е, а не  мое.  Мое  дело  -  информировать  МУКС  о  том,  как  вы
справляетесь со своими обязанностями.
     Он повернулся и вышел. Он спустился в лифте на второй  этаж  и  пошел
через салун. В салуне никого не было. Вдоль стен мигали желтыми  огоньками
продавцы-автоматы. Напиться, что ли, подумал Бэла. Нализаться, как свинья,
лечь в постель и проспать двое суток. А потом встать и опять напиться.  Он
прошел салун и пошел по  длинному  широкому  коридору.  Коридор  назывался
"бродвеем" и тянулся от салуна до  уборных.  Здесь  тоже  висели  плакаты,
напоминавшие о том,  что  "интересы  компании  -  твои  интересы",  висели
программы  кино  на  ближайшую  декаду,  биржевые  бюллетени,   лотерейные
таблицы,  висели  таблицы  бейсбольных   и   баскетбольных   соревнований,
проводившихся на Земле, и таблицы  соревнований  по  боксу  и  по  вольной
борьбе, проводившихся здесь, на  Бамберге.  На  "бродвей"  выходили  двери
обоих кинозалов и дверь библиотеки. Спортзал и церковь  находились  этажом
ниже. По вечерам на "бродвее"  было  не  протолкнуться,  и  глаза  слепили
разноцветные огни бессмысленных реклам. Впрочем, не так уж и бессмысленных
- они ежевечерне напоминали рабочему, что ждет  его  на  Земле,  когда  он
вернется к родным пенатам с набитым кошельком.
     Сейчас на "бродвее" было пусто и полутемно. Бэла свернул  в  один  из
коридоров. Справа и слева потянулись одинаковые двери. Здесь располагались
общежития. Из дверей тянуло запахом табака и одеколона. В одной из  комнат
Бэла увидел лежащего на  койке  человека  и  вошел.  Лицо  лежавшего  было
облеплено пластырем. Одинокий глаз грустно смотрел в потолок.
     - Что с тобой, Джошуа? - спросил Бэла, подходя.
     Печальный глаз Джошуа обратился на него.
     - Лежу, - сказал Джошуа. - Мне следует быть в  шахте,  а  я  лежу.  И
каждый час теряю уйму денег. Я даже боюсь подсчитать, сколько я теряю.
     - Кто тебя побил?
     - Почем я знаю? - ответил Джошуа. - Напился вчера так, что ничего  не
помню. Черт меня дернул... Целый  месяц  крепился.  А  теперь  вот  пропил
дневной заработок, лежу и еще буду лежать. Он снова печально  уставился  в
потолок.
     - Да, - сказал Бэла.
     Ну, вот что ты с ним поделаешь, подумал он. Убеждать  его,  что  пить
вредно - он это и сам знает. Когда он встанет, то будет сидеть в шахте  по
четырнадцать часов, чтобы наверстать упущенное. А потом вернется на Землю,
и у него будет черный лучевой паралич и никогда не будет детей  или  будут
рождаться уроды.
     - Ты знаешь, что работать  в  шахте  больше  шести  часов  опасно?  -
спросил Бэла.
     - Идите вы, - тихо  сказал  Джошуа.  -  Не  ваше  это  дело.  Не  вам
работать.
     Бэла вздохнул и сказал:
     - Ну, что ж, поправляйся.
     - Спасибо, мистер комиссар,  -  проворчал  Джошуа.  -  Не  о  том  вы
заботитесь. Позаботьтесь лучше, чтобы салун прикрыли. И чтобы самогонщиков
нашли.
     - Ладно, - сказал Бэла. - Попробую.
     Вот, думал он, направляясь к себе. А попробуй, закрой салун, и ты  же
сам будешь орать на митингах, что всякие коммунисты лезут не в свое  дело.
Нет никакого выхода из этого круга. Никакого.
