ь  помнит  мои
статьи, я высказывался довольно резко против телепатических теорий.
   Марсиане  не  носили  одежды.  Их  понятия  о  нарядах   и   приличиях,
естественно, расходились с нашими; они не только были менее  чувствительны
к переменам температуры, чем мы, но и перемена давления,  по-видимому,  не
отразилась вредно на их  здоровье.  Хотя  они  не  носили  одежды,  но  их
громадное превосходство над  людьми  заключалось  в  других  искусственных
приспособлениях, которыми они пользовались. Мы  с  нашими  велосипедами  и
прочими  средствами  передвижения,  с   нашими   летательными   аппаратами
Лилиенталя, с нашими пушками, ружьями и всем  прочим  находимся  только  в
начале той эволюции, которую уже проделали марсиане. Они сделались как  бы
чистым разумом, пользующимся различными  машинами  смотря  по  надобности,
точно так же как человек меняет одежду, берет  для  скорости  передвижения
велосипед или зонт  для  защиты  от  дождя.  В  машинах  марсиан  для  нас
удивительней всего совершенное отсутствие важнейшего элемента  почти  всех
человеческих изобретений в области механики - колеса; ни в одной машине из
доставленных ими на Землю нет даже подобия колес. Можно было  бы  ожидать,
что у них применяются колеса, по крайней мере, для передвижения. Однако  в
связи с этим любопытно отметить, что природа даже  и  на  Земле  не  знает
колес и предпочитает достигать своих целей  другими  средствами.  Марсиане
тоже не знают (что, впрочем, маловероятно)  или  избегают  колес  и  очень
редко  пользуются  в  своих  аппаратах   неподвижными   или   относительно
неподвижными  осями  с  круговым  движением,   сосредоточенным   в   одной
плоскости. Почти все соединения в их машинах  представляют  собой  сложную
систему скользящих деталей, двигающихся на  небольших,  искусно  изогнутых
подшипниках. Затронув эту тему, я должен упомянуть и о  том,  что  длинные
рычажные соединения в  машинах  марсиан  приводятся  в  движение  подобием
мускулатуры,  состоящим  из  дисков  в  эластичной  оболочке;  эти   диски
поляризуются при прохождении электрического тока и плотно прилегают друг к
другу.  Благодаря  такому  устройству  получается  странное   сходство   с
движениями  живого  существа,  столь  поражавшее   и   даже   ошеломлявшее
наблюдателя. Такого рода подобия мускулов находились в изобилии  и  в  той
напоминавшей краба многорукой  машине,  которая  "распаковывала"  цилиндр,
когда я первый раз заглянул в щель. Она казалась гораздо более живой,  чем
марсиане, лежавшие  возле  нее  и  освещенные  косыми  лучами  восходящего
солнца; они тяжело дышали, шевелили щупальцами и еле  передвигались  после
утомительного перелета в межпланетном пространстве.
   Я долго наблюдал за их медлительными  движениями  при  свете  солнца  и
подмечал особенности их строения,  пока  священник  не  напомнил  о  своем
присутствии, неожиданно схватив меня за руку. Я  обернулся  и  увидел  его
нахмуренное лицо и сердито сжатые губы. Он хотел тоже посмотреть  в  щель:
место было только для  одного.  Таким  образом,  я  должен  был  на  время
отказаться от наблюдений за марсианами и предоставить эту привилегию ему.
   Когда я снова заглянул в щель, многорукая  машина  уже  успела  собрать
части вынутого из цилиндра аппарата; новая машина  имела  точно  такую  же
форму, как и первая. Внизу налево  работал  какой-то  небольшой  механизм;
выпуская клубы зеленого дыма, он  рыл  землю  и  продвигался  вокруг  ямы,
углубляя и выравнивая ее. Эта машина и производила тот размеренный гул, от
которого  сотрясалось  наше  полуразрушенное  убежище.  Машина  дымила   и
свистела во время работы. Насколько я мог судить, никто не управлял ею.



        3. ДНИ ЗАТОЧЕНИЯ

   Появление второго боевого треножника загнало нас в судомойню,  так  как
мы  опасались,  что  со  своей  вышки  марсианин  заметит  нас  за   нашим
прикрытием. Позже мы поняли, что наше убежище должно казаться находившимся
на ярком свете марсианам темным пятном, и перестали  бояться,  но  сначала
при каждом приближении марсиан мы в панике бросались в судомойню.  Однако,
невзирая на опасность, нас неудержимо тянуло к щели. Теперь я с удивлением
вспоминаю, что, несмотря на всю безвыходность нашего положения - ведь  нам
грозила либо голодная, либо еще более ужасная смерть, - мы  даже  затевали
драку из-за того, кому смотреть первому. Мы бежали  на  кухню,  сгорая  от
нетерпения и боясь произвести малейший шум, отчаянно толкались и лягались,
находясь на волосок от гибели.
