ислушался. В душевой  обильно  лилась  вода.  Жилин  пошевелил  коротким
носом. Чую, - сказал он.
     Юра тоже принюхался.
     - Каша, что ли? - спросил он неуверенно.
     - Нет, - сказал Жилин. - Зашалил недублированный фазоциклер.  Ужасный
шалун, этот недублированный фазоциклер.  Чую,  что  сегодня  его  придется
регулировать.
     Юра с сомнением посмотрел на него. Это могло  быть  шуткой,  а  могло
быть и правдой. Жилин обладал изумительным чутьем на неисправности.
     Из душевой вышел Юрковский. Он величественно посмотрел  на  Жилина  и
еще более величественно на Юру.
     - Э-э... - сказал он, - кадет и поручик. А кто  сегодня  дежурный  на
камбузе?
     - Михаил Антонович, - сказал Юра застенчиво.
     - Значит, опять овсяная каша,  -  величественно  сказал  Юрковский  и
прошел к себе в каюту.
     Юра  проводил  его  восхищенным  взглядом.  Юрковский   поражал   его
воображение.
     - А? - сказал Жилин. - Громовержец! Зевс! А? Ступай мыться.
     - Нет, - сказал Юра. - Сначала вы, Ваня.
     - Тогда пойдем вместе. Что ты здесь будешь один  торчать?  Как-нибудь
втиснемся.
     После душа они оделись и явились в кают-компанию. Все уже  сидели  за
столом, и Михаил Антонович раскладывал по тарелкам  овсяную  кашу.  Увидев
Юру, Быков посмотрел на часы и потом снова на Юру.  Он  делал  так  каждое
утро. Сегодня замечания не последовало.
     - Садитесь, - сказал Быков.
     Юра сел на свое место - рядом с Жилиным  и  напротив  капитана,  -  и
Михаил Антонович, ласково на него поглядывая, положил ему каши.  Юрковский
ел кашу с видимым  отвращением  и  читал  какой-то  толстый  переплетенный
машинописный отчет, положив его перед собой на корзинку с хлебом.
     -  Иван,  -  сказал  Быков,  -  недублированный   фазоциклер   теряет
настройку. Займись.
     - Я, Алексей Петрович, займусь им, - сказал Иван. - Последние рейсы я
только им и занимаюсь. Надо либо менять схему, либо ставить дублер.
     - Схему надо менять, Алешенька, - сказал Михаил Антонович. - Устарело
это все - и фазоциклеры, и вертикальная развертка, и телетакторы... Вот  я
помню, мы ходили к Урану на "Хиусе-8"... в две тысячи первом...
     - Не в две тысячи первом, а в девяносто девятом, - сказал  Юрковский,
не отрываясь от отчета. - Мемуарщик...
     - А по-моему... - сказал Михаил Антонович и задумался.
     - Не слушай ты его, Михаил, - сказал Быков. - Какое кому дело,  когда
это было? Главное - кто ходил. На чем ходил. Как ходил.
     Юра  тихонько  поерзал  на  стуле.  Начинался  традиционный  утренний
разговор. Бойцы вспоминали минувшие дни.  Михаил  Антонович,  собираясь  в
отставку, писал мемуары.
     - То есть как это? - сказал Юрковский, поднимая глаза от рукописи.  -
А приоритет?
     - Какой еще приоритет? - сказал Быков.
     - Мой приоритет.
     - Зачем это тебе понадобился приоритет?
     - По-моему, очень приятно быть... э-э... первым.
     - Да на что тебе быть первым? - удивился Быков.
     Юрковский подумал.
     - Честно говоря, не знаю, - сказал он. - Мне просто приятно.
     - Лично мне это совершенно безразлично, - сказал Быков.
     Юрковский, снисходительно улыбаясь, помотал  в  воздухе  указательным
пальцем.
     - Так ли, Алексей?
     - Может быть, и неплохо оказаться первым, - сказал Быков, - но  лезть
из кожи вон, чтобы быть первым - занятие нескромное. По крайней  мере  для
ученого.
     Жилин подмигнул Юре. Юра понял это так: "Мотай на ус".
     - Не знаю, не знаю, - сказал Юрковский, демонстративно возвращаясь  к
отчету. - Во всяком  случае,  Михаил  обязан  придерживаться  исторической
правды. В девяносто девятом году экспедиционная группа Дауге и  Юрковского
впервые в истории науки открыла и исследовала бомбозондами так  называемое
аморфное поле на северном полюсе Урана. Следующее исследование пятна  было
проведено годом позже.
     - Кем? - с очень большим интересом спросил Жилин.