     Он вошел в свою комнату и  увидел,  что  там  сидит  инженер  Сэмюэль
Ливингтон. Инженер читал старую газету и ел бутерброды. На столе перед ним
лежала шахматная доска с  расставленными  фигурами.  Бэла  поздоровался  и
устало уселся за стол.
     - Сыграем? - предложил инженер.
     - Сейчас, я только посмотрю, что мне прислали.
     Бэла распечатал пакеты. В трех пакетах  были  книги,  в  четвертом  -
письмо от матери и несколько открыток с  видами  Нового  Пешта.  На  столе
лежал еще розовый конвертик. Бэла знал, что в этом конвертике, но все-таки
распечатал его. "Мистер комиссар! Убирайся отсюда к  чертовой  матери.  Не
мути воду, пока цел. Доброжелатели". Бэла вздохнул и отложил записку.
     - Ходите, - сказал он.
     Инженер двинул пешку.
     - Опять неприятности? - спросил он.
     - Да.
     Он в молчании разыграл защиту Каро-Канн.  Инженер  получил  небольшое
позиционное преимущество. Бэла взял бутерброд  и  стал  задумчиво  жевать,
глядя на доску.
     - Вы знаете, Бэла, - сказал инженер, -  когда  я  впервые  увижу  вас
веселым, я скажу, что проиграл идеологическую войну.
     - Вы еще увидите, - сказал Бэла без особой надежды.
     - Нет, - сказал инженер. - Вы обречены. Посмотрите  вокруг,  вы  сами
видите, что обречены.
     - Я? - спросил Бэла. - Или мы?
     - Все вы со своим коммунизмом. Нельзя быть идеалистами в нашем мире.
     - Ну, это нам двадцать раз говорили за последние сто лет.
     - Шах, - сказал инженер. - Вам говорили правильно. Кое-что,  конечно,
недооценили и потому часто говорили ерунду. Смешно было говорить,  что  вы
уступите военной силе или проиграете  экономическое  соревнование.  Всякое
крепкое правительство и всякое достаточно богатое государство в наше время
непобедимо в военном и экономическом отношении.  Да,  да,  коммунизм,  как
экономическая система, взял верх, это ясно. Где они сейчас,  прославленные
империи Морганов, Рокфеллеров, Круппов, всяких там Мицуи и  Мицубиси?  Все
лопнули и уже забыты. Остались жалкие огрызки вроде  нашей  "Спэйс  Перл",
солидные   предприятия   по   производству   шикарных    матрасов   узкого
потребления...   Да  и  те  вынуждены   прикрываться  лозунгами  всеобщего
благоденствия.  Еще  раз шах.  И несколько  миллионов  упрямых  владельцев
отелей,  агентов по  продаже недвижимости,  унылых ремесленников.  Все это
тоже обречено.  Все это держится только на том, что  в обеих  Америках еще
имеют хождение деньги.  Но тут вы  зашли в тупик.  Есть сила, которую даже
вам не побороть.  Я имею в виду мещанство.  Косность маленького  человека.
Мещан  не победить  силой, потому что для этого  их пришлось  бы физически
уничтожить. И их не  победить идеей, потому что  мещанство ограничено и не
приемлет никаких идей.
     - Вы были когда-нибудь в коммунистических государствах, Сэм?
     - Был. И видел там мещан.
     - Вы правы, Сэм. Они еще есть и у нас. Пока есть, и вы это  заметили.
Но вы не заметили, что у нас их гораздо меньше, чем у вас, и что они у нас
тихие. У нас нет воинствующего мещанина. Пройдет еще поколение, другое,  и
их не станет совсем.
     - Так я беру слона, - сказал инженер.
     - Попробуйте, - сказал Бэла.
     Некоторое время инженер раздумывал, затем взял слона.
