о верно! - охотно подтвердил Шербье. - Цивилизация - понятие
всеобъемлющее и многогранное. У любой цивилизации есть свои  полюсы,  свои
святые и грешники, свои боги и  дьяволы.  Смена  одних  другими  столь  же
неизбежна, как смена времен года. Гитлер -  дьявол,  что  из  того?  Но  я
должен  заметить,  что  Гитлер  делал  различие  между  неграми,  евреями,
славянами и истинными европейцами.
   Разглядывая самодовольное розовощекое лицо Шербье, Хойл неожиданно  для
самого себя сказал:
   - Никогда бы не подумал, что вы научный работник, Марсель. Вы похожи на
добропорядочного буржуа, стригущего купоны  с  папашиного  наследства,  но
никак не на ученого, занятого поисками истины.
   Шербье благодушно взглянул на журналиста.
   - Хотите меня задеть?  Напрасно!  Я  страшно  толстокожий,  когда  дело
касается мелочей жизни. Легче носорога убить зубочисткой, чем обидеть меня
таким образом. К тому же, - Шербье доверительно понизил голос, - я  и  сам
не считаю себя настоящим ученым, денно и  нощно  трудящимся  в  поте  лица
своего ради высоких и туманных идеалов. Я  прагматик  и  скромный  научный
подмастерье. Это в благословенном  девятнадцатом  веке  наука  была  делом
священным и трепетным, доступным лишь избранным  и  посвященным!  Ныне  же
адепты не в моде. - Шербье скорчил пренебрежительную гримасу. - Это  такой
же архаизм, как повозка, запряженная лошадью.  Наука  из  священнослужения
стала деловым  предприятием,  прочно  срослась  и  с  производством,  и  с
капиталом. В науке есть свои организаторы и функционеры, свои аристократы,
которым дозволено парить в заоблачных высях, не глядя на грешную землю,  и
свои чернорабочие, негры, как их иногда называют, которые по-настоящему-то
и грызут зубами гранит неведомого.  В  этой  иерархии  я  занимаю  среднюю
ступеньку и весьма ею доволен: я  избавлен  от  хлопот  небожителей  и  от
каторжного  труда  чернорабочих.   Золотая   середина   мила   мне   своей
уступчивостью и определенностью.
   С    интересом    разглядывая    это    весомое    порождение     науки
атомно-кибернетического века, Хойл заметил:
   - Однако же Вильям Грейвс не жаловал людей посредственных.
   Шербье высоко поднял свои  едва  намеченные  брови,  так  он  изображал
удивление, но  физиономия  его  по-прежнему  светилась  не  удивлением,  а
довольством.
   -  А  кто  вам  сказал,  что  я  посредственность?  Для  меня   мыслить
алгоритмами столь же  естественно,  как  музыканту  -  нотами.  Ну,  а  на
фортране я изъясняюсь если не столь же легко,  как  по-французски,  то  уж
наверняка лучше, чем по-английски. Должен  сказать,  -  в  голосе  Марселя
послышались нотки самодовольства, - капризный Вильям весьма и весьма ценил
мой талант.
   Рене только улыбнулся:
   - Такое отношение требует откровенности, не правда ли?
   Шербье погрозил ему пальцем:
   - Вы все туда же? Нет, мой дорогой журналист, когда речь  идет  о  деле
Грейвса, я становлюсь нем как рыба.
   - Но ведь есть и поющие рыбы, на Укаяли, в верховьях  Амазонки.  Почему
бы вам ненадолго не превратиться в популярного шансонье и не спеть  мне  о
Вильяме Грейвсе?
   - Шлягеры приносят большие доходы, дорогой Рене.
   Это было сказано мимоходом и в шутку,  но  было  в  тоне  Шербье  нечто
такое, что сразу заставило Рене насторожиться. В его памяти всплыли  слова
Серлина о том, что Марсель Шербье вовсе не чужд бизнеса.
   -  Конечно,  -  вслух  сказал  он,  -  простому  журналисту  оплачивать
популярного шансонье не под силу, но я ведь действую не самостоятельно,  а
по поручению редакции, а редакцию субсидирует влиятельная фирма.
   Пожалуй, впервые за время их разговора глазки Марселя утратили присущую
им веселость и взглянули на журналиста оценивающе.
   - Вот как? Это что же за фирма?
   - А вот это  деловая  тайна.  Марсель,  не  такая  глубокая,  как  дело
Грейвса, но обязывающая. Да и  разве  суть  в  названии  фирмы?  По-моему,
гораздо существеннее величина суммы, которую она ассигнует.
