л,  что
он, может быть, тоже  гигантская  флюктуация  -  вы  сами  понимаете,  это
возможно. Но оказалось, что он умер много лет назад. Да, знаете ли... - Он
задумался. - А к врачу я все-таки пошел. Оказалось, что я с  точки  зрения
медицины ничего особенного собой  не  представляю.  Но  он  нашел  у  меня
некоторое расстройство нервной системы и  послал  сюда,  на  курорт.  И  я
поехал. Откуда я мог знать, что здесь произойдет?
     Он вдруг схватил меня за плечо и прошептал:
     - Час назад у меня улетела знакомая!
     Я не понял.
     - Мы прогуливались там, наверху,  по  парку.  В  конце  концов  я  же
человек, и у меня были  самые  серьезные  намерения.  Мы  познакомились  в
столовой, пошли прогуляться в парк, и она улетела.
     - Куда? - закричал я.
     - Не знаю. Мы шли, вдруг она вскрикнула, ойкнула, оторвалась от земли
и поднялась в воздух. Я опомниться не успел, только схватил ее за ногу,  и
вот...
     Он ткнул мне в руку какой-то твердый  предмет.  Это  была  босоножка,
обыкновенная светлая босоножка среднего размера.
     - Вы понимаете, это совершенно  невозможно,  -  бормотал  феномен.  -
Хаотическое движение молекул  газа,  броуновское  движение  частиц  живого
коллоида стало упорядоченным, ее оторвало от земли и унесло совершенно  не
представляю куда. Очень,  очень  маловероятное...  Вы  мне  теперь  только
скажите, должен я считать себя убийцей?
     Я был потрясен и молчал. В первый раз мне пришло в  голову,  что  он,
наверное, все выдумал. А он сказал с тоской:
     - И дело, знаете ли, даже не в этом. В конце концов она, может  быть,
зацепилась где-нибудь за  дерево.  Ведь  я  не  стал  искать,  потому  что
побоялся, что не найду.  Но  вот,  знаете  ли...  Раньше  все  эти  чудеса
касались только меня. Я не очень любил флюктуации, но  флюктуации,  знаете
ли, очень любили меня. А теперь? Если этакие штуки начнут происходить и  с
моими знакомыми?.. Сегодня улетает девушка,  завтра  проваливается  сквозь
землю сотрудник, послезавтра... Да вот, например, вы. Ведь вы сейчас ни от
чего не застрахованы.
     Это я уже понял сам, и мне стало удивительно интересно и  жутко.  Вот
здорово, подумал я. Скорее бы! Мне вдруг показалось, что я  взлетаю,  и  я
вцепился руками в камень под собой. Незнакомец вдруг встал.
     - Вы знаете, я лучше пойду,  -  сказал  он  жалобно.  -  Не  люблю  я
бессмысленных жертв. Вы сидите, а я пойду. Как это мне раньше в голову  не
пришло!
     Он торопливо пошел вдоль берега, оступаясь на камнях, а  потом  вдруг
крикнул издали:
     - Вы уж извините меня, если с вами что случится! Ведь это от меня  не
зависит!
     Он уходил все дальше и дальше и скоро превратился в маленькую  черную
фигурку на  фоне  чуть  фосфоресцирующих  волн.  Мне  показалось,  что  он
размахнулся и бросил в волны что-то белое. Наверное, это  была  босоножка.
Вот так мы с ним и расстались.
     К сожалению, я не мог бы узнать его в толпе. Разве что  случилось  бы
какое-нибудь чудо. Я никогда и ничего больше не слыхал о нем, и, по-моему,
ничего особенного в то лето на морском побережье  не  случилось.  Вероятно
его  девушка  все-таки  зацепилась  за  какой-нибудь  сук,  и  они   потом
поженились. Ведь у него были самые  серьезные  намерения.  Я  знаю  только
одно.  Если  когда-нибудь,  пожимая  руку  новому   знакомому,   я   вдруг
почувствую, что становлюсь источником мощного магнитного поля, и  вдобавок
замечу,  что  новый  знакомец  много  курит,  часто  покашливает,  этак  -
кхым-кхум,  значит  это,  знаете  ли,  он,  феномен,   средоточие   чудес,
гигантская флюктуация.


     Жилин закончил рассказ и победоносно оглядел слушателей. Юре  рассказ
понравился, но он, как всегда, так и не понял, выдумал все это  Жилин  или
рассказывал  правду.  На  всякий  случай  он  в  течение  всего   рассказа
скептически усмехался.
     - Прелестно, - сказал Юрковский.  -  Но  больше  всего  мне  нравится
мораль.