     - Через два поколения, говорите вы? А может быть, через двести  тысяч
поколений? Снимите, наконец, розовые очки, Бэла. Вот они вокруг  вас,  эти
маленькие люди. Я не  беру  авантюристов  и  сопляков,  которые  играют  в
авантюристов. Возьмите таких, как Джошуа, Смит, Блэкуотэр. Таких, кого  вы
сами называете "сознательными"  или  "тихими",  в  зависимости  от  вашего
настроения. У них же  так  мало  желаний,  что  вы  ничего  им  не  можете
предложить. А того, чего они хотят, они добьются безо всякого  коммунизма.
Они станут владельцами трактиров, заведут жену, детей и будут тихо жить  в
свое удовольствие.  Коммунизм,  капитализм  -  какое  им  до  этого  дело?
Капитализм даже лучше, потому что капитализм  благословляет  такое  бытие.
Человек же по натуре - скотинка. Дайте ему полную кормушку, не хуже, чем у
соседа, дайте ему набить брюшко и дайте ему  раз  в  день  посмеяться  над
каким-нибудь нехитрым представлением. Вы  мне  сейчас  скажете:  мы  можем
предложить ему большее. А зачем ему большее? Он вам ответит: не лезьте  не
в свое дело. Маленькая равнодушная скотинка.
     - Вы клевещете на людей, Сэм. Джошуа и компания кажутся  вам  скотами
только потому, что вы очень много потрудились, чтобы  сделать  их  такими.
Кто с пеленок внушал им, что самое главное в жизни - это деньги? Кто  учил
их завидовать  миллионерам,  домовладельцам,  соседскому  бакалейщику?  Вы
забивали их головы дурацкими фильмами и дурацкими книжками и говорили  им,
что выше бога не прыгнешь. И вы вдалбливали им, что есть бог, есть  дом  и
есть бизнес, и больше ничего нет на целом свете. Так вы  и  делаете  людей
скотами. А человек ведь не скотина, Сэм. Внушите ему с пеленок, что  самое
важное в жизни - это дружба и знание,  что,  кроме  его  колыбельки,  есть
огромный мир, который ему и его друзьям предстоит завоевать, -  вот  тогда
вы получите настоящего человека. Ну вот, теперь я ладью прозевал.
     - Можете переходить, - сказал инженер. -  Не  буду  с  вами  спорить.
Может быть, роль воспитания действительно так  велика,  как  вы  говорите.
Хотя и у вас при вашем  воспитании,  при  государственной  нетерпимости  к
мещанству  все-таки  ухитряются  как-то  вырастать...  как   это   говорят
по-русски... чертополохи. А у нас при нашем воспитании  ухитряются  как-то
вырастать те, кого вы называете настоящими людьми. Конечно,  мещан  у  вас
гораздо меньше, чем у нас... Шах... Все равно я не знаю, куда вы  намерены
девать  два  миллиарда   мещан   капиталистического   мира.   У   нас   их
перевоспитывать не собираются. Да, капитализм - труп. Но это опасный труп.
А вы еще открыли границы. И пока открыты границы, мещанство во всех  видах
будет течь через эти границы. Как бы вам не захлебнуться в нем... Еще шах.
     - Не советую, - сказал Бэла.
     - А в чем дело?
     - Я закроюсь на же-восемь, и у вас висит ферзь.
     Инженер некоторое время размышлял.
     - Да, пожалуй, - сказал он. - Шаха не будет.