     - Не помню, - сказал рассеянно Юрковский. - Кажется, Лекруа.  Михаил,
нельзя ли... э-э... освободить стол? Мне надо работать.
     Наступали священные часы работы Юрковского. Юрковский всегда  работал
в кают-компании. Он так привык. Михаил Антонович и Жилин ушли в рубку. Юра
хотел последовать за ними было очень интересно посмотреть, как настраивают
недублированный фазоциклер, - но Юрковский остановил его.
     - Э-э... кадет, - сказал он, - не сочтите  за  труд,  принесите  мне,
пожалуйста, бювар из моей каюты. Он лежит на койке.
     Юра сходил за бюваром. Когда он вернулся, Юрковский что-то печатал на
портативной электромашинке, небрежно порхая по  контактам  пальцами  левой
руки. Быков уже сидел на обычном месте,  в  большом  персональном  кресле;
рядом с ним на столике возвышалась огромная пачка  газет  и  журналов.  На
носу Быкова были большие старомодные очки.  Первое  время  Юра  поражался,
глядя на Быкова.  На  корабле  работали  все.  Жилин  ежедневно  вылизывал
ходовую и контрольную системы,  Михаил  Антонович  считал  и  пересчитывал
курс, вводил дополнительные команды на киберуправление, заканчивал большой
учебник и еще ухитрялся как-то находить время для мемуаров.  Юрковский  до
глубокой  ночи  читал  какие-то  пухлые  отчеты,   получал   и   отправлял
бесчисленные  радиограммы,  что-то   расшифровывал   и   зашифровывал   на
электромашинке. А капитан корабля Алексей Петрович Быков  читал  газеты  и
журналы. Раз в  сутки  он,  правда,  выстаивал  очередную  вахту.  Но  все
остальное время он проводил в своей каюте, либо в кают-компании.  Юру  это
шокировало. На третьи сутки он не выдержал и спросил у  Жилина,  зачем  на
корабле капитан. "Для ответственности, - сказал  Жилин.  -  Если,  скажем,
кто-нибудь потеряется". У Юры вытянулось лицо. Жилин засмеялся  и  сказал:
"капитан отвечает за всю организацию рейса. Перед рейсом  у  него  нет  ни
одной свободной минуты. Ты заметил, что он читает? Это газеты и журналы за
последние два месяца". - "А во время рейса?" - спросил Юра. Они  стояли  в
коридоре и не заметили, как подошел Юрковский.  "Во  время  рейса  капитан
нужен только тогда, когда случается катастрофа, - сказал  он  со  странной
усмешкой. - И тогда он нужен больше, чем кто-нибудь другой".
     Юра, ступая на цыпочках, положил рядом с Юрковским бювар.  Бювар  был
роскошный, как и все у Юрковского. В  углу  бювара  была  врезана  золотая
пластина с  надписью:  "IV  всемирный  конгресс  планетологов.  20.ХII.02.
Конакри".
     - Спасибо, кадет, - сказал Юрковский, откинулся на стуле и  задумчиво
посмотрел на Юру. - Вы бы сели да побеседовали со мной, стариком, - сказал
он негромко. - А то  через  десять  минут  принесут  радиограммы  и  опять
начнется кавардак на целый день. - Юра сел. Он был  безмерно  счастлив.  -
Вот давеча  я  говорил  о  приоритете  и,  кажется,  немного  погорячился.
Действительно, что значит одно имя в океане человеческих усилий,  в  бурях
человеческой мысли, в грандиозных приливах и отливах человеческого разума?
Вот подумайте, Юра, сотни людей в разных концах вселенной собрали для  нас
необходимую информацию, дежурный  на  Спу-пять,  усталый,  с  красными  от
бессонницы   глазами,   принимал   и   кодировал   ее,   другие   дежурные
программировали трансляционные установки, а затем  еще  кто-то  нажмет  на
пусковую  клавишу,  гигантские  отражатели  заворочаются,   разыскивая   в
пространстве наш корабль, и мощный квант, насыщенный информацией, сорвется
с острия антенны и устремится в пустоту вслед за нами...