     - Что же это за мораль? - сказал Быков.
     - Мораль такова, - объяснил Юрковский.  -  Нет  ничего  невозможного,
есть только маловероятное.
     - И кроме того, - сказал Жилин, - мир полон удивительных вещей -  это
раз. И два. Что мы знаем о вероятностях?
     - Вы мне тут зубы не заговаривайте, - сказал  Быков  и  встал.  Тебе,
Иван, я вижу, не дают покоя писательские лавры Михаила Антоновича. Рассказ
этот можешь вставить в свои мемуары.
     - Обязательно вставлю, - сказал Жилин. - Правда, хороший рассказ?
     - Спасибо, Ванюша, - сказал Юрковский. -  Ты  меня  отлично  рассеял.
Интересно, как это у него могло появиться электромагнитное поле?
     - Магнитное, - поправил Жилин. - Он говорил мне о магнитном.
     - М-да, - сказал Юрковский и задумался.


     После ужина они остались в кают-компании втроем. Сменившийся с  вахты
Михаил Антонович с наслаждением забрался в быковское  кресло  почитать  на
сон грядущий "Повесть о принце Гэндзи", а Юра с Жилиным  устроились  перед
экраном магнитовизора поглядеть что-нибудь легкое.  Свет  в  кают-компании
был притушен, только переливались  на  экране  глухими  мрачными  красками
страшные джунгли, по которым шли первооткрыватели, да поблескивала в  углу
под бра глянцевитая лысина штурмана. И было совсем тихо.
     Жилин "Первооткрывателей" уже  видел,  гораздо  интереснее  ему  было
смотреть на Юру и штурмана. Юра глядел на экран, не  отрываясь,  и  только
иногда нетерпеливо поправлял на  голове  тонкий  обруч  фонодемонстратора.
Первооткрыватели страшно нравились ему, а Жилин  посмеивался  про  себя  и
думал, до чего же нелеп и примитивен этот фильм,  особенно  если  смотришь
его не в первый раз и тебе  уже  за  тридцать.  Эти  подвиги,  похожие  на
упоенное самоистязание, нелепые с начала  и  до  конца,  и  этот  командир
Сандерс, которого бы немедленно сместить, намылить  ему  шею  и  отправить
назад на Землю архивариусом, чтобы не сходил с ума  и  не  губил  невинных
людей, не имеющих права ему противоречить. И в первую  очередь  прикончить
бы эту истеричку Прасковину, кажется, - послать ее в джунгли одну, раз  уж
у нее так пятки чешутся. Ну и экипаж  подобрался!  Сплошные  самоубийцы  с
инфантильным интеллектом. Доктор был неплох,  но  автор  прикончил  его  с
самого  начала,  видимо,  чтобы  никто   не   мешал   идиотскому   замыслу
ополоумевшего командира.
     Самое забавное, что Юра все это, конечно,  не  может  не  видеть,  но
попробуй вот оторвать его сейчас от экрана и засадить, скажем, за того  же
принца Гэндзи!.. Издавна так повелось и навсегда, наверное, останется, что
каждый нормальный юноша до определенного возраста будет предпочитать драму
погони, поиска,  беззаветного  самоистребления  драме  человеческой  души,
тончайшим переживаниям, сложнее, увлекательнее  и  трагичнее  которых  нет
ничего в мире... О, конечно, он подтвердит,  что  Лев  Толстой  велик  как
памятник человеческой душе, что Голсуорси монументален и  замечателен  как
социолог,  а  Дмитрий  Строгов  не  знает  себе  равных   в   исследовании
внутреннего мира нового человека. Но все это будут слова, пришедшие извне.
Настанет, конечно, время, когда он будет  потрясен,  увидев  князя  Андрея
живого среди живых, когда он задохнется от ужаса и жалости, поняв до конца
Сомса, когда он ощутит великую гордость, разглядев  ослепительное  солнце,
что горит в невообразимо сложной душе  строговского  Токмакова...  Но  это
случится позже, после  того  как  он  накопит  опыт  собственных  душевных
движений.
     Другое дело - Михаил Антонович. Вот  он  поднял  голову  и  уставился
маленькими глазками в  темноту  комнаты,  и  сейчас  перед  ним,  конечно,
далекий красавец в странной одежде и странной прическе, с  ненужным  мечом
за поясом, тонкий и насмешливый грешник, японский донжуан - именно  такой,
каким он выскочил в свое время из-под пера гениальной японки  в  пышном  и
грязном хэйанском дворце и отправился невидимкой гулять по свету, пока  не
нашлись и для него такие же гениальные  переводчики.  И  Михаил  Антонович
видит его сейчас так, словно  нет  между  ними  девяти  веков  и  полутора
миллиардов километров, и видит его только он, а Юре пока это  не  дано,  и
будет дано только лет через пять, когда войдут в Юрину жизнь и Токмаков, и
Форсайты, Катя с Дашей, и многие, многие другие...