     - Глупо было бы отрицать опасность мещанства, - сказал Бэла. - Кто-то
из ваших деятелей правильно сказал,  что  идеология  маленького  хозяйчика
представляет  для  коммунизма  большую  опасность,  чем   забытая   теперь
водородная бомба. Только адресовал он эту опасность  неправильно.  Не  для
коммунизма, а для всего человечества опасно мещанство. Потому что в  ваших
рассуждениях, Сэм, есть одна ошибка. Мещанин - это все-таки тоже  человек,
и ему всегда хочется большего. Но поскольку он в то же  время  и  скотина,
это стремление к большему  по  необходимости  принимает  самые  чудовищные
формы. Например, жажда власти. Жажда поклонения. Жажда популярности. Когда
двое таких вот сталкиваются, они рвут друг друга как собаки. А когда  двое
таких  сговариваются,  они  рвут  в  клочья   окружающих.   И   начинаются
веселенькие штучки вроде фашизма, сегрегации,  геноцида.  И  прежде  всего
поэтому мы ведем борьбу против мещанства.  И  скоро  вы  вынуждены  будете
начать такую войну просто для того, чтобы  не  задохнуться  в  собственном
навозе. Помните поход учителей в Вашингтон в позапрошлом году?
     -  Помню,  -  сказал  Ливингтон.  -  Только,  по-моему,  бороться   с
мещанством - это все равно, что резать воду ножом.
     - Инженер, - насмешливо сказал  Бэла,  -  это  утверждение  столь  же
голословно,  как  апокалипсис.  Вы  просто  пессимист.  Как   это   там?..
"Преступники возвысятся над героями, мудрецы будут молчать, а глупцы будут
говорить; ничто из того, что люди думают, не осуществится".
     - Ну что ж, - сказал Ливингтон. - Были и такие времена. И я, конечно,
пессимист. С чего мне это быть оптимистом? Да и вам тоже.
     - Я не пессимист, - сказал Бэла. - Я просто плохой работник. Но время
нищих духом прошло,  Сэм.  Оно  давно  миновало,  как  сказано  в  том  же
апокалипсисе.
     Дверь распахнулась, и на пороге остановился высокий человек с залысым
лбом и бледным, слегка обрюзгшим лицом. Бэла  застыл  всматриваясь.  Через
секунду он узнал его. Ну вот и все, подумал он с тоской и облегчением. Вот
и конец. Человек скользнул взглядом по инженеру и шагнул в комнату. Теперь
он смотрел только на Бэлу.
     -  Я  генеральный  инспектор  МУКСа,  -  сказал  он.  -  Моя  фамилия
Юрковский.
     Бэла встал. Инженер тоже почтительно встал. За  Юрковским  в  комнату
вошел громадный загорелый  человек  в  мешковатом  синем  комбинезоне.  Он
скользнул взглядом по Бэле и стал смотреть на инженера.
     - Прошу меня извинить,  -  сказал  инженер  и  вышел.  Дверь  за  ним
закрылась. Пройдя несколько  шагов  по  коридору,  инженер  остановился  и
задумчиво засвистел. Затем он достал сигарету и закурил. Так, подумал  он.
Идеологическая борьба на Бамберге входит в новую фазу. Надо срочно принять
меры.
     Размышляя, он пошел по коридору, все ускоряя шаг. В лифт он уже почти
вбежал. Поднявшись на самый верхний  этаж,  он  направился  в  радиорубку.
Дежурный радист посмотрел на него с удивлением.
     - Что случилось, мистер Ливингтон? - спросил он.
     Ливингтон провел ладонью по мокрому лбу.
     - Я получил плохие вести из дому, -  сказал  он  отрывисто.  -  Когда
ближайший сеанс с Землей?
     - Через полчаса, - сказал радист.
     Ливингтон присел к столику, вырвал из блокнота лист бумаги  и  быстро
написал радиограмму.
     - Отправьте срочно, Майкл, - сказал он, протягивая листок радисту.  -
Это очень важно.
     Радист взглянул на листок и удивленно свистнул.
     - Зачем вам это понадобилось? - спросил он. - Кто же  продает  "Спэйс
Перл" в конце года?
     - Мне срочно нужны наличные, - сказал инженер и вышел.
     Радист положил листок перед собой и задумался.


     Юрковский сел  и  отодвинул  локтем  шахматную  доску.  Жилин  сел  в
стороне.
     - Осрамились, товарищ Барабаш, - сказал Юрковский негромко.