   Мы были совершенно разными людьми по характеру,  по  манере  мыслить  и
действовать; опасность и заключение еще резче выявили это различие. Уже  в
Голлифорде  меня  возмещали  беспомощность  и  напыщенная   ограниченность
священника. Его бесконечные невнятные монологи мешали мне сосредоточиться,
обдумать  создавшееся  положение  и  доводили  меня,  и  без  того  крайне
возбужденного, чуть не до припадка. У него было не больше выдержки, чем  у
глупенькой женщины. Он готов был плакать по целым часам, и я  уверен,  что
он, как ребенок, воображал, что слезы  помогут  ему.  Даже  в  темноте  он
ежеминутно докучал своей назойливостью. Кроме того, он ел больше меня, и я
тщетно напоминал ему, что нам ради нашего спасения  необходимо  оставаться
дома до тех пор, пока марсиане не кончат работу и яме, и что поэтому  надо
экономить еду. Он ел и пил сразу помногу  после  больших  перерывов.  Спал
мало.
   Дни шли за днями; его крайняя  беспечность  и  безрассудность  ухудшали
наше и без того отчаянное положение и увеличивали  опасность,  так  что  я
волей-неволей  должен  был  прибегнуть  к  угрозам,  даже  к  побоям.  Это
образумило его, но ненадолго. Он принадлежал к числу  тех  слабых,  вялых,
лишенных самолюбия, трусливых и в то же время хитрых созданий, которые  не
решаются смотреть прямо в глаза ни богу, ни людям, ни даже самим себе.
   Мне неприятно вспоминать и писать об этом,  но  я  обязан  рассказывать
все. Те,  кому  удалось  избежать  томных  и  страшных  сторон  жизни,  на
задумываясь, осудят мою жестокость, мою вспышку ярости  в  последнем  акте
нашей драмы; они отлично знают, что хорошо и что дурно,  но,  полагаю,  не
ведают, до чего муки могут  довести  человека.  Однако  те,  которые  сами
прошли сквозь мрак до самых низин примитивной жизни, поймут меня  и  будут
снисходительны.
   И вот, пока мы с священником в тишине и мраке  пререкались  вполголоса,
вырывали друг у друга еду и питье, толкались и дрались, в яме снаружи  под
беспощадным июньским солнцем марсиане налаживали свою непонятную  для  нас
жизнь. Я вернусь к рассказу о том, что я видел. После долгого  перерыва  я
наконец решился подползти к щели и увидел, что появились  еще  три  боевых
треножника, которые притащили какие-то новые приспособления, расставленные
теперь в стройном  порядке  вокруг  цилиндра.  Вторая  многорукая  машина,
теперь  законченная,  обслуживала  новый  механизм,   принесенный   боевым
треножником. Корпус этого нового аппарата по  форме  походил  на  молочный
бидон с грушевидной вращающейся воронкой наверху,  из  которой  сыпался  в
подставленный снизу круглый котел белый порошок.
   Вращение  производило  одно   из   щупалец   многорукой   машины.   Две
лопатообразные руки копали глину и бросали ее в грушевидный приемник, в то
время как третья рука периодически открывала дверцу и удаляла  из  средней
части прибора обгоревший  шлак.  Четвертое  стальное  щупальце  направляло
порошок из котла по колончатой трубке в какой-то новый  приемник,  скрытый
от меня кучей голубоватой пыли. Из этого невидимого приемника  поднималась
вверх струйка зеленого дыма. Многорукая  машина  с  негромким  музыкальным
звоном вдруг вытянула, как подзорную трубу,  щупальце,  казавшееся  минуту
назад тупым отростком,  и  закинула  его  за  кучу  глины.  Через  секунду
щупальце подняло вверх полосу белого алюминия, еще  не  остывшего  и  ярко
блестевшего, и бросило ее на клетку из таких  же  полос,  сложенную  возле
ямы. От заката солнца до появления звезд эта ловкая машина  изготовила  не
менее сотни таких полос прямо из глины,  и  куча  голубоватой  пыли  стала
подниматься выше края ямы.