     Последний первооткрыватель  умер  под  водруженным  флагом,  и  экран
погас. Юра стащил с затылка фонодемонстратор и задумчиво произнес:
     - Да, отлично сделан фильм.
     - Прелесть, - серьезно откликнулся Жилин.
     - Какие люди, а? - Юра  дернул  себя  за  хохол  на  макушке.  -  Как
стальной клинок...  Герои  последнего  шага.  Только  Прасковина  какая-то
неестественная.
     - Н-да, пожалуй...
     - Но зато Сандерс! До чего же он похож на Владим Сергеича!
     - Мне они все напоминают Владим Сергеича, - сказал Жилин.
     - Ну, что вы! - Юра оглянулся, увидел Михаила Антоновича и перешел на
шепот: - Конечно, все они настоящие, чистые, но...
     - Пойдем-ка лучше ко мне, - предложил Жилин.
     Они вышли из кают-компании и направились к Жилину.
     Юра говорил:
     - Все они хороши, я не спорю, но Владимир Сергеевич -  это,  конечно,
совсем другое, он мощнее их как-то, значительнее...
     Они вошли в комнату. Жилин сел и стал смотреть на Юру. Юра говорил:
     - А какое болото! Как это все изумительно сделано - коричневая жижа с
громадными белыми цветами, и блестящая скользкая шкура чья-то в тине...  И
крики джунглей...
     Он замолчал.
     - Ваня, - сказал он осторожно, - а вам, я вижу, картина не очень?..
     - Ну, что ты! - сказал Жилин. - Просто я уже видел ее, да и  староват
я для всех этих болот, Юрик. Я по ним хаживал и знаю,  что  там  на  самом
деле...
     Юра пожал плечами. Он был недоволен.
     - Право же, дружище, не в болотах суть. - Жилин откинулся  на  спинку
кресла и принял любимую позу: закинул голову, сцепил пальцы на  затылке  и
растопырил локти. - И не подумай, пожалуйста, что я намекаю на  разницу  в
наших годах. Нет. Это ведь неправда, что бывают дети  и  бывают  взрослые.
Все на самом  деле  сложнее.  Бывают  взрослые  и  бывают  взрослые.  Вот,
например, ты, я и Михаил Антонович. Стал бы ты  сейчас  в  трезвом  уме  и
здравой памяти читать "Повесть о Гэндзи"? Вижу ответ твой на лице твоем. А
Михаил Антонович перечитывает "Гэндзи" чуть ли не в пятый раз, а я впервые
почувствовал прелесть его  только  в  этом  году...  -  Жилин  помолчал  и
пояснил: - Прелесть этой книги, конечно.  Прелесть  Михаила  Антоновича  я
почувствовал гораздо раньше.
     Юра с сомнением смотрел на него.
     - Я, разумеется, знаю, что это классика и все такое, - сообщил он.  -
Но читать "Гэндзи" пять раз я бы не стал. Там все запутано, усложнено... А
жизнь по сути своей проста, много проще, чем ее изображают в таких книгах.
     - А жизнь по сути своей сложна, - сказал Жилин. - Много сложнее,  чем
описывают  ее  такие  фильмы,  как  "Первооткрыватели".  Если  хочешь,  то
попробуем разобраться. Вот командир Сандерс. У него есть  жена  и  сын.  У
него есть друзья. И все же как легко  он  идет  на  смерть.  У  него  есть
совесть. Как легко он ведет на смерть своих людей...
     - Он забыл обо всем этом, потому что...
     - Об этом, Юрик, не забывают никогда. И главным в фильме должно  быть
не то, что Сандерс геройски погиб, а  то,  как  он  сумел  заставить  себя
забыть. Ведь гибель-то была верной, дружище. Этого в кино нет, поэтому все
кажется простым. А если бы это было, фильм показался бы тебе скучнее...
     Юра молчал.
     - Ну-с? - сказал Жилин.
     - Может быть, - неохотно проговорил Юра. - Но мне  все-таки  кажется,
что на жизнь надо смотреть проще.
     - Это пройдет, - пообещал Жилин. Они помолчали. Жилин, щурясь, глядел
на лампу. Юра сказал:
     -  Есть  трусость,  есть  подвиг,  есть   работа   -   интересная   и
неинтересная. Надо ли все это перепутывать и выдавать трусость за подвиг и
наоборот?