     - Да, - сказал Бэла и глотнул.
     - Откуда на Бамбергу попадает спирт, вы выяснили?
     - Нет. Скорее всего спирт гонят прямо здесь.
     - За последний год компания отправила на Бамбергу четыре транспорта с
прессованной  клетчаткой.  Для  каких  работ  на  Бамберге  нужно  столько
клетчатки?
     - Не знаю, - сказал Бэла. - Не знаю таких работ.
     - Я тоже не знаю. Из клетчатки гонят спирт, товарищ Барабаш. Это ясно
даже и ежу.
     Бэла молчал.
     - Кто на Бамберге имеет оружие? - спросил Юрковский.
     - Не знаю, - сказал Бэла. - Я не мог выяснить.
     - Но оружие все-таки есть?
     - Да.
     - Кто санкционирует сверхурочные работы?
     - Их никто не запрещает.
     - Вы обращались к управляющему?
     Бэла сжал руки.
     - К этой сволочи я обращался двадцать раз. Он  ни  о  чем  не  желает
слушать. Он ничего не видит, не слышит и не понимает. Он  очень  сожалеет,
что у меня плохие источники информации. Знаете  что,  Владимир  Сергеевич,
либо вы меня отсюда снимайте к чертовой матери, либо дайте мне  полномочие
расстреливать гадов. Я ничего не могу сделать. Я вразумлял.  Я  просил.  Я
угрожал. Это стена.  Для  всех  рабочих  комиссар  МУКСа  красное  пугало.
Разговаривать со мной никто не желает. "I don't know nothing and it's  not
any damn buziness of yours" <Ничего я не знаю, и не ваше это, черт побери,
дело>. Плевать они хотели на международное  трудовое  законодательство.  Я
больше так не могу. Видели плакаты на стенах?
     Юрковский задумчиво смотрел на него, вертя в пальцах белого ферзя.
     - Здесь не на кого опереться, - продолжал Бэла. - Это  либо  бандиты,
либо тихая дрянь, которая мечтает только о том, чтобы набить свой  карман,
и ей наплевать, сдохнет она после этого или нет. Ведь у них настоящие люди
сюда не идут. Отбросы,  неудачники.  Люмпены.  У  меня  руки  трясутся  по
вечерам от всего  этого.  Я  не  могу  спать.  Позавчера  меня  пригласили
подписать протокол о несчастном случае. Я отказался: совершенно ясно,  что
человеку  вспороли  скафандр  автогеном.  Тогда  этот  подлец,   секретарь
профсоюза, сказал, что будет на меня жаловаться. Месяц назад  на  Бамберге
появляются и в то же утро исчезают три девицы. Я  иду  к  управляющему,  и
этот стервец смеется мне в лицо: "У вас галлюцинация, мистер комиссар, вам
пора вернуться к вашей жене, вам уже мерещатся девки". В  конце  концов  в
меня трижды стреляли. Да, да, я знаю, что ни один дурак не старался в меня
попасть. Но мне от этого не легче. И подумать только, меня посадили  сюда,
чтобы охранять жизнь и здоровье этих обормотов! Да провались они все...
     Бэла замолчал и хрустнул пальцами.
     - Ну-ну, спокойно, Бэла, - сказал строго Юрковский.
     - Разрешите мне уехать, - сказал Бэла. - Вот товарищ, - он указал  на
Жилина, - это, вероятно, новый комиссар...
     - Это  не  новый  комиссар,  -  сказал  Юрковский.  -  Познакомьтесь,
бортинженер "Тахмасиба" Жилин.
     Жилин слегка поклонился.
     - Какого "Тахмасиба"? - спросил Бэла.
     - Это мой корабль, - сказал Юрковский. - Вот что мы  сейчас  сделаем.
