и электричество. По  ярко
освещенной  Риджент-стрит  и  Сэркес  разгуливали   толпы   размалеванных,
беснующихся пьяниц, мужчины и женщины веселились и  плясали  до  рассвета.
Мне рассказывал об этом один человек, который там был. А  когда  рассвело,
они заметили, что боевой треножник стоит недалеко от Ленгхема и  марсианин
наблюдает за ними. Бог знает  сколько  времени  он  там  стоял.  Потом  он
двинулся  к  ним  и  нахватал  больше  сотни  людей  -  или  пьяных,   или
растерявшихся от испуга.
   Любопытный штрих того времени, о котором  вряд  ли  даст  представление
история!
   После этого рассказа, подстрекаемый моими вопросами, артиллерист  снова
перешел к своим грандиозным планам.  Он  страшно  увлекся.  О  возможности
захватить треножники он говорил так красноречиво, что я  снова  начал  ему
верить. Но поскольку я теперь понимал, с кем имею дело, я уже не удивлялся
тому, что он предостерегает от излишней поспешности. Я заметил также,  что
он уже не собирается сам захватить треножник и сражаться.
   Потом мы вернулись в угольный погреб. Ни один из нас не был  расположен
снова приняться за работу,  и,  когда  он  предложил  закусить,  я  охотно
согласился. Он вдруг стал чрезвычайно щедр; после того, как мы  поели,  он
куда-то ушел и вернулся с  превосходными  сигарами.  Мы  закурили,  и  его
оптимизм еще  увеличился.  Он,  по-видимому,  считал,  что  мое  появление
следует отпраздновать.
   - В погребе есть шампанское, - сказал он.
   - Если мы хотим работать, то лучше ограничиться бургундским, -  ответил
я.
   - Нет, - сказал он, - сегодня я угощаю. Шампанское! Боже  мой!  Мы  еще
успеем  наработаться.  Перед  нами  нелегкая  задача.  Нужно  отдохнуть  и
набраться сил, пока есть время. Посмотрите, какие у меня мозоли на руках!
   После  еды,  исходя  из  тех  соображений,  что  сегодня  праздник,  он
предложил сыграть в карты. Он научил меня игре в  юкр,  и,  поделив  между
собой Лондон, причем мне досталась северная сторона, а ему южная, мы стали
играть на приходские участки. Это покажется нелепым и даже  глупым,  но  я
точно описываю то, что было, и всего удивительней то, что  эта  игра  меня
увлекала.
   Странно устроен человек! В то время как человечеству грозила гибель или
вырождение, мы, лишенные какой-либо надежды, под угрозой  ужасной  смерти,
сидели и следили за случайными комбинациями  разрисованного  картона  и  с
азартом "ходили с козыря". Потом он  выучил  меня  играть  в  покер,  а  я
выиграл у него  три  партии  в  шахматы.  Когда  стемнело,  мы,  чтобы  не
прерывать игры, рискнули даже зажечь лампу.
   После  бесконечной  серии  игр  мы  поужинали,  и   артиллерист   допил
шампанское. Весь вечер мы курили сигары. Это был уже не тот полный энергии
восстановитель рода человеческого,  которого  я  встретил  утром.  Он  был
по-прежнему настроен оптимистически, но его оптимизм  носил  теперь  менее
экспансивный характер. Помню, он пил за мое здоровье, произнеся  при  этом
не вполне связную речь, в которой много раз  повторял  одно  и  то  же.  Я
закурил сигару и пошел наверх посмотреть на зеленые огни, о которых он мне
рассказывал, горевшие вдоль холмов Хайгета.
   Я бездумно всматривался в долину Лондона. Северные холмы были погружены
во мрак; около Кенсингтона светилось зарево, иногда оранжево-красный  язык
пламени вырывался кверху и пропадал  в  темной  синеве  ночи.  Лондон  был
окутан тьмою. Вскоре я заметил вблизи  какой-то  странный  свет,  бледный,
фиолетово-красный, фосфоресцирующий отблеск, дрожавший  на  ночном  ветру.
Сначала я не мог понять, что это такое, потом догадался, что  это,  должно
быть, фосфоресцирует красная трава. Дремлющее сознание проснулось во  мне;
я снова стал вникать в соотношение явлений. Я взглянул  на  Марс,  сиявший
красным огнем на  западе,  а  потом  долго  и  пристально  всматривался  в
темноту, в сторону Хэмпстеда и Хайгета.