   Контраст между  быстрыми  и  сложными  движениями  всех  этих  машин  и
медлительными, неуклюжими движениями их хозяев был так разителен, что  мне
пришлось долго убеждать себя, что марсиане, а не их орудия являются живыми
существами.
   Когда в яму принесли первых пойманных людей, у щели стоял священник.  Я
сидел на полу и напряженно прислушивался. Вдруг он отскочил назад, и  я  в
ужасе притаился, думая, что нас заметили. Он тихонько пробрался ко мне  по
мусору и присел рядом в  темноте,  невнятно  бормоча  и  показывая  что-то
жестами; испуг его передался и мне. Знаком он дал понять, что уступает мне
щель;  любопытство  придало  мне  храбрости;  я  встал,  перешагнул  через
священника и припал к  щели.  Сначала  я  не  понял  причины  его  страха.
Наступили сумерки, звезды казались крошечными, тусклыми, но яма освещалась
зелеными вспышками от машины,  изготовлявшей  алюминии.  Неровные  вспышки
зеленого  огня  и  двигавшиеся  черные  смутные  тени  производили  жуткое
впечатление. В воздухе  кружились  летучие  мыши,  ничуть  не  пугавшиеся.
Теперь   копошащихся   марсиан   не   было   видно   за   выросшей   кучей
голубовато-зеленого порошка. В одном из углов ямы стоял укороченный боевой
треножник  со  сложенными  поджатыми  ногами.  Вдруг  среди   гула   машин
послышались  как  будто  человеческие   голоса.   Я   подумал,   что   мне
померещилось, и сначала не обратил на это внимания.
   Я нагнулся, наблюдая за боевым треножником, и тут  только  окончательно
убедился, что в колпаке  его  находился  марсианин.  Когда  зеленое  пламя
вспыхнуло ярче, я разглядел его лоснящийся кожный покров и блеск его глаз.
Вдруг послышался крик, и я увидел, как  длинное  щупальце  протянулось  за
плечо машины к металлической  клетке,  висевшей  сзади.  Щупальце  подняло
что-то  отчаянно  барахтавшееся  высоко  в  воздух  -   черный,   неясный,
загадочный предмет на фоне звездного неба; когда этот предмет опустился, я
увидел при вспышке зеленого света, что  это  человек.  Я  видел  его  одно
мгновение. Это был хорошо одетый, сильный, румяный, средних  лет  мужчина.
Три дня назад это, вероятно, был человек, уверенно шагавший  по  земле.  Я
видел его широко раскрытые глаза и отблеск огня на его пуговицах и часовой
цепочке. Он исчез по другую сторону кучи, и на мгновение все стихло. Потом
послышались отчаянные  крики  и  продолжительное,  удовлетворенное  уханье
марсиан...
   Я соскользнул с кучи щебня, встал на ноги  и,  зажав  уши,  бросился  в
судомойню. Священник, который сидел сгорбившись, обхватив  голову  руками,
взглянул на меня,  когда  я  пробегал  мимо,  довольно  громко  вскрикнул,
очевидно, думая, что я покидаю его, и бросился за мной...
   В эту ночь, пока мы сидели в судомойне,  разрываясь  между  смертельным
страхом  и  желанием  взглянуть  в  щель,  я  тщетно   пытался   придумать
какой-нибудь  способ  спасения,  хотя  понимал,   что   действовать   надо
безотлагательно. Но на следующий  день  я  заставил  себя  трезво  оценить
создавшееся положение. Священник не мог участвовать в  обсуждении  планов;
от страха он лишился способности логически рассуждать  и  мог  действовать
лишь импульсивно. В сущности, он  стал  почти  животным.  Мне  приходилось
рассчитывать только на самого себя. Обдумав  все  хладнокровно,  я  решил,
что, несмотря на весь ужас нашего положения, отчаиваться  не  следует.  Мы
могли надеяться, что марсиане расположились в яме только  временно.  Пусть
они  даже  превратят  яму  в  постоянный  лагерь,  и   тогда   нам   может
представиться случай к бегству, если они не сочтут нужным ее  охранять.  Я
обдумал также очень тщательно план подкопа с противоположной  стороны,  но
здесь нам угрожала опасность быть замеченными с какого-нибудь  сторожевого
треножника.  Кроме  того,  подкоп  пришлось  бы  делать  мне  одному.   На
священника полагаться было нельзя.