   -  Это,  несомненно,  очень  существенно,  -  подтвердил   Шербье.   Он
определенно ждал более открытых и конкретных предложений.
   - У меня широкие полномочия, - солидно уведомил Рене. - И я  гарантирую
полную тайну нашей операции.
   - Какой операции? - очень натурально и весело удивился Шербье.
   - Не будем ходить  вокруг  да  около.  Марсель.  Я  думаю,  что  такому
жизнелюбу, как вы, кругленькая сумма отнюдь не повредит.
   - Это верно,  -  охотно  согласился  Шербье,  поглаживая  свою  сияющую
лысину. - У меня  пошаливает  печень,  и  врачи  настоятельно  рекомендуют
съездить на воды. Но что вы называете кругленькой суммой?
   - Как известно, цена определяется качеством товара.
   - Не только, мой друг, не только! - живо возразил ученый.  -  Цена  еще
определяется уровнем спроса.
   - Да, но если качество  -  категория  постоянная,  то  спрос  подвержен
резким перепадам.
   Эта словесная  игра  продолжалась  довольно  долго.  Хойлу  она  быстро
надоела,  хотя  он  держал  себя  в  руках  и  полегоньку,  буквально   по
воробьиному шажку приближался к желанному  финалу.  Шербье  же  чувствовал
себя как рыба в  воде  и  явно  наслаждался  этим  словесным  сражением  с
многозначительной деловой окраской. Позже он признался, и в это можно было
поверить, что, окажись Рене не таким легким и остроумным собеседником,  то
их  сделка  бы  не  состоялась.  Даже  на  солнце  есть  пятна,   что   же
удивительного,  если  у  махрового  прагматика  оказались  свои  маленькие
слабости? Выяснилось, что актив Шербье невелик:  он  мог  свести  Хойла  с
физиком-теоретиком, работавшим на Грейвса, кроме того, он мог сообщить,  в
какой стране  и  в  каком  городе  располагался  банк,  услугами  которого
пользовался ученый-террорист. Запросил за это пять тысяч франков, но после
длительной словесной баталии эта  сумма  была  снижена  до  трех  тысяч  -
максимум, которым Рене мог располагать самостоятельно без  консультаций  с
Аттенборо. Собственно, лишь из-за этого журналист и проявил такое  деловое
упорство и изворотливость, качества, несколько  удивившие  Шербье,  однако
отнюдь не уронившие  Хойла  в  его  глазах.  Когда  требуемая  сумма  была
выплачена, Шербье дал Хойлу адрес  и  номер  телефона  Шарля  Лонгвиля,  в
качестве обязательного условия оговорив, что журналист ни в коем случае не
будет ссылаться на  него,  Марселя  Шербье.  Он  посоветовал  Рене  начать
контакт с физиком в амплуа чистого  журналиста:  Лонгвиль  ведет  какую-то
игру, мечтает о популярности и охотно дает интервью представителям прессы.
Что же касается второго пункта сделки, то он разочаровал Хойла: оказалось,
что Вильям Грейвс был связан с банком,  находящимся  в  княжестве  Монако.
Благодаря ряду существенных льгот,  которыми  пользовались  финансисты  на
этой территории, в Монако имелись явные или тайные филиалы банков чуть  ли
не всех крупных стран мира. Поэтому ценность этого сообщения  Рене  считал
не многим отличной от нуля, возлагая главные надежды  на  физика-теоретика
Лонгвиля. Но Майкл Смит, с которым Рене переговорил по телефону, посмеялся
и сказал, что вряд ли физик знает что-нибудь стоящее, а если и  знает,  то
не  выложит:  Смиту  хорошо  известна  эта   порода   ученых,   в   смысле
покладистости ослы в сравнении с ними сущие  ангелы.  А  вот  банк  -  это
несомненное средоточие если не всех, то важных обстоятельств дела Грейвса.
Смит решил нажать на все доступные ему кнопки, чтобы  выяснить  конкретное
название банка, попросил Хойла набраться терпения и подождать, а попутно и
весьма осторожно поработать по линии физика.
   И вот уже пятый день Рене бездельничал в ожидании звонка  дяди  Майкла.
