етственности за судьбу своей страны, за будущее цивилизации.  Быть
или не быть глобальной ядерной войне? Превратить ли в прах и пепел десятки
многомиллионных  городов  своей  родины  и  других  стран?   Вздыбить   до
закритического уровня радиоактивный фон планеты, обрекая  народы  мира  на
генетическое  вырождение  и  уродства,  или,  поступившись  самолюбием   и
сиюминутным успехом, проявить  терпение,  милосердие  и  дать  возможность
побороться за счастье своим детям и внукам?
   Но все ли понимают это? Рене был мальчонкой, когда политикой Штатов,  а
в известной мере Канады да и всего западного мира, руководил Гарри Трумэн.
Тот самый Трумэн, который без колебаний санкционировал применение  атомных
бомб и обрек на смерть и разрушение Хиросиму и Нагасаки. Что по  сравнению
с этой катастрофой гибель библейских Содома и Гоморры? По  самому  краешку
ядерной бездны, то и дело  оступаясь,  ходило  человечество,  пока  Трумэн
стоял у власти!
   Рене думал о  таких  вещах,  которые  раньше  для  него  как  бы  и  не
существовали,  заново  оценивал  то,  что  прежде  казалось   само   собой
разумеющимся. Это и возвышало его в собственных глазах и... утомляло,  как
утомляет  человека,  не  привыкшего  к  физическим  нагрузкам,  длительная
пробежка. Ему было хорошо и...  тревожно,  поэтому  он  даже  обрадовался,
когда ему позвонил Робер Менье и условился о  встрече.  Кто  знает,  может
быть, у террористов обозначился успех по делу Грейвса? Перед встречей Хойл
добросовестно попытался отделаться от хвоста, несколько раз  пройдя  через
крупные магазины. Впрочем, делал он это просто для страховки,  потому  что
Боба Лесли на этот раз за собой не заметил.
   Робер подъехал  к  условленному  месту  встречи  на  стареньком  "рено"
неопределенного темного цвета. На этот раз он был  один,  что,  как  понял
журналист,  должно  было  свидетельствовать  о  доверии.  После   взаимных
приветствий некоторое время ехали  молча.  Робер  вел  машину  рискованно,
ухитряясь выжимать из  старушки  приличную  скорость,  впритирку  обгонял,
"облизывал" попутные автомобили. Выведя машину на автостраду, идущую вдоль
морского побережья, Робер, меняя скорость, проверил, нет ли за ним слежки,
и повернулся к сидевшему рядом журналисту.
   - Что-то вы давненько не давали знать о себе.
   - Нечего сообщать, вот и не давал, - спокойно ответил Хойл.
   Робер усмехнулся, а синие глаза были холодны.
   - Положим, кое-какие успехи у вас есть. Мы  знаем,  в  каком  банке  вы
работаете, но с кем конкретно связаны, нам неизвестно. С кем?
   Рене задумался.
   - Нет, - решил он после паузы, - я не скажу вам этого.
   Робер вскинул бровь.
   - Это еще почему? - резко спросил он.
   - Не хочу, чтобы вы испортили мне игру своим вмешательством, - Хойл был
само хладнокровие. - Вы грубо работаете, а у меня иные  методы:  медленно,
но верно я продвигаюсь к цели.
   Теперь задумался  Робер,  оценивающе  поглядывая  на  журналиста.  Рене
подумал, что хуже  всего,  если  этот  парень  не  имеет  от  своих  шефов
достаточных полномочий. Но его опасения не оправдались.
   - Хорошо, - после долгой паузы проговорил Робер, - мы пока не будем вам
мешать. Но не вздумайте водить нас за нос! Мы внимательно следим за  вами.
Вы у нас на крючке, и подсечь мы можем в любой момент.
   - Напрасно пугаете, Робер.
   - Я не пугаю, а информирую, для ясности.  -  Робер  помолчал.  -  Может
быть, стоит пощекотать секретаршу, мадам Соланж? К ней есть один ключик.
   Хойл заинтересованно взглянул на собеседника:
   - Это может пригодиться! Какой?
   -   Эта   старая   карга,   которая   на   службе   ведет   себя    как
мать-настоятельница, на самом деле любит развлечься с молодыми  людьми.  И
хорошо платит за услуги.
   - Да не может быть!
   - Очень даже может, плохо вы знаете бабье. - Робер опять  засмеялся.  -
Конечно, ее шефам ничего не известно.  Пользуясь  этим,  и  можно  прижать
мадам. А можно и иначе.
   - Как?