     - А кто же перепутывает, кто этот негодяй? - вскричал Жилин.
     Юра засмеялся.
     - Я просто  схематически  представил,  как  это  бывает  в  некоторых
книгах. Возьмут  какого-нибудь  типа,  напустят  вокруг  слюней,  и  потом
получается то,  что  называют  "изящным  парадоксом"  или  "противоречивой
фигурой". А он - тип типом. Тот же Гэндзи.
     - Все мы немножко лошади, - проникновенно сказал Жилин. -  Каждый  из
нас по-своему лошадь. Это жизнь все перепутывает. Ее величество жизнь. Эта
благословенная негодяйка. Жизнь заставляет гордого  Юрковского  упрашивать
непримиримого Быкова. Жизнь  заставляет  Быкова  отказать  своему  лучшему
другу. Кто же из них лошадь, то бишь тип? Жизнь заставляет Жилина, который
целиком согласен с железной линией Быкова, сочинять сказочку о  гигантской
флюктуации,  чтобы  хоть  так   выразить   свой   протест   против   самой
непоколебимости этой линии. Жилин тоже тип.  Весь  в  слюнях,  и  никакого
постоянства убеждений. А знаменитый вакуум-сварщик Бородин? Не он ли видел
смысл жизни в том, чтобы  положить  живот  на  подходящий  алтарь?  И  кто
поколебал его - не логикой, а просто выражением лица? Растленный  кабатчик
с Дикого Запада. Поколебал ведь, а?
     - Н-ну... в каком-то смысле...
     - Ну, не тип ли этот Бородин? Ну, не проста  ли  жизнь?  Выбрал  себе
принцип - и валяй. Но принципы тем и хороши, что они стареют. Они  стареют
быстрее, чем человек, и человеку  остаются  только  те,  что  продиктованы
самой историей. Например, в наше время история жестко объявила  Юрковским:
баста! Никакие открытия не стоят  одной-единственной  человеческой  жизни.
Рисковать жизнью разрешается только ради жизни. Это придумали не люди. Это
продиктовала история, а люди только сделали эту историю. Но там, где общий
принцип сталкивается с принципом личным - там кончается  жизнь  простая  и
начинается сложная. Такова жизнь.
     - Да, - сказал Юра. - Наверное.
     Они   замолчали,   и   Жилин   опять   ощутил   мучительное   чувство
раздвоенности, не оставлявшее его вот уже несколько лет. Как будто  каждый
раз, когда он уходит в рейс, на Земле остается какое-то необычайно  важное
дело, самое важное для людей, необычайно  важное,  важнее  всей  остальной
вселенной, важнее самых замечательных творений рук человеческих.
     На Земле оставались люди, молодежь, дети. Там оставались  миллионы  и
миллионы таких вот Юриков,  и  Жилин  чувствовал,  что  может  здорово  им
помочь, хотя бы некоторым из них. Все равно где. В школьном интернате. Или
в заводском клубе. Или в Доме пионеров. Помочь им входить в жизнь,  помочь
найти себя, определить свое место в мире, научить  хотеть  сразу  многого,
научить хотеть работать взахлеб.
     Научить не кланяться авторитетам, а исследовать их  и  сравнивать  их
поучения с жизнью.
     Научить настороженно относиться к опыту  бывалых  людей,  потому  что
жизнь меняется необычайно быстро.
     Научить презирать мещанскую мудрость.
     Научить, что любить и плакать от любви не стыдно.
     Научить, что скептицизм и цинизм в жизни стоят дешево, что это  много
легче и скучнее, нежели удивляться и радоваться жизни.
     Научить доверять движениям души своего ближнего.
     Научить, что лучше двадцать раз ошибиться в человеке, чем  относиться
с подозрением к каждому.
     Научить, что дело не в том, как на тебя влияют другие, а в  том,  как
ты влияешь на других.
     И научить их, что один человек ни черта не стоит.
     Юра вздохнул и сказал:
     - Давайте, Ваня, в шахматы сыграем.
     - Давай, - сказал Жилин.



                          11. ДИОНА. НА ЧЕТВЕРЕНЬКАХ

     Директора обсерватории на Дионе Юрковский знал давно, еще  когда  тот
был аспирантом в Институте планетологии. Владислав Кимович Шершень  слушал
тогда у Юрковского спецкурс  "Планеты-гиганты".  Юрковский  его  помнил  и
любил за дерзость ума и исключительную целенаправленность.
     Шершень вышел встречать старого наставника прямо в кессон.
     - Не ожидал, не ожидал, - говорил он, ведя Владимира  Сергеевича  под
локоток к своему кабинету.