Нельзя сказать, чтобы он очень уж скучал - он был в Париже первый  раз,  а
это такой город, в котором есть что посмотреть.  Начал  Рене  с  Марсового
поля, именно с него потому, что над Марсовым полем возвышалась, взлетала к
небу Эйфелева башня - это железное,  тяжелое  и  в  то  же  время  изящное
олицетворение Парижа. Эта башня была видна отовсюду. Не забравшись на  эту
башню,  нормальный  человек  начинал  испытывать   смутное   беспокойство,
подобное беспокойству обывателя, которому  предстоит  неизбежный  визит  к
дантисту.
   За Эйфелевой башней последовал Лувр. Рене старался быть благоразумным и
ограничивал экскурсии в каждый из его шести  отделов  двумя-тремя  часами.
Стоило это время  затянуть,  как  осмотр  из  удовольствия  превращался  в
изощренную пытку, в ходе которой тяжелую  голову  нет-нет  да  и  посещала
варварская  мысль:  какое,  наверное,  это  неизъяснимое   наслаждение   -
расколотить и растолочь в порошок парочку-другую прославленных статуй!
   Наконец в один из вечеров Хойл  посетил  Шарля  Лонгвиля,  день  и  час
встречи были оговорены накануне. Лонгвиль принял его в  большом  кабинете,
обставленном в строгом, подчеркнуто "научном" стиле: никаких  украшений  и
излишеств, масса книг, внушительный письменный стол с вращающимся креслом,
на боковом столике слева - почти бесшумная электрическая пишущая  машинка,
справа - диктофон, счетная машинка и еще какая-то  аппаратура,  назначение
которой журналисту было неизвестно. Позади стола на  стене  висел  большой
портрет Марии Дирака, а  на  боковых  стенах  портреты  Луи  де  Бройля  и
Шредингера размером чуть поменьше. Рене пошарил глазами в надежде найти  и
Альберта Эйнштейна, но величайшего физика современности в этом кабинете не
было. Наверное, Лонгвиль не жаловал его  потому,  что  Эйнштейн  до  конца
своих дней так и не признал истинности квантовой механики:  он  считал  ее
удобным инструментом для расчетов, но никак не слепком реальности.
   Лонгвиль встретил  Рене  с  той  холодной  вежливостью,  которая  горше
амикошонства, именуя "мсье Хойлом", усадил в кресло для посетителей, а сам
взгромоздился на свой вращающийся трон за  письменным  столом.  Не  совсем
осознанное  чувство  удивления,  которое  Рене  испытал  при   встрече   с
Лонгвилем, теперь окончательно оформилось.  Шарль  Лонгвиль  был  и  очень
похож и в то же время разительно не похож на Марселя Шербье, как иной  раз
это бывает с братьями и сестрами, имеющими общие черты лиц, но  совершенно
разные их пропорции. Лонгвиль был также невысок, плотен  и  кругл,  как  и
Шербье, но если полнота Марселя была  подвижной  и  словно  невесомой,  то
полнота физика явно отягощала его и сковывала движения, хотя он  вовсе  не
выглядел тучным. Вместо румяной, подвижной как ртуть физиономии  Шербье  -
припухшая бледная маска с холодными бесстрастными глазами. И даже лысины -
у Лонгвиля тоже была обширнейшая лысина во всю голову -  были  разными!  У
Марселя лысина  самодовольная,  сияющая,  как  у  Господа  Бога  во  время
очередного акта творения, когда, оглядев дело рук своих, он  приговаривал:
"Это хорошо!" А  у  Шарля  Лонгвиля  лысина  тусклая,  источающая  хлад  и
презрение, не лысина,  а...  череп.  Этот  череп  величественным  куполом,
этаким храмом науки, нависал над лицом и подавлял его.
   Обменявшись с Лонгвилем несколькими фразами, Рене понял,  что  пытаться
очаровать его или  хитрить  с  ним  совершенно  бесполезно.  Лишние  слова
отскакивали от ученого как горох, округлые, многозначительные обороты речи
волшебно распрямлялись и обретали геометрическую прямолинейность  -  физик
выцеживал смысл подобно фильтру. Поняв, а  точнее  почувствовав  все  это,
Хойл сделал небольшую паузу и напрямик сообщил:
   - Мсье Лонгвиль, я посетил вас не ради ординарного газетного  интервью.
Я пришел к вам ради дела Вильяма Грейвса.
   Ни одна жилка не дрогнула на полном масковидном лице.
   - К сожалению, мне ничего не известно о существовании такого дела.
   - Но вы не можете не знать Вильяма Грейвса  -  это  довольно  известный
физик-экспериментатор, работал в Беркли,  в  Лоуренсовской  лаборатории  в
группе Кеннингема.