   Робер насмешливо взглянул на журналиста:
   - Забраться к ней в постель!
   - Да ну вас к черту!
   - Эх, видно не хватала вас еще жизнь по-настоящему за  горло.  -  Робер
некоторое  время  ехал  молча,  хмуро  глядя  вперед.  -   Вильям   Грейвс
пользовался услугами этого банка?
   Рене мысленно облегченно вздохнул: оказывается, террористы знали не так
уж много.
   - Именно это я и хочу установить.
   - Верная мысль. Как только установите, немедленно сообщите нам. Прежний
телефон забудьте, вот вам  новый.  Звоните  из  автомата.  И  помните  мое
предупреждение.
   - Запомнил. - Посчитав, что наступил достаточно  удобный  момент,  Рене
добавил: - Только я не люблю играть втемную.
   - В каком смысле?
   - Вы знаете, кто я. Вы требуете от меня одно и другое. А  кто  вы?  Мне
вовсе не улыбается мысль влипнуть в дешевую уголовную историю!
   Робер серьезно кивнул:
   - Вас можно понять. - Он помолчал и жестко не сообщил, а уведомил: - Мы
революционеры! Только не путайте нас с ожиревшими парламентариями, которые
десятилетиями тараторят о революции и не могут решиться на настоящие дела.
Мы люди действия!
   - Всеобщая свобода,  равенство  и  братство?  Долой  государство  и  да
здравствует человек? - усмехнулся журналист.
   Робер презрительно скривил губы.
   - Равенство - это блеф, - жестко проговорил он, - люди не  равны  между
собой по рождению: есть гении, а есть и дураки. Добрые  дураки  еще  имеют
право на существование, но кому нужны злые, распутные дураки?
   - А злые гении?
   - Гений - это гений, - в голосе Робера звучали назидательные нотки,  он
говорил явно с чужого голоса. - Он имеет право на существование, даже если
морально - сущая паскуда,  пусть  живет  и  приносит  пользу.  Прежде  чем
строить светлое общество грядущего,  надо  очистить  род  человеческий  от
всякой погани и плесени, от тех, кто способен только  жрать  и  плодиться,
кто может превратить в хлев и бордель любой хрустальный дворец.  И  только
потом чистыми святыми руками строить общество всеобщей свободы и братства!
   - Вы  не  поклонник  Адольфа  Гитлера,  Робер?  -  простодушно  спросил
журналист.
   Менье рывком обернулся, его синие глаза сощурились, складка  рта  стала
злой и хищной.
   - Вы иностранец и не знаете меня, - выдохнул он, - поэтому я прощаю вам
гнусное предположение. Гитлер - погань, сволочь и расист! Фашизм -  мразь,
изуверство,  фашисты  хотели  превратить  людей  в  скотов.  А  мы   хотим
освободить мир от скотов! И оставить на земле  настоящих  людей  -  белых,
черных, желтых, красных, настоящих людей, независимо от их цвета кожи.
   -  Эдак  вам  придется  уморить  не  меньше  половины  человечества,  -
флегматично заметил Рене Хойл.
   - Ошибаетесь, - ухмыльнулся Робер. - Не меньше трех четвертей.
   - Солидная плата за проблематичный рай на земле.
   -  Цель  оправдывает  средства.  И  потом,  если  не   произвести   эту
профилактическую операцию, подонки, сидящие у руля власти, все равно  рано
или поздно развяжут ядерную войну и уничтожат те же три четверти не худших
людей, а лучших.
   - Что ж, в этом есть своя логика, - медленно проговорил Рене. - Но ведь
люди - не тараканы. Уморить три четверти человечества, да не  оптом,  а  в
розницу, в индивидуальном порядке, довольно сложно.
   Робер растянул в ухмылке рот, насмешливо глядя на журналиста.
   - А на что могучая современная наука? Заботливо выпестованная всем этим
разношерстным   сбродом:   банкирами,   промышленниками,   диктаторами   и
гангстерами?
   Рене начал кое-что понимать.
   - Но ведь эту науку надо как-то запрячь и оседлать,  -  проговорил  он,
точно размышляя вслух.
   - В этом вся соль.
   - И для этого вам понадобился  Вильям  Грейвс?  -  Хойл  спросил  самым
безразличным тоном, но уловка не прошла.
   - А вот это уж не ваше собачье дело, - отрезал Робер. - По делу вопросы
есть?
   У Рене вопросов не было, и встреча, так сказать, себя исчерпала.
   Быстро темнело, дневная жара спала,  улицы  заполняли  толпы  гуляющих.