   Три дня спустя (если  память  мне  не  изменяет)  на  моих  глазах  был
умерщвлен юноша; это был единственный раз, когда  я  видел,  как  питаются
марсиане. После этого я почти целый день не подходил к щели. Я  отправился
в судомойню, отворил дверь и несколько часов рыл топором  землю,  стараясь
производить как можно меньше шума.  Но  когда  я  вырыл  яму  фута  в  два
глубиной, тяжелая земля с шумом осела, и я не решился рыть дальше. Я замер
и долго лежал на полу, боясь пошевельнуться. После этого я бросил мысль  о
подкопе.
   Интересно  отметить  один  факт:  впечатление,  произведенное  на  меня
марсианами, было таково, что я не  надеялся  на  победу  людей,  благодаря
которой мог бы спастись. Однако на четвертую или  пятую  ночь  послышались
выстрелы тяжелых орудий.
   Была глубокая ночь, и луна ярко сияла.  Марсиане  убрали  экскаватор  и
куда-то скрылись;  лишь  на  некотором  расстоянии  от  ямы  стоял  боевой
треножник, да в одном из углов ямы многорукая машина  продолжала  работать
как раз под щелью, в которую я  смотрел.  В  яме  было  совсем  темно,  за
исключением тех мест,  куда  падал  лунный  свет  или  отблеск  многорукой
машины, нарушавшей тишину своим лязгом. Ночь была ясная, тихая. Луна почти
безраздельно царила в небе, одна только звезда  нарушала  ее  одиночество.
Вдруг  послышался  собачий  лай,  и  этот  знакомый  звук  заставил   меня
насторожиться. Потом очень отчетливо я услышал гул, словно грохот  тяжелых
орудий. Я насчитал шесть выстрелов и после долгого перерыва -  еще  шесть.
Потом все стихло.



        4. СМЕРТЬ СВЯЩЕННИКА

   Это произошло на шестой день нашего заточения. Я смотрел в щель и вдруг
почувствовал,  что  я  один.  Только  что  стоявший  рядом   со   мной   и
отталкивавший меня от щели  священник  почему-то  ушел  в  судомойню.  Мне
показалось это подозрительным.  Беззвучно  ступая,  я  быстро  двинулся  в
судомойню. В темноте я услыхал, что священник  пьет.  Я  протянул  руку  и
нащупал бутылку бургундского.
   Несколько минут мы боролись. Бутылка упала и разбилась. Я выпустил  его
и поднялся на ноги. Мы стояли  друг  против  друга,  тяжело  дыша,  сжимая
кулаки. Наконец я встал между ним и запасами провизии и сказал, что  решил
ввести строгую дисциплину. Я разделил весь запас продовольствия  на  части
так, чтобы его хватило  на  десять  дней.  Сегодня  он  больше  ничего  не
получит.
   Днем он пытался снова подобраться к припасам. Я задремал было, но сразу
встрепенулся. Весь день  и  всю  ночь  мы  сидели  друг  против  друга;  я
смертельно устал, но был тверд,  он  хныкал  и  жаловался  на  нестерпимый
голод. Я знаю, что так прошли лишь одна ночь и один день, но мне  казалось
тогда и даже теперь кажется, что это тянулось целую вечность.
   Постоянные  разногласия  между  нами  привели   наконец   к   открытому
столкновению. В течение двух долгих дней  мы  перебранивались  вполголоса,
спорили, пререкались. Иногда я  терял  самообладание  и  бил  его,  иногда
ласково убеждал, раз я даже попытался соблазнить  его  последней  бутылкой
бургундского: в кухне был насос для дождевой воды, откуда я мог  напиться.
Но ни уговоры, ни побои не действовали,  казалось,  он  сошел  с  ума.  Он
по-прежнему пытался захватить провизию и продолжал разговаривать вслух сам
с собой. Он вел себя очень неосторожно, и  мы  каждую  минуту  могли  быть
обнаружены. Скоро я понял, что он совсем потерял рассудок, - я оказался  в
темноте наедине с сумасшедшим.
   Мне думается, что и я был в то время не вполне  нормален.  Меня  мучили
дикие, ужасные  сны.  Как  это  ни  странно,  но  я  склонен  думать,  что
сумасшествие  священника  послужило  мне  предостережением:  я  напряженно
следил за собой и поэтому сохранил рассудок.
   На восьмой день священник начал говорить, и я  ничем  не  мог  удержать
поток его красноречия.
   -  Это  справедливая  кара,  о  боже,  -  повторял  он   поминутно,   -
справедливая! Порази меня и весь род мой. Мы согрешили, мы впали в грех...