     Юра слушал, глядя ему в рот. Юрковский продолжал:
     - Капитан Быков, несомненно, прав. Собственное имя на карте не должно
означать слишком много для настоящего человека. Радоваться  своим  успехам
надо скромно, один на один с собой. А  с  друзьями  надо  делиться  только
радостью поиска, радостью погони и смертельной  борьбы.  Вы  знаете,  Юра,
сколько людей на Земле? Четыре миллиарда! И каждый из  них  работает.  Или
гонится. Или ищет. Или дерется насмерть. Иногда я пробую представить  себе
все  эти  четыре  миллиарда  одновременно.  Капитан  Фрэд   Дулитл   ведет
пассажирский лайнер, и за  сто  мегаметров  до  финиша  выходит  из  строя
питающий реактор, и у Фрэда Дулитла за пять минут  седеет  голова,  но  он
надевает большой черный берет,  идет  в  кают-компанию  и  хохочет  там  с
пассажирами, с теми самыми пассажирами, которые так ничего и не  узнают  и
через сутки разъедутся с ракетодрома и навсегда  забудут  даже  имя  Фрэда
Дулитла.   Профессор   Канаяма   отдает   всю    свою    жизнь    созданию
стереосинтетиков, и в одно жаркое сырое утро его находят мертвым в  кресле
возле лабораторного стола, и кто из сотен миллионов, которые будут  носить
изумительно красивые  и  прочные  одежды  из  стереосинтетиков  профессора
Канаяма, вспомнит его имя? А  Юрий  Бородин  будет  в  необычайно  трудных
условиях возводить жилые купола  на  маленькой  каменистой  Рее,  и  можно
поручиться, что ни один из будущих обитателей этих жилых  куполов  никогда
не услышит имени Юрия Бородина. И вы знаете, Юра, это  очень  справедливо.
Ибо и Фрэд Дулитл тоже уже забыл имена своих пассажиров, а ведь  они  идут
на смертельно опасный штурм чужой планеты. И профессор Канаяма  никогда  в
глаза не видел тех, кто носит одежду из его тканей,  -  а  ведь  эти  люди
кормили и одевали его, пока он работал. И ты, Юра, никогда,  наверное,  не
узнаешь о героизме ученых, что поселятся в домах,  которые  ты  выстроишь.
Таков мир, в котором мы живем. Очень хороший мир.
     Юрковский кончил говорить и посмотрел  на  Юру  с  таким  выражением,
словно ожидал, что Юра тут же  переменится  к  лучшему.  Юра  молчал.  Это
называлось "беседовать со стариком". Оба очень любили такие беседы. Ничего
особенно нового для Юры в этих беседах, конечно, не было, но у него всегда
оставалось впечатление чего-то огромного  и  сверкающего.  Вероятно,  дело
было в самом обличии великого планетолога - весь он был какой-то красный с
золотом.
     В  кают-компанию  вошел  Жилин,  положил  перед   Юрковским   катушки
радиограмм.
     - Утренняя почта, - сказал он.
     - Спасибо, Ваня, - расслабленным голосом сказал  Юрковский.  Он  взял
наугад катушку, вставил ее в машинку и включил дешифратор. Машинка  бешено
застучала.
     - Ну вот, - тем же расслабленным голосом сказал Юрковский,  вытягивая
из машинки лист бумаги. - Опять на Церере программу не выполнили.
     Жилин крепко взял Юру за рукав и повлек в  рубку.  Позади  раздавался
крепнущий голос Юрковского:
     - Снять его надо к чертовой бабушке и перевести на Землю, пусть сидит
смотрителем музея...
     Юра стоял за спиной Жилина  и  глядел,  как  настраивают  фазоциклер.
Ничего не понимаю, думал он с унынием. И никогда не пойму. Фазоциклер  был
деталью комбайна контроля отражателя  и  служил  для  измерения  плотности
потока  радиации  в  рабочем  объеме  отражателя.  Следить  за  настройкой
фазоциклера нужно было по двум экранам. На экранах вспыхивали  и  медленно
гасли голубоватые искры и извилистые линии. Иногда они смешивались в  одно
сплошное светящееся облако, и тогда Юра думал, что все пропало и настройку
нужно начинать сначала, а Жилин со вкусом  приговаривал:  "Превосходно.  А
теперь еще на полградуса". Все действительно начиналось сначала.
     На возвышении в двух шагах позади Юры сидел за пультом счетной машины
Михаил Антонович и писал мемуары. Пот градом катился по его лицу. Юра  уже
знал, что  писать  мемуары  Михаила  Антоновича  заставил  архивный  отдел
международного  управления   космических   сообщений.   Михаил   Антонович
трудолюбиво царапал пером, возводил очи горе, что-то считал на  пальцах  и
время от времени грустным голосом принимался петь  веселые  песни.  Михаил
Антонович был добряк, каких мало. В первый же день он подарил  Юре  плитку
шоколада  и  попросил  прочитать  написанную   часть   мемуаров.   Критику
прямодушной молодости он воспринял крайне болезненно, но с  тех  пор  стал
считать Юру непререкаемым авторитетом в области мемуарной литературы.