   Полные, но бледные губы тронула улыбка.
   - Мне встречалось это имя в специальной литературе, но  повторяю,  мсье
Хойл, мне ничего не известно о некоем деле Грейвса.
   - Ходят  слухи,  что  ему  удалось  синтезировать  сверхмощную  ядерную
взрывчатку и что он намерен использовать ее для глобального шантажа.
   - О, каких только слухов не циркулирует! Вам,  репортеру,  простительно
верить в небылицы. Но я не репортер, я ученый.
   - Вы убеждены, что это небылица?
   - Безусловно.
   - Но научный прогресс - не простое фронтальное движение  вперед.  Наука
нередко делает неожиданные зигзаги и скачки! Например, лазер.  Разве  было
предсказано его изобретение?
   -  Принципиальная  возможность  создания  лазера  появилась  уже  после
исследований Макса  Планка,  -  холодно  ответил  ученый.  -  Остальное  -
производное  от  уровня  развития   техники,   потребностей   практики   и
вульгарного везения.
   В знак молчаливого согласия Рене почтительно склонил голову,  и  взгляд
Лонгвиля несколько потеплел.
   - Но частично вы правы,  мсье  Хойл.  Наука  иногда  делает  любопытные
скачки! - Лонгвиль многозначительно поднял палец. -  Однако  такие  скачки
происходят в  своеобразной  "терра  инкогнита"  познания,  между  тем  как
ядерные реакции деления и синтеза ныне изучены досконально.  Если  угодно,
лучше давным-давно известных химических  реакций!  Обозревая  мир  ядерных
явлений и процессов, можно легко найти сверхмощную ядерную взрывчатку. Это
антивещество, скажем, антиводород или  антигелий.  Теория  не  накладывает
запрета на их синтез, но пока не видно надежных путей к разработке средств
защиты их от аннигиляции, иначе  говоря,  средств  накопления  и  хранения
антивещества.
   - А если Грейвс создал такие средства?
   Лонгвиль устало вздохнул и сказал, сдерживая раздражение:
   - Простите, но это невозможно, мсье журналист.
   Рене помолчал, а потом со всей доступной ему деликатностью проговорил:
   - Простите и вы меня, мсье Лонгвиль. Я с большим уважением  и  огромным
доверием отношусь к  вашим  словам,  но  позвольте  напомнить,  что  всего
несколько  десятилетий  тому  назад  ученые  с  не  меньшим   скептицизмом
относились к возможности создания ядерного оружия.
   Рене выдержал  паузу,  но  поскольку  Лонгвиль  молчал,  продолжил  уже
несколько более живо и напористо.
   - Простые люди накануне второй мировой войны попросту ни о чем не знали
и не догадывались. Ученый мир в целом  считал,  что  атомная  энергия  как
таковая станет доступна человеку в далеком  будущем,  не  раньше  двадцать
первого века. Сам отец атомной  теории  Резерфорд  стоял  на  такой  точке
зрения! А вот узкие специалисты-атомщики сильно расходились во мнениях.  И
если Ферми взялся за создание ядерной бомбы, то  группа  немецких  физиков
посчитала  этот  проект  практически  невыполнимым.  И  в   конце   концов
американцы создали атомное оружие в удивительно короткий срок!
   Лонгвиль  посмотрев  на  журналиста   с   интересом,   как   на   редко
встречающийся в природе феномен.
   - Позвольте и мне напомнить вам, мсье Хойл, что атомную  бомбу  создали
не одиночки,  а  целое  государство,  обладавшее  громадным  экономическим
потенциалом и  вложившее  в  это  дело  десятки  миллиардов  долларов!  А,
насколько я понял,  вы  полагаете,  что  Грейвс  синтезировал  сверхмощный
ядерный материал в тиши своей лаборатории чуть ли не единолично. Нонсенс!
   - Да, но с момента создания атомной бомбы прошло почти полвека. За  это
время наука шагнула далеко вперед.
   На полном лице Лонгвиля появилось выражение усталости.
   - Мсье Хойл, мы говорим о разных вещах и, как мне  представляется,  зря
теряем время.
   - Простите?
   - Вас все  время  заносит  в  область  вольных  допущений  и  свободной
фантазии. Может быть, это хорошо для газетчика, но плохо для ученого.
   Рене на секунду задумался и обезоруживающе улыбнулся.
   - А не могли бы вы  позволить  себе  роскошь  немного  пофантазировать?
Разве фантазия - не родная сестра творчества?