   Долго я просидел на крыше, вспоминая перипетии этого  длинного  дня.  Я
старался восстановить скачки своего настроения, начиная с молитвы  прошлой
ночи и кончая этой идиотской игрой в карты. Я  почувствовал  отвращение  к
себе. Помню, как я почти символическим жестом отбросил сигару. Внезапно  я
понял  все  свое  безумие.  Мне  казалось,  что  я  предал  жену,   предал
человечество. Я глубоко раскаивался. Я  решил  покинуть  этого  странного,
необузданного мечтателя с его пьянством и обжорством и идти в Лондон. Там,
мне казалось, я скорее всего узнаю, что делают марсиане и мои  собратья  -
люди. Когда наконец взошла луна, я все еще стоял да крыше.



        8. МЕРТВЫЙ ЛОНДОН

   Покинув артиллериста, я спустился с холма и пошел  по  Хай-стрит  через
мост к Ламбету. Красная трава в  то  время  еще  буйно  росла  и  оплетала
побегами весь мост; впрочем, ее стебли уже  покрылись  беловатым  налетом;
губительная болезнь быстро распространялась.
   На углу улицы, ведущей к вокзалу Путни-бридж, валялся человек, грязный,
как трубочист. Он был  жив,  но  мертвецки  пьян,  так  что  даже  не  мог
говорить. Я ничего не добился от него, кроме брани и попыток ударить меня.
Я отошел, пораженный диким выражением его лица.
   За мостом, на дороге, лежал слой черной пыли, становившийся  все  толще
по мере приближения к Фулхему. На улицах  мертвая  тишина.  В  булочной  я
нашел немного хлеба, правда, он  был  кислый,  черствый  и  позеленел,  но
оставался вполне съедобным. Дальше к Уолхем-Грину на улицах не было черной
пыли, и я прошел мимо горевших белых домов. Даже  треск  пожара  показался
мне приятным. Еще дальше, около Бромптона, на улицах опять мертвая тишина.
   Здесь я снова увидел черную пыль на улицах и  мертвые  тела.  Всего  на
протяжении Фулхем-роуд  я  насчитал  около  двенадцати  трупов.  Они  были
полузасыпаны черной пылью,  лежали,  очевидно,  много  дней;  я  торопливо
обходил их. Некоторые были обглоданы собаками.
   Там, где не было черной пыли, город имел совершенно такой же вид, как в
обычное воскресенье: магазины закрыты, дома заперты, шторы спущены, тихо и
пустынно. Во многих местах были видны следы грабежа - по большей  части  в
винных и гастрономических магазинах. В витрине ювелирного магазина  стекло
было разбито, но, очевидно, вору помешали: золотые цепочки и часы валялись
на мостовой. Я даже не нагнулся поднять их. В одном подъезде на ступеньках
лежала женщина в лохмотьях, рука, свесившаяся с колена, была рассечена,  и
кровь залила дешевое темное платье. В  луже  шампанского  торчала  большая
разбитая бутылка. Женщина казалась спящей, но она была мертва.
   Чем дальше я углублялся в Лондон, тем тягостнее становилась тишина.  Но
это было не молчание  смерти,  а  скорее  тишина  напряженного  выжидания.
Каждую минуту тепловые лучи, спалившие уже северо-западную часть столицы и
уничтожившие Илинг и Килберн, могли коснуться и этих домов и превратить их
в дымящиеся развалины. Это был покинутый и обреченный город...
   В Южном Кенсингтоне черной пыли и трупов на улицах не было. Здесь  я  в
первый раз услышал вой.  Я  не  сразу  понял,  что  это  такое.  Это  было
непрерывное  жалобное  чередование  двух  нот:  "Улла...  улла...  улла...
улла..." Когда я шел по улицам,  ведущим  к  северу,  вой  становился  все
громче; строения, казалось, то заглушали его, то усиливали. Особенно гулко
отдавался он на Эксибишн-роуд. Я остановился и посмотрел на Кенсингтонский
парк,  прислушиваясь  к  отдаленному  странному  вою.  Казалось,  все  эти
опустелые строения обрели голос и жаловались на страх и одиночество.
   "Улла... улла... улла...  улла..."  -  раздавался  этот  нечеловеческий
плач, и волны звуков расходились по широкой солнечной улице среди  высоких
зданий. В недоумении я повернул к северу, к железным воротам Гайд-парка. Я
думал  зайти  в  Естественноисторический  музей,  забраться  на  башню   и
посмотреть на парк сверху. Потом я решил остаться внизу,  где  можно  было
легче спрятаться, и зашагал дальше по Эксибишн-роуд.  Обширные  здания  по
обе стороны дороги были пусты, мои шаги отдавались в тишине гулким эхом.
