. Мне кажется, можно  было  бы
определить положение пушки, выбрасывающей цилиндры; надо зорко  наблюдать,
за этой частью планеты и предупредить попытку нового вторжения.
   Цилиндр можно уничтожить динамитом или артиллерийским огнем, прежде чем
он достаточно охладится и марсиане будут  в  состоянии  вылезти  из  него;
можно также перестрелять  их  всех,  как  только  отвинтится  крышка.  Мне
кажется,  они  лишились  большого  преимущества  из-за   неудачи   первого
внезапного нападения. Возможно, что они сами это поняли.
   Лессинг привел почти неопровержимые доказательства в пользу  того,  что
марсианам уже удалось произвести высадку на  Венеру.  Семь  месяцев  назад
Венера и Марс находились на одной прямой с Солнцем; другими словами,  Марс
был в противостоянии с  точки  зрения  наблюдателя  с  Венеры.  И  вот  на
неосвещенной половине планеты появился  странный  светящийся  след;  почти
одновременно фотография Марса обнаружила чуть заметное  темное  извилистое
пятно. Достаточно видеть фотографии обоих этих явлений,  чтобы  понять  их
взаимную связь.
   Во всяком случае, грозит ли нам вторичное вторжение или нет, наш взгляд
на будущность человечества, несомненно, сильно  изменился  благодаря  всем
этим событиям. Теперь мы знаем, что нельзя  считать  нашу  планету  вполне
безопасным убежищем  для  человека;  невозможно  предвидеть  тех  незримых
врагов или друзей, которые могут явиться к  нам  из  бездны  пространства.
Быть может, вторжение марсиан не  останется  без  пользы  для  людей;  оно
отняло у нас безмятежную веру в будущее, которая так легко ведет к упадку,
оно подарило нашей науке громадные знания, оно  способствовало  пропаганде
идеи о  единой  организации  человечества.  Быть  может,  там,  из  бездны
пространства, марсиане  следили  за  участью  своих  пионеров,  приняли  к
сведению урок и при переселении на Венеру поступили более  осторожно.  Как
бы то ни было, еще в течение  многих  лет,  наверное,  будут  продолжаться
внимательные наблюдения за Марсом, а огненные небесные стрелы  -  падающие
метеоры - долго еще будут пугать людей.
   Кругозор человечества вследствие вторжения марсиан  сильно  расширился.
До падения цилиндра все были убеждены, что за крошечной поверхностью нашей
сферы,  в  глубине  пространства,  нет  жизни.  Теперь  мы   стали   более
дальнозорки. Если марсиане смогли переселиться на Венеру, то почему бы  не
попытаться сделать это и людям? Когда постепенное охлаждение сделает  нашу
Землю необитаемой - а это в конце концов неизбежно,  -  может  быть,  нить
жизни, начавшейся здесь, перелетит и охватит своей сетью  другую  планету.
Сумеем ли мы бороться и победить?
   Передо мной встает смутное видение: жизнь  с  этого  парника  солнечной
системы  медленно  распространяется  по  всей  безжизненной  неизмеримости
звездного пространства. Но это пока еще только мечта. Может  быть,  победа
над марсианами только временная. Может быть,  им,  а  не  нам  принадлежит
будущее.
   Я должен сознаться, что после всех пережитых  ужасов  у  меня  осталось
чувство сомнения и неуверенности. Иногда я сижу в своем  кабинете  и  пищу
при свете лампы, и вдруг мне кажется, что  цветущая  долина  внизу  вся  в
пламени, а дом пуст и покинут. Я иду по Байфлит-роуд,  экипажи  проносятся
мимо,  мальчишка-мясник  с  тележкой,  кэб  с  экскурсантами,  рабочий  на
велосипеде, дети, идущие в  школу,  -  и  вдруг  все  становится  смутным,
призрачным, и я снова крадусь с артиллеристом  в  жаркой  мертвой  тишине.
Ночью  мне  снится  черная   пыль,   покрывающая   безмолвные   улицы,   и
исковерканные трупы; они поднимаются, страшные, обглоданные собаками.  Они
что-то бормочут, беснуются, тускнеют, расплываются  -  искаженные  подобия
людей, и я просыпаюсь в холодном поту во мраке ночи.
   Если я еду в Лондон и вижу оживленную толпу на  Флит-стрит  и  Стрэнде,
мне приходит в голову, что это лишь  призраки  минувшего,  двигающиеся  по
улицам, которые я видел такими безлюдными и  тихими;  что  это  лишь  тени
мертвого города, мнимая жизнь в гальванизированном трупе.
   Так странно стоять на Примроз-Хилле - я был там за день перед тем,  как
написал эту последнюю главу, - видеть  на  горизонте  сквозь  серо-голубую
пелену дыма и тумана смутные очертания огромного города, расплывающиеся во
мглистом небе, видеть публику, разгуливающую  по  склону  среди  цветочных
клумб; толпу зевак вокруг неподвижной машины  марсиан,  так  и  оставшейся
здесь; слышать возню играющих детей и вспоминать то время, когда  я  видел
все это разрушенным, пустынным в лучах рассвета великого последнего дня...
   Но самое странное -  это  держать  снова  в  своей  руке  руку  жены  и
вспоминать о том, как мы считали друг друга погибшими.