Рене не хотелось проводить такой удачный вечер в гостинице, и он  попросил
Робера высадить его где-нибудь неподалеку от казино. Он шел среди нарядной
праздничной толпы, перебирал в памяти подробности встречи  с  Менье  и,  в
принципе, одобрил свою расчетливость и благоразумие.
   Возле одной из витрин Рене приостановился. Здесь рекламировались  часы:
швейцарские, японские, датские. У всех часов бегали секундные стрелки, все
они показывали точное  гринвичское  время,  даже  те,  которые  плавали  в
маленьком аквариуме вместе с золотыми рыбками или  периодически  падали  с
трехфутовой высоты и снова медленно возносились к  витринному  небу.  Часы
эти делали люди, разделенные друг от друга тысячами километров,  люди,  не
похожие друг на друга ни внешностью, ни одеждой,  ни  психологией,  а  вот
часы у них получились одинаковые.  Определить,  какие  из  них  сделаны  в
Цюрихе, какие в Токио, а какие в  Иокогаме,  можно  было  лишь  при  самом
детальном осмотре. Разве  это  не  удивительно?  Но  никто  не  удивлялся,
людской поток равнодушно катился мимо.
   Не без сожаления расставшись с витриной часового магазина, -  она  была
уютной и живой, здесь зримо-наглядно стучало, летело время, не  то  что  в
мертвых  витринах   готового   платья   с   упырями-манекенами,   -   Рене
профланировал дальше.
   Улица  была  узковатой,  поэтому  в  эти  часы  начала  развлечений   и
преддверья большой игры машины ползли по ней сплошной  вереницей.  У  Рене
было достаточно времени, чтобы обратить внимание на громоздкую старомодную
машину, блиставшую, однако, новенькой серебристой окраской темного  цвета.
Когда эта автомашина, обогнав  его  на  два  десятка  шагов,  вдруг  резко
вильнула к тротуару и затормозила,  Рене  внутренне  подобрался,  сработал
охранительный инстинкт, пробудившийся  за  дни  работы  по  делу  Грейвса.
Намеренно задев плечом прохожего и извиняясь ему вслед, Рене заметил,  что
позади него  совсем  рядом  тормозил  золотистый  "аванти",  мощный  мотор
которого составлял чуть ли не половину длины кузова. Лишь большим  усилием
воли Рене сохранил прежний темп ходьбы и беззаботное выражение  лица.  Все
говорило о том, что его взяли в клещи, что сейчас сзади его догонят дюжие,
натренированные молодчики, умело заломят руки, впихнут в  этот  дорогущий,
ручного изготовления автомобиль, и один только Бог знает,  что  произойдет
потом! Впереди - машина прикрытия, путь к прямому побегу отрезан, но всего
в нескольких шагах - кафе. Там, конечно же, есть рабочий ход и  внутренний
двор для приема грузов. Это единственный шанс, ничего другого не остается.
Но не торопись, Рене, думай!
   Дверца старомодного серебристого  автомобиля,  затормозившего  впереди,
распахнулась, и на тротуар выпорхнула стройная молодая женщина. В  тот  же
миг острые глаза журналиста разглядели на дверце автомобиля эмблему  фирмы
- два черных переплетенных "Р" в прямоугольной  раме.  Когда-то  они  были
красными, но после смерти основателей фирмы  приобрели  траурную  окраску.
Тяжелый камень свалился с  души  Рене  -  "роллс-ройс",  последняя  модель
"Серебристая тень", машина президентов, королей и миллиардеров!  На  таких
машинах не ведется охота за людьми!
   Между тем женщина, покинувшая "Серебристую  тень",  повела  себя  очень
странно:  сначала  она  почти  побежала  навстречу  Рене,  потом,   словно
спохватившись, замедлила шаг и вдруг остановилась. Она выглядела так,  как
и должна выглядеть молодая женщина, раскатывающая в "роллс-ройсе": длинное
строгое вечернее платье, на плечах легчайшая накидка из русских соболей, в
высоко взбитых темных волосах золотая заколка с крупным изумрудом, бледное
лицо почти без косметики, большие глаза-вишни. И все-таки  что-то  в  этой
женщине было не то, будто она, хотя и очень  ловко,  переоделась  в  чужое
платье, будто она встретилась с Рене не в реальной жизни, а на  карнавале,
где  мир  весело  балансирует  на  тонкой  грани,  отделяющей  сказку   от
реальности. И почему ее лицо так знакомо? Потому что она похожа на женщину
кисти Ренуара? Рене был в двух шагах от этой женщины, когда  точно  пелена
спала с его глаз. Это открытие так ошеломило его, что он развел руками.