   Наверху,  недалеко  от  ворот  парка,  я  увидел  странную  картину   -
опрокинутый омнибус и скелет лошади, начисто обглоданный. Постояв немного,
я пошел дальше к мосту через  Серпентайн.  Вой  становился  все  громче  и
громче, хотя к северу от парка над крышами домов  ничего  не  было  видно,
только на северо-западе поднималась пелена дыма.
   "Улла... улла... улла...  улла..."  -  выл  голос,  как  мне  казалось,
откуда-то со стороны Риджент-парка. Этот одинокий жалобный крик действовал
удручающе. Вся моя смелость пропала. Мной овладела тоска. Я  почувствовал,
что страшно устал, натер ноги, что меня мучат голод и жажда.
   Было уже за полдень. Зачем я брожу по этому городу  мертвых,  почему  я
один жив, когда весь Лондон лежит как труп в черном саване? Я почувствовал
себя бесконечно одиноким.  Вспомнил  о  прежних  друзьях,  давно  забытых.
Подумал о ядах в аптеках, об алкоголе в погребах виноторговцев; вспомнил о
двух несчастных, которые,  как  я  думал,  вместе  со  мною  владеют  всем
Лондоном...
   Через Мраморную арку я вышел на Оксфорд-стрит. Здесь опять были  черная
пыль и трупы, из решетчатых подвальных  люков  некоторых  домов  доносился
запах тления. От долгого блуждания по жаре меня томила  жажда.  С  великим
трудом мне удалось проникнуть в какой-то ресторан и раздобыть еды и питья.
Потом, почувствовав сильную усталость, я прошел  в  гостиную  за  буфетом,
улегся на черный диван, набитый конским волосом, и уснул.
   Когда  я  проснулся,  проклятый  вой  по-прежнему  раздавался  в  ушах:
"Улла... улла... улла... улла..." Уже  смеркалось.  Я  разыскал  в  буфете
несколько сухарей и сыру - там был полный обед,  но  от  кушаний  остались
только клубки червей. Я отправился на Бэйкер-стрит по пустынным скверам, -
могу вспомнить название лишь одного из них:  Портмен-сквер,  -  и  наконец
вышел к Риджент-парку. Когда я спускался с Бэйкер-стрит,  я  увидел  вдали
над деревьями, на светлом фоне заката, колпак гиганта-марсианина,  который
и издавал этот вой. Я ничуть не испугался. Я спокойно шел прямо  на  пего.
Несколько минут я наблюдал за ним: он не двигался. По-видимому, он  просто
стоял и выл. Я не мог догадаться, что значил этот беспрерывный вой.
   Я пытался принять какое-нибудь решение.  Но  непрерывный  вой  "улла...
улла... улла... улла..." мешал мне сосредоточиться. Может  быть,  причиной
моего бесстрашия была  усталость.  Мне  захотелось  узнать  причину  этого
монотонного воя. Я  повернул  назад  и  вышел  на  Парк-роуд,  намереваясь
обогнуть парк; я пробрался под  прикрытием  террас,  чтобы  посмотреть  на
этого неподвижного воющего марсианина со стороны  Сент-Джонс-Вуда.  Отойдя
ярдов на двести от Бэйкер-стрит, я  услыхал  разноголосый  собачий  лай  и
увидел сперва  одну  собаку  с  куском  гнилого  красного  мяса  в  зубах,
стремглав летевшую на меня, а потом целую свору гнавшихся за ней  голодных
бродячих псов. Собака сделала крутой поворот,  чтобы  обогнуть  меня,  как
будто боялась, что я отобью у нее добычу. Когда лай  замер  вдали,  воздух
снова наполнился воем: "Улла... улла... улла... улла..."
   На полпути к вокзалу Сент-Джонс-Вуд я наткнулся на сломанную многорукую
машину. Сначала я подумал,  что  поперек  улицы  лежит  обрушившийся  дом.
Только пробравшись среди обломков, я с изумлением увидел, что механический
Самсон с исковерканными, сломанными и скрюченными щупальцами лежит посреди
им же самим нагроможденных развалин. Передняя часть машины,  была  разбита
вдребезги. Очевидно, машина наскочила на дом и, разрушив его,  застряла  в
развалинах. Это могло произойти, только если машину  бросили  на  произвол
судьбы. Я не мог взобраться на обломки и потому  не  видел  в  наступающей
темноте  забрызганное  кровью  сиденье   и   обгрызенный   собаками   хрящ
марсианина.