     Шершень был уже не тот. Не было больше стройного черноволосого парня,
всегда загорелого и немного сумрачного. Шершень стал бледен,  он  облысел,
располнел и все время улыбался.
     - Вот не ожидал! - повторял он с удовольствием. - Как же это вы к нам
надумали, Владимир Сергеевич? И никто нам не сообщил...
     В кабинете он усадил Юрковского  за  свой  стол,  сдвинув  в  сторону
пружинный пресс с кипой фотокорректуры, а сам  сел  на  табурет  напротив.
Юрковский озирался, благожелательно кивал.  Кабинет  был  невелик  и  гол.
Настоящее рабочее место ученого на межпланетной станции. И  сам  Владислав
был  под  стать  этому  месту.  На  нем  был  поношенный,  но  выглаженный
комбинезон с подвернутыми рукавами, полное лицо было тщательно выбрито,  а
жиденькая полуседая прядь на макушке аккуратно причесана.
     - А вы постарели, Владислав, - сказал Юрковский с сожалением. -  И...
э-э... фигура не та. Ведь вы спортсмен были, Владислав.
     - Шесть лет  здесь,  почти  безвыездно,  Владимир  Сергеевич,  сказал
Шершень.  -  Тяжесть  здесь  в  пятьдесят  раз  меньше,  чем  на  планете,
эспандерами  изнурять  себя,  как  наша  молодежь  делает,  не   могу   за
недостатком времени, да и сердце пошаливает, вот и толстею. Да к чему  мне
стройность, Владимир Сергеевич? Жене все равно, какой я,  а  девушек  ради
худеть - темперамент не тот, да и положение не позволяет...
     Они посмеялись.
     - А вы, Владимир Сергеевич, изменились мало.
     - Да, - сказал Юрковский. - Волос поменьше, ума побольше.
     - Что нового в институте? - спросил Шершень. -  Как  дела  у  Габдула
Кадыровича?
     - Габдул застрял, - сказал Юрковский. - Очень ждет ваших результатов,
Владислав. По сути, вся планетология Сатурна держится на  вас.  Избаловали
вы их, Владислав... э-э... избаловали.
     - Что ж, - сказал Шершень, - за нами дело не станет. В следующем году
начнем глубинные  запуски...  Вы  вот  только  людей  бы  мне  подбросили,
Владимир Сергеевич, специалистов. Опытных, крепких специалистов...
     - Специалисты, - сказал,  усмехаясь  Юрковский.  -  Специалисты  всем
нужны.  Только  это,  между  прочим,  ваше   дело,   Владислав,   готовить
специалистов. Вы, вы должны их институту давать, а не институт  вам.  А  я
слыхал, что от вас Мюллер на Тефию ушел. Даже то,  что  мы  вам  дали,  вы
упускаете.
     Шершень покачал головой.
     - Дорогой Владимир Сергеевич, - сказал он, - мне работать нужно, а не
специалистов готовить. Подумаешь, Мюллер.  Ну,  хороший  атмосферник,  два
десятка неплохих работ. Так ведь Дионе  программу  надо  выполнять,  а  не
гоняться за хитрыми разумом Мюллерами. И таких, как Мюллер, пусть институт
держит у себя. Никто на них не  польстится.  А  нам  здесь  нужны  молодые
дисциплинированные ребята... Кто там сейчас в координационном отделе?  Все
еще Баркан?
     - Да, - сказал Юрковский.
     - Оно и видно.
     - Ну, ну, Владислав, Баркан хороший работник. Но сейчас открыты  пять
новых обсерваторий в Пространстве. И всем нужны люди.
     -  Ну  так,  товарищи!  -  сказал  Шершень.  -  Надо  же  планировать
по-человечески! Обсерваторий стало больше, а специалистов не  прибавилось?
Нельзя же так!
     - Ладно, - весело сказал Юрковский, - ваше... э-э...  неудовольствие,
Владислав, я непременно передам Баркану.  И  вообще,  Владислав,  готовьте
ваши жалобы и претензии. Насчет людей,  насчет  оборудования.  Пользуйтесь
случаем, ибо в настоящее время  я  облечен  властью  разрешать  и  вязать,
высшей властью,  Владислав.  -  Шершень  удивленно  поднял  брови.  -  Да,
Владислав, вы разговариваете с генеральным инспектором МУКСа.
     Шершень вздернул голову.
     - Ах... вот как? - медленно сказал он. -  Вот  не  ожидал!  Он  вдруг
опять заулыбался. - А я, дурень, ломаю голову: как  случилось,  что  глава
мировой планетологии так внезапно,  без  предупреждения...  Интересно,  по
каким  же