   Лонгвиль, склонив  голову  набок,  некоторое  время  переваривал  слова
журналиста.
   -  Ну  что  ж,  -  сказал  он  наконец,  -  небольшая  интеллектуальная
гимнастика для меня лишь полезна.
   Рене хотя и не подал вида, но в душе  искренне  удивился  своей  удаче.
Оказывается,  и  у  этого  цельнокованого  человека  были  свои  маленькие
слабости.  Он  любил  самый  процесс  мышления:   обстоятельные   посылки,
неторопливое  разворачивание  силлогизма  и   неизбежный   итог   -   крах
заблуждений и торжество логики. Он любил мыслительный процесс сам по себе,
как самоцель, даже в том случае, когда тот не вел к  достижению  реального
результата. Ничего  удивительного,  истинные  кокетки,  например,  кружево
любовной игры ценят много больше ее примитивного грубоватого финала.
   - О, я послушаю вас с удовольствием!
   - Вы можете курить, мсье Хойл, - великодушно разрешил Лонгвиль.
   - Благодарю, но я не курю.
   - Похвально! Нет ничего глупее и вреднее этой варварской привычки.
   Лонгвиль половчее угнездился  на  своем  вращающемся  троне  и  скучным
голосом начал не столько рассказывать, сколько вещать:
   - Пятнадцать миллиардов лет тому назад, мсье Хойл, нашей  Вселенной  не
существовало. Не было ни звезд, ни  галактик,  не  было  привычного  людям
вещества  и  даже  самого   пространства   и   времени.   Вневременное   и
внепространственное  бытие,  не   подвластное   пока   нашему   пониманию,
составляло  сущность  мира.  На  месте  нашей  Вселенной  находился  кусок
сверхплотной и сверхэнергоемкой материи. - Физик охватил ладонями незримый
бильярдный шар. - А затем по воле высшего разума или в силу  естественного
развития событий, это несущественно, этот кусок взорвался.  На  его  месте
образовался файрбол - чудовищно разогретый  и  стремительно  расширяющийся
шар,   который   затем   и   трансформировался   в   привычную   для   нас
звездно-галактическую Вселенную. Произошел биг-банг, большой взрыв!
   Лонгвиль снова охватил  ладонями  незримый  бильярдный  шар  и  неловко
развел руками, демонстрируя ход взрыва и трансформацию файрбола; для этого
он шевелил коротенькими пальцами, точно печатал на машинке. Лицо его  было
таким торжественным, точно именно он сам  произвел  этот  самый  биг-банг.
Рене с трудом удержал улыбку, но изображать на лице внимание и интерес ему
было совсем нетрудно: рассказ физика и вправду вызывал любопытство.
   - В существовании файрбола теперь  практически  никто  не  сомневается,
потому что в пространстве обнаружены следы  того  первичного,  реликтового
теплового излучения, которое сформировалось в ходе биг-банга. Но что важно
в схеме нашей беседы, -  Лонгвиль  дал  понять,  насколько  это  важно,  -
энергоемкость  протоматерии,  из  которой  сформировался   файрбол,   была
невообразимой, поистине уникальной! Целый ряд  космологических  процессов:
само существование квазаров и радиогалактик, сверхмощные  взрывы  в  ядрах
галактик наводят на мысль, что за них ответственно именно это таинственное
протовещество,  вернее,  трансформированные  его  остатки.   Два   русских
ученых-геолога выступили  с  любопытной  гипотезой.  Они  утверждают,  что
высокая  плотность  нашей  планеты,  да  и  всех  планет  земной   группы,
определяется наличием вовсе не железного, а сверхплотного ядра  совершенно
иной природы. Это гипотетическое ядро, обладающее огромной энергоемкостью,
они  назвали  апейроном,  отдавая  дань  античной   мудрости.   Совершенно
очевидно, что апейрон  некоторым  образом  перекликается  с  протоматерией
файрбола. Любопытно,  что,  используя  понятие  апейрона,  русские  ученые
прояснили несколько темных мест и неожиданных  поворотов  в  геологической
эволюции нашей планеты.
   Рене видел, что Лонгвиль увлекся, насколько это вообще  было  возможным
при его темпераменте, поэтому, воспользовавшись небольшой паузой, он решил
повернуть руль беседы в нужном направлении.
   - Мсье Лонгвиль, а не мог ли Грейвс так или  иначе  синтезировать  этот
апейрон?  И  именно  из  него,  апейрона,  изготовить   свои   сверхмощные
б