   Пораженный всем виденным, я направился к Примроз-Хиллу. Вдалеке  сквозь
деревья я заметил  второго  марсианина,  такого  же  неподвижного,  как  и
первый; он молча  стоял  в  парке  близ  Зоологического  сада.  Дальше  за
развалинами, окружавшими изломанную  многорукую  машину,  я  снова  увидел
красную   траву;   весь   Риджент-канал   зарос   губчатой   темно-красной
растительностью.
   Когда я переходил мост, непрекращавшийся вой  "улла...  улла..."  вдруг
оборвался. Казалось, кто-то его  остановил.  Внезапно  наступившая  тишина
разразилась, как удар грома.
   Со верх сторон меня обступали высокие, мрачные,  пустые  дома;  деревья
ближе к парку становились все чернее. Среди развалин росла красная  трава;
ее побеги словно подползали ко мне.  Надвигалась  ночь,  матерь  страха  и
тайны.  Пока  звучал  этот  голос,  я  как-то  мог   выносить   уединение,
одиночество было еще терпимо; Лондон казался мне еще живым, и я  бодрился.
И вдруг эта перемена! Что-то произошло - я не  знал  что,  -  и  наступила
почти ощутимая тишина. Мертвый покой.
   Лондон глядел на меня как привидение. Окна в пустых домах  походили  на
глазные впадины черепа.  Мне  чудились  тысячи  бесшумно  подкрадывающихся
врагов, Меня охватил ужас, я испугался своей дерзости. Улица впереди стала
черной, как будто ее вымазали дегтем,  и  я  различил  какую-то  судорожно
искривленную тень поперек дороги. Я не мог  заставить  себя  идти  дальше.
Свернув на Сент-Джонс-Вуд-роуд, я побежал к Килберну,  спасаясь  от  этого
невыносимого молчания. Я спрятался от ночи и тишины в извозчичьей будке на
Харроу-роуд. Я просидел там почти всю  ночь.  Перед  рассветом  я  немного
приободрился и под мерцающими звездами пошел к Риджент-парку. Я заблудился
и вдруг увидел в конце длинной улицы в предрассветных сумерках причудливые
очертания  Примроз-Хилла.  На   вершине,   поднимаясь   высоко   навстречу
бледневшим звездам, стоял третий марсианин, такой же прямой и неподвижный,
как и остальные.
   Я решился на безумный поступок. Лучше  умереть  и  покончить  со  всем.
Тогда мне не придется убивать самого себя. И  я  решительно  направился  к
титану. Подойдя ближе, я увидел в предутреннем  свете  стаи  черных  птиц,
кружившихся вокруг колпака марсианина. Сердце у меня забилось, и я побежал
вниз по дороге.
   Я попал в заросли красной травы, покрывшей Сент-Эдмунд-террас, по грудь
в воде перешел вброд поток, стекавший из  водопровода  к  Альберт-роуд,  и
выбрался оттуда еще до восхода солнца. Громадные кучи земли были  насыпаны
на гребне холма словно для огромного редута, - это было последнее и  самое
большое укрепление, построенное марсианами, и  оттуда  поднимался  к  небу
легкий дымок. Пробежала собака и скрылась. Я чувствовал, что  моя  догадка
должна подтвердиться. Уже без всякого страха, дрожа от волнения, я взбежал
вверх по холму к неподвижному чудовищу.  Из-под  колпака  свисали  дряблые
бурые клочья; их клевали и рвали голодные птицы.
   Еще через минуту я взобрался  по  насыпи  и  стоял  на  гребне  вала  -
внутренняя площадка редута была внизу, подо мной. Она была очень  обширна,
с гигантскими машинами, грудой  материалов  и  странными  сооружениями.  И
среди этого хаоса на  опрокинутых  треножниках,  на  недвижных  многоруких
машинах и прямо на земле  лежали  марсиане,  окоченелые  и  безмолвные,  -
мертвые! - уничтоженные какой-то пагубной бактерией, к борьбе с которой их
организм не  был  приспособлен,  уничтоженные  так,  же,  как  была  потом
уничтожена красная трава. После того как все средства обороны человечества
были исчерпаны, пришельцы были истреблены ничтожнейшими тварями,  которыми
премудрый господь населил Землю.