   - Элиза! Вы?
   - Рене! - Журналист видел, что она хотела  броситься  ему  на  шею,  но
удержалась, - видимо, прошла хорошую школу. - Я думала, что обозналась.  А
это и правда вы!
   - Вы здесь, в Монте-Карло? Какими судьбами?
   - Из Франции, в казино.
   - Да это чудо какое-то!
   - Тысяча и одна ночь! Ох, Рене, как я рада вас видеть!
   Многочисленные  прохожие  с  любопытством  на   них   поглядывали.   От
"Серебристой тени" к ним несколько неуверенно приближался пожилой  мужчина
в вечернем костюме, чувствовалось, что неуверенность  для  него  -  весьма
непривычное состояние и что это  его  раздражает.  Подойдя,  он  сдержанно
поклонился и, заметив взгляд Элизы, холодно представился:
   - Гильом. Э-э... Этьен Гильом.
   От Рене не укрылся удивленный взгляд  Элизы  и  ответный,  утверждающий
взгляд пожилого господина.
   - А это Рене Хойл, - оживленно представила его  Элиза.  -  Мой  большой
друг! Я знала его еще девочкой.
   Гильом и Хойл обменялись поклонами.
   - Элиза, - вполголоса проговорил Гильом, - на нас обращают внимание.  К
тому же стоянка здесь запрещена.
   - Пусть обращают и пусть запрещена.
   Гильом закусил губу, у него было умное насмешливое лицо, которое сейчас
выражало некоторое замешательство.  Критически,  хотя  и  очень  осторожно
оглядев Рене, он предложил:
   - Может быть, вы пригласите своего друга в нашу компанию?
   - Нет-нет, - поспешно сказал Рене, - я не одет. И, как бы вам  сказать,
не та ситуация, чтобы принять ваше любезное предложение.
   Гильом слегка поклонился и повернулся к молодой женщине:
   - Элиза...
   Но она быстро и решительно его прервала:
   - Извините, э-э, мсье Гильом. Сделаем так: вы поезжайте, а я  приеду  в
казино попозже. Рене меня проводит.
   - Боюсь, что это не совсем благоразумно.
   - Это благоразумно! Мы не виделись десять лет!
   Гильом вздохнул:
   - Но куда вы направитесь?
   Элиза повернулась на каблучке, взгляд ее остановился на открытой  двери
кафе.
   - Вот сюда.
   - Боюсь, что это не совсем  благоразумно,  -  с  расстановкой  повторил
Гильом.
   Рене, у которого было  время  оценить  обстановку  и  принять  решение,
понял, что наступило время для активных действий.
   - Вы можете не беспокоиться,  мсье  Гильом,  я  сумею  позаботиться  об
Элизе.  -  Он  помедлил  и  добавил:  -  Я  не   азартный   игрок   и   не
турист-бездельник. Я представляю здесь интересы фирмы Невилла.
   Рене играл  наверняка.  В  Монако  целая  коллекция  филиалов  всемирно
известных банков, фирм, компаний. Дело в том, что  в  этом  княжестве  нет
подоходного налога, и хотя существует множество  барьеров,  ограничивающих
деловую жизнь в Монако, сильные мира сего умеют их преодолевать - выгодно!
Взгляд Гильома если не потеплел, то оттаял. Он слегка развел руками:
   - Очень прошу вас, Элиза, недолго.
   И, молча поклонившись, направился к машине,  возле  которой  уже  стоял
полисмен, с южной экспансивностью выговаривающий что-то шоферу.  Вслед  за
"Серебристой тенью" тронулся и золотистый  "аванти".  Когда  он  проползал
мимо, в опущенном окне показалась голова молодого мужчины.
   - Вы покидаете нас, миссис Бадервальд? - прозвучал шутливый вопрос.
   - Покидаю, но ненадолго!
   Элиза помахала вслед золотистой машине и живо повернулась к журналисту:
   - Наконец-то мы одни. Вы рады?
   Рене молча поцеловал ей руку.
   Кафе  было  маленьким,  и  отдельный  свободный  столик  Рене   удалось
организовать не без труда. Торговали  тут  главным  образом  кондитерскими
изделиями и кофе, да еще недорогими марками ликеров и  коньяков.  Но  Рене
удалось заполучить бутылку "Клико".
   - Вы умница! За нашу встречу нужно обязательно  выпить  шампанского,  -
блестя глазами, сказала Элиза.