     - Вот послушай, Юрик, - вскричал он. - И ты, Ванюша, послушай.
     Михаил Антонович откашлялся и стал читать:
     - "С капитаном Степаном Афанасьевичем Варшавским я встретился впервые
на солнечных и лазурных берегах Таити. Яркие звезды мерцали над бескрайним
великим, или тихим, океаном.  Он  подошел  ко  мне  и  попросил  закурить,
сославшись на то, что забыл свою трубку в отеле. К сожалению, я не  курил,
но это не помешало  нам  разговориться  и  узнать  друг  о  друге.  Степан
Афанасьевич произвел на меня самое благоприятное впечатление. Это оказался
милейший, превосходнейший человек. Он был очень добр, умен,  с  широчайшим
кругозором. Я поражался обширности его познаний. Ласковость, с которой  он
относился к людям, казалась мне иногда необыкновенной..."
     - Ничего, - сказал Жилин, когда Михаил Антонович замолк и  застенчиво
на них посмотрел.
     - Я здесь только попытался дать портрет этого превосходного человека,
- сказал Михаил Антонович.
     - Да, ничего, - повторил Жилин, внимательно наблюдая за  экранами.  -
Как это у вас сказано: "Над солнечными и лазурными берегами мерцали  яркие
звезды". Очень свежо.
     - Где? Где? - засуетился Михаил Антонович. - Ну, это  просто  описка,
Ваня. Ну, не нужно так шутить.
     Юра напряженно думал, к чему бы это прицепиться. Ему  очень  хотелось
поддержать свое реноме.
     - Вот я и раньше читал вашу рукопись, Михаил Антонович, -  сказал  он
наконец. - Сейчас я не буду касаться литературной стороны дела. Но  почему
они у вас все такие милейшие и превосходнейшие?  Нет,  они  действительно,
наверное, хорошие люди, но у вас их совершенно  нельзя  отличить  друг  от
друга.
     - Что верно, то верно, - сказал Жилин. -  Уж  кого-кого,  а  капитана
Варшавского я отличу от кого угодно. Как это  он  выражается?  "Динозавры,
прохвосты, тунеядцы несчастные".
     - Нет, извини, Ванюша, - с достоинством сказал  Михаил  Антонович,  -
мне он ничего подобного не говорил. Вежливейший и культурнейший человек.
     - Скажите, Михаил Антонович, - сказал Жилин, - а что  будет  написано
про меня?
     Михаил  Антонович  растерялся.  Жилин  отвернулся  от  приборов  и  с
интересом на него смотрел.
     - Я, Ванюша, не собирался... - Михаил Антонович вдруг оживился.  -  А
ведь это мысль, мальчики! Правда, я напишу главу. Это будет заключительная
глава. Я ее так и назову: "Мой последний рейс". Нет, "мой"  -  это  как-то
нескромно. Просто: "Последний рейс". И там я напишу,  как  мы  сейчас  все
летим вместе, и Алеша, и Володя, и вы, мальчики. Да, это  хорошая  идея  -
"Последний рейс".
     И Михаил Антонович снова обратился к мемуарам.
     Успешно завершив очередную  настройку  недублированного  фазоциклера,
Жилин пригласил Юру спуститься в машинные  недра  корабля  -  к  основанию
фотореактора. У основания фотореактора оказалось холодно и неуютно.  Жилин
неторопливо принялся за свой каждодневный "чек-ап" . Юра  медленно  шел  за  ним,  засунув  руки  глубоко  в
карманы, стараясь не касаться покрытых инеем поверхностей.
     - Здорово это все-таки, - сказал он с завистью.
     - Что именно? - спросил Жилин.
     Он со звоном откидывал и снова захлопывал какие-то крышки,  отодвигал
полупрозрачные  заслонки,  за  которыми  кабалистически  мерцала  путаница
печатных схем, включал маленькие экраны, на которых тотчас возникали яркие
точки импульсов, прыгающие по координатной сетке, запускал крепкие  ловкие
пальцы во что-то невообразимо сложное, многоцветное, вспыхивающее, и делал
он все это небрежно, легко, не задумываясь и до того ладно и  вкусно,  что
Юре захотелось сейчас же сменить специальность и вот так же  непринужденно
повелевать поражающим воображение гигантским организмом фотонного чуда.
     - У меня слюнки текут, - сказал Юра.
     Жилин засмеялся.
     - Правда, - сказал Юра. - Не знаю, для вас это все, конечно, привычно
и буднично, может быть, даже надоело, но это все равно здорово.  Я  люблю,
когда большой и сложный механизм - и рядом один человек... Повелитель. Это
здорово, когда человек - повелитель.