   Все произошло так, как и я, и многие люди могли бы предвидеть, если  бы
ужас и паника не помрачили наш разум. Эти зародыши болезней уже взяли свою
дань с человечества еще в  доисторические  времена,  взяли  дань  с  наших
прародителей-животных  еще  тогда,  когда  жизнь  на  Земле   только   что
начиналась. Благодаря естественному отбору мы развили в себе способность к
сопротивлению; мы не уступаем ни одной бактерии без упорной борьбы, а  для
многих из них, как, например, для бактерий, порождающих гниение в  мертвой
материи,  наш  организм  совершенно  неуязвим.  На  Марсе,  очевидно,   не
существует бактерий, и как только  явившиеся  на  Землю  пришельцы  начали
питаться, наши микроскопические союзники принялись за  работу,  готовя  им
гибель. Когда я впервые увидел марсиан, они уже были осуждены  на  смерть,
они уже медленно умирали  и  разлагались  на  ходу.  Это  было  неизбежно.
Заплатив биллионами жизней, человек купил право жить на Земле, и это право
принадлежит ему вопреки всем пришельцам. Оно  осталось  бы  за  ним,  будь
марсиане даже в десять  раз  более  могущественны.  Ибо  человек  живет  и
умирает не напрасно.
   Всего марсиан было около пятидесяти; они валялись в своей огромной яме,
пораженные смертью, которая должна была им казаться загадочной. И для меня
в то время смерть их была непонятна. Я понял, только,  что  эти  чудовища,
наводившие ужас на людей, мертвы. На  минуту  мне  показалось,  что  снова
повторилось поражение Сеннахериба, что господь сжалился над нами  и  ангел
смерти поразил их в одну ночь.
   Я стоял, глядя в яму, и  сердце  у  меня  забилось  от  радости,  когда
восходящее  солнце  осветило  окружавший  меня  мир  своими  лучами.   Яма
оставалась в тени; мощные машины, такие громадные, сложные и удивительные,
неземные даже по своей форме, поднимались, точно заколдованные, из сумрака
навстречу свету. Целая стая  собак  дралась  над  трупами,  валявшимися  в
глубине ямы. В дальнем  конце  ее  лежала  большая,  плоская,  причудливых
очертаний летательная машина, на которой они, очевидно, совершали  пробные
полеты в нашей более плотной атмосфере, когда разложение и смерть помешали
им. Смерть явилась как раз вовремя.  Услыхав  карканье  птиц,  я  взглянул
наверх; передо мной был огромный боевой треножник, который никогда  больше
не будет сражаться,  красные  клочья  мяса,  с  которых  капала  кровь  на
опрокинутые скамейки на вершине Примроз-Хилла.
   Я повернулся и взглянул вниз, где у подножия холма,  окруженного  стаей
птиц, стояли застигнутые смертью другие два марсианина,  которых  я  видел
вчера вечером. Один из них умер как  раз  в  ту  минуту,  когда  передавал
что-то своим товарищам; может быть,  он  умер  последним,  и  сигналы  его
раздавались, пока не  перестал  работать  механизм.  В  лучах  восходящего
солнца блестели уже безвредные металлические треножники, башни сверкающего
металла...
   Кругом, словно чудом спасенный от уничтожения, расстилался великий отец
городов. Те, кто видел Лондон только под привычным покровом дыма, едва  ли
могут представить себе обнаженную красоту его пустынных, безмолвных улиц.
   К востоку, над почерневшими развалинами Альберт-террас  и  расщепленным
церковным  шпилем,  среди  безоблачного   неба   сияло   солнце.   Кое-где
какая-нибудь грань белой кровли преломляла луч  и  сверкала  ослепительным
светом. Солнце сообщало таинственную прелесть даже винным складам  вокзала
Чок-Фарм и обширным железнодорожным  путям,  где  раньше  блестели  черные
рельсы, а теперь краснели полосы двухнедельной ржавчины.
   К северу простирались  Килбери  и  Хэмпстед  -  целый  массив  домов  в
синеватой дымке; на западе гигантский город был также подернут дымкой;  на
юге, за  марсианами,  уменьшенные  расстоянием,  виднелись  зеленые  волны
Риджент-парка, Ленгхем-отель, купол Альберт-холла, Королевский институт  в
огромные здания на Бромптон-роуд, а вдалеке неясно вырисовывались зубчатые
развалины  Вестминстера.  В  голубой  дали  поднимались  холмы  Сэррея   и
блестели, как две серебряные колонны, башни Кристал-Паласа.  Купол  собора
св.Павла чернел на фоне восхода, - я заметил, что на западной стороне  его
зияла большая пробоина.
   Я стоял и смотрел на это море домов, фабрик, церквей, тихих, одиноких и
покинутых;  я  думал  о  надеждах  и  усилиях,  о   бесчисленных   жизнях,
загубленных на постройке этой тве