   Она понемногу  отпивала  шампанское,  грызла  сухие  бисквиты,  бросала
беспорядочно фразы о том о сем и как-то  странно  посматривала  на  Хойла,
будто видела его впервые.
   - Я сильно изменился?
   - Вовсе нет! - горячо проговорила Элиза, вдруг погрустнела, но  тут  же
засмеялась и положила на его руку  свою  холодную  ладонь.  Рене  невольно
обратил  внимание  на  массивное  обручальное  кольцо.   Молодая   женщина
перехватила его взгляд.
   - Да, я замужем, Рене.
   - Догадываюсь. Миссис Бадервальд?
   Она утвердительно кивнула.
   - Все говорят,  что  мне  повезло.  Мне  и  правда  повезло.  Муж  меня
боготворит. Я объездила почти весь свет и имею все, что только пожелаю.  -
Она говорила об этом так, словно саму  себя  старалась  убедить,  что  это
хорошо.
   - Мсье Гильом и есть ваш муж?
   Элиза откинулась на спинку стула и расхохоталась  так  звонко,  что  за
соседними столиками оглянулись.
   - Не смешите, Рене. Мой муж младший, третий сын Бадервальдов, ему всего
тридцать два года.
   - Тех самых Бадервальдов?
   - Тех самых. - Она сказала об этом и с гордостью, и с какой-то странной
неожиданной грустью. Впрочем, пестрота  настроения,  быстрые  переходы  от
веселья к печали всегда были ей свойственны и всегда придавали  ей  особое
очарование.
   - А мсье Гильом - это вовсе не Гильом. -  Она  вдруг  закусила  губу  и
засмеялась. - Вы не рассердитесь, если я не скажу его настоящее имя?
   - Что вы, Эли!
   Он назвал ее уменьшительным именем, так, как он называл ее  десять  лет
назад, совершенно  машинально,  но  глаза-вишни  миссис  Бадервальд  вдруг
подозрительно заблестели.
   - Ах, Рене! Я уже давно не Эли. - Она отпила  глоток  и  улыбнулась.  -
Помните, как мы прятались от дождя? Сначала под сосной, но куда там! Тогда
мы перебежали под елку. Там было сухо, только мы все были уже мокрыми.
   - Конечно, помню. - Он солгал, и не из расчета, ему просто не  хотелось
ее огорчать.
   В тот год Рене гостил  на  вилле  у  студента-сокурсника  из  не  очень
богатого, но аристократического семейства. Сначала он чувствовал себя  там
неловко, своего рода гадким утенком. Аристократическое  семейство  приняло
Рене холодновато, но общая культура в  соединении  с  природным  юмором  и
ненавязчивостью сделали свое дело. Немалую роль сыграло  и  то,  что  Рене
прекрасно плавал, неплохо играл в теннис и  отличался  незаурядной  силой,
что  в  сочетании  со  знанием  приемов  каратэ  давало  ему   неоспоримое
физическое превосходство,  о  котором  все  догадывались,  но  которое  он
никогда не использовал.  Понемногу  Рене  стал  желанным  участником  всех
молодежных развлечений и начал пользоваться успехом у девиц и даже  зрелых
матрон. Особенную настойчивость, не стесняясь присутствия ревнивого  мужа,
проявляла старшая сестра его студенческого товарища. Обижать  ее  Рене  не
хотелось, ответить ей взаимностью он не мог и не желал. Чтобы как-то выйти
из  этого  довольно  смешного  затруднения,  он  стал   уделять   внимание
девушке-подростку, которой  только  что  исполнилось  пятнадцать  лет.  Их
дружба, добропорядочная и невинная, доставляла обоим немало приятных минут
и в то же время служила Рене  надежным  щитом  против  более  серьезных  и
определенных притязаний. К сожалению, дело кончилось тем, что  девочка,  а
это была Элиза, все-таки влюбилась в него, хотя призналась в  этом  только
накануне отъезда. Впрочем, почему "к сожалению"? Рене всегда вспоминал  об
этой милой, красивой, хотя и капризной девочке с удовольствием и некоторой
грустью.
   - Знаете, Рене, я ведь дважды в вас влюблялась.
   Хойл откровенно удивился, и Элиза, заметив это, с торжеством повторила:
   - Да-да, дважды. Та, детская  любовь,  забылась.  Я  ведь  пользовалась
успехом, у меня было много поклонников. А потом, - она опять отпила глоток
шампанского, - когда начались объятия и поцелуи, когда,  попросту  говоря,
меня пытались совратить, я снова вспомнила о вас. Я поняла, каким вы  были
джентльменом и чудесным