Повсюду люди  страдали,  бедных  смешивали  с  прахом,  а  я  молчал.  Мои
проповеди - сущее безумие, о боже  мой,  что  за  безумие!  Я  должен  был
восстать и, не щадя жизни  своей,  призывать  к  покаянию,  к  покаянию!..
Угнетатели бедных и страждущих!.. Карающая десница господня!..
   Потом он снова вспомнил о провизии,  к  которой  я  его  не  подпускал,
умолял меня, плакал, угрожал. Он начал повышать голос; я просил не  делать
этого; он понял спою власть надо мной и начал грозить, что будет кричать и
привлечет внимание марсиан. Сперва это меня испугало,  по  я  понял,  что,
уступи я, наши шансы на спасение уменьшились бы. Я отказал ему, хоть и  не
был уверен, что он не приведет в исполнение свою угрозу. В этот  день,  во
всяком случае, этого не произошло. Он говорил все  громче  и  громче  весь
восьмой и девятый день; это  были  угрозы,  мольбы,  порывы  полубезумного
многоречивого раскаяния в небрежном, недостойном служении богу.  Мне  даже
стало жаль его. Немного поспав, он снова начал говорить, на этот  раз  так
громко, что я вынужден был вмешаться.
   - Молчите! - умолял я.
   Он опустился на колени в темноте возле котла.
   - Я слишком долго молчал, - сказал он так громко, что его  должны  были
услышать  в  яме,  -  теперь  я  должен  свидетельствовать.   Горе   этому
беззаконному граду! Горе! Горе!  Горе!  Горе  обитателям  Земли,  ибо  уже
прозвучала труба.
   - Замолчите! - прохрипел я, вскакивая, ужасаясь при мысли, что марсиане
услышат нас. - Ради бога, замолчите!..
   - Нет! - воскликнул громко священник,  поднимаясь  и  простирая  вперед
руки. - Изреки! Слово божие в моих устах!
   В три прыжка он очутился у двери в кухню.
   - Я должен свидетельствовать! Я иду! Я и так уже долго медлил.
   Я схватил секач, висевший на стене, и бросился  за  ним.  От  страха  я
пришел в бешенство. Я настиг  его  посреди  кухни.  Поддаваясь  последнему
порыву  человеколюбия,  я  повернул  острие  ножа  к  себе  и  ударил  его
рукояткой. Он упал ничком на пол. Я,  шатаясь,  перешагнул  через  него  и
остановился, тяжело дыша. Он лежал не двигаясь.
   Вдруг  я  услышал  шум  снаружи,  как  будто  осыпалась  штукатурка,  и
треугольное отверстие в стене закрылось. Я взглянул вверх  и  увидел,  что
многорукая машина двигается мимо щели. Одно из  щупалец  извивалось  среди
обломков. Показалось второе щупальце, заскользившее по рухнувшим балкам. Я
замер  от  ужаса.  Потом  я  увидел  нечто  вроде  прозрачной   пластинки,
прикрывавшей  чудовищное  лицо  и   большие   темные   глаза   марсианина.
Металлический спрут извивался, щупальце медленно просовывалось в пролом.
   Я отскочил, споткнулся о священника и остановился  у  двери  судомойни.
Щупальце просунулось ярда на два в кухню, извиваясь и поворачиваясь во все
стороны.  Несколько  секунд  я  стоял  как  зачарованный,  глядя  на   его
медленное, толчкообразное приближение. Потом, тихо  вскрикнув  от  страха,
бросился в судомойню. Я так дрожал, что едва стоял на ногах. Открыв  дверь
в угольный подвал,  я  стоял  в  темноте,  глядя  через  щель  в  двери  и
прислушиваясь. Заметил ли меня марсианин? Что он там делает?
   В  кухне  что-то  медленно  двигалось,  задевало  за  стены  с   легким
металлическим побрякиванием, точно связка ключей на кольце. Затем какое-то
тяжелое тело - я хорошо  знал,  какое,  -  поволоклось  по  полу  кухни  к
отверстию. Я  не  удержался,  подошел  к  двери  и  заглянул  в  кухню.  В
треугольном, освещенном солнцем отверстии я увидел марсианина в многорукой
машине,  напоминавшего  Бриарея,   он   внимательно   разглядывал   голову
священника. Я сразу же подумал, что он догадается о  моем  присутствии  по
глубокой ране.
   Я пополз в угольный погреб, затворил дверь и  в  темноте,  стараясь  не
шуметь, стал зарываться в уголь и наваливать на себя дрова. Каждую  минуту
я застывал