     Жилин чем-то щелкнул, и на шершавой стене  радугой  загорелись  сразу
шесть экранов.
     - Человек уже  давно  такой  повелитель,  -  сказал  он,  внимательно
разглядывая экраны.
     - Вы, наверное, гордитесь, что вы такой...
     Жилин выключил экраны.
     - Пожалуй, - сказал он. - Радуюсь, горжусь и прочее.  -  Он  двинулся
дальше вдоль заиндевевших пультов. - Я, Юрочка,  уже  десять  лет  хожу  в
повелителях, - сказал он с какой-то странной интонацией.
     - И вам... - Юра хотел сказать "надоело", но промолчал.
     Жилин задумчиво отвинчивал тяжелую крышку.
     - Главное! - сказал он вдруг. - Во всякой  жизни,  как  и  во  всяком
деле, главное - это определить главное. - Он посмотрел на Юру. - Не  будем
сегодня говорить об этом, а?
     Юра молча кивнул. "Ой-ей-ей, - подумал он. - Неужели  Ивану  надоело?
Это, наверное, ужасно плохо, когда десять лет занимаешься любимым делом  и
вдруг оказывается, что ты это  дело  разлюбил.  Вот  тошно,  наверное!  Но
что-то непохоже, чтоб Ивану было тошно..."
     Он огляделся и сказал, чтобы переменить тему:
     - Здесь должны водиться привидения...
     - Чш-ш-ш! - сказал Жилин с испугом и тоже огляделся по сторонам. - Их
здесь полным-полно. Вот тут, - он  указал  в  темный  проход  между  двумя
панелями, - я нашел... только не говори никому... детский чепчик!
     Юра засмеялся.
     - Тебе следует знать, - продолжал  Жилин,  -  что  наш  "Тахмасиб"  -
весьма старый корабль. Он побывал на многих планетах, и на каждой  планете
на него грузились местные привидения. Целыми дивизиями. Они  таскаются  по
кораблю,   стонут,   ноют,   набиваются   в   приборы,   нарушают   работу
фазоциклера... Им, видишь ли, очень досаждают призраки бактерий, убитых во
время дезинфекций... И никак от них не избавиться.
     - Их надо святой водой.
     - Пробовал, - Жилин махнул рукой, открыл большой люк и  погрузился  в
него верхней частью туловища. - Все пробовал, гулко сказал он из люка. - И
простой святой водой, и дейтериевой, и тритиевой. Никакого впечатления. Но
я придумал, как избавиться.  -  Он  вылез  из  люка,  захлопнул  крышку  и
посмотрел на Юру серьезными глазами.  -  Надо  проскочить  на  "Тахмасибе"
сквозь  солнце.  Ты  понимаешь?  Не  было  еще  случая,  чтобы  привидение
выдержало температуру термоядерной реакции. Кроме шуток,  ты  серьезно  не
слыхал о моем проекте сквозьсолнечного корабля?
     Юра помотал головой. Ему никогда не удавалось определить тот  момент,
когда Жилин переставал шутить и начинал говорить серьезно.
     - Пойдем, - сказал Жилин, взяв его  под  руку.  -  Пойдем  наверх,  я
расскажу тебе подробно.
     Наверху, однако, Юру поймал Быков.
     - Стажер Бородин, - сказал он, - ступайте за мной.
     Юра горестно вздохнул и поглядел на Жилина. Жилин едва заметно развел
руками. Быков привел  Юру  в  кают-компанию  и  усадил  за  стол  напротив
Юрковского. Предстояло самое неприятное: два часа  принудительных  занятий
физикой  металлов.  Быков  рассудил,  что  время  перелета  стажер  должен
использовать рационально, и с первого же дня усадил Юру  за  теоретические
вопросы сварочного дела. Честно говоря, это было не так уж неинтересно, но
Юру угнетала мысль, что его, опытного рабочего, заставляют заниматься, как
школяра. Сопротивляться он не смел, но занимался с большой прохладцей.
     Гораздо интереснее было смотреть и слушать, как работает Юрковский.
     Быков вернулся в свое кресло, несколько минут смотрел, как Юра нехотя
листает страницы книги, а  затем  развернул  очередную  газету.  Юрковский
вдруг перестал шуметь электромашинкой и повернулся к Быкову.
     - Ты слыхал что-нибудь о статистике безобразий?
     - Каких безобразий? - спросил Быков из-за газеты.
     - Я имею в виду безобразия... э-э... в космосе.  Число  неблаговидных
пост