Мы пойдем к управляющему, и  я  скажу  ему  несколько  слов.  А  потом  мы
поговорим с рабочими. - Он встал. - Ничего, Бэла, не  огорчайтесь.  Не  вы
первый. У меня эта Бамберга тоже вот здесь сидит.
     Бэла сказал озабоченно:
     - Только нужно взять с собой несколько наших. Может случиться  драка.
Управляющий здесь подкармливает целую шайку гангстеров.
     - Каких наших? - спросил Юрковский. - Вы же говорили, что ни на  кого
здесь положиться не можете.
     - Так вы приехали один? - с ужасом спросил Бэла.
     Юрковский пожал плечами.
     - Ну, естественно, - сказал он. - Я же не управляющий.
     - Ладно, - сказал Бэла.
     Он  отпер  сейф  и  взял  пистолет.  Лицо  у  него  было  бледное   и
решительное. Первую пулю я всажу  в  этого  слизняка,  с  острой  радостью
подумал он. Пусть в меня стреляет  кто  угодно,  но  первую  пулю  получит
мистер Ричардсон. В жирную, гладкую, подлую свою рожу.
     Юрковский внимательно посмотрел на него.
     - Знаете что, Бэла, - сказал он проникновенно, - я бы на вашем  месте
пистолет оставил. Или отдайте его товарищу Жилину.  Я  боюсь,  что  вы  не
удержитесь.
     - А вы думаете, он удержится?
     - Удержусь, удержусь, - сказал Жилин, улыбаясь.
     Бэла с сожалением отдал ему пистолет.
     Юрковский открыл дверь и остановился. Перед  ним  вырос  молодцеватый
сержант Хиггинс в  свежей  парадной  форме  и  в  голубой  каске.  Хиггинс
отчетливо взял под козырек.
     - Сэр, - сказал  он,  -  начальник  полиции  шахты  Бамберги  сержант
Хиггинс прибыл в ваше распоряжение.
     - Очень рад, сержант Хиггинс, следуйте за нами, - сказал Юрковский.
     Они миновали короткий коридор и вышли на "бродвей". Еще не было шести
часов, но "бродвей" был  залит  ярким  светом  и  плотно  забит  рабочими.
"Бродвей" гудел  от  встревоженных  голосов.  Юрковский  шел  неторопливо,
любезно улыбаясь и внимательно вглядываясь в лица рабочих. Он хорошо видел
эти лица в ровном свете дневных ламп - осунувшиеся, с нездоровой землистой
кожей, с отеками под глазами, апатично равнодушные, сердитые,  любопытные,
злобные, ненавидящие. Рабочие расступались перед ним, давая дорогу,  а  за
спиной Хиггинса снова смыкались и шли следом. Сержант Хиггинс покрикивал:
     - Дорогу генеральному инспектору! Не напирайте, ребята! Дайте  дорогу
генеральному инспектору!
     Так они дошли до лифта и поднялись на этаж администрации. Здесь толпа
была еще гуще. И здесь дорогу  уже  не  уступали.  Между  усталыми  лицами
рабочих стали просовываться  какие-то  нагловатые  веселые  морды.  Теперь
сержант Хиггинс пошел впереди, расталкивая толпу голубой дубинкой.
     - Посторонись, - говорил он негромко, - дай дорогу... Посторонись...
     Затылок его между краем каски и воротником налился кровью и заблестел
от пота. Шествие замыкал Жилин. Нагловатые морды протискивались  в  первые
ряды, перекликаясь:
     - Эй, ребята, а кто из них инспектор?
     - Не разобрать, они все красные, как томатный сок...
     - Они насквозь красные, внутри и снаружи...
     - Не верю, хочу посмотреть...
     - Посмотри, я тебе мешать не стану...
     - Эй, сержант! Хиггинс! Ну, и в компанию же ты попал!
     Жилину подставили ножку. Он не обернулся, но стал смотреть под  ноги.
Увидев под собой очередной ботинок из мягкой замши, он  старательно,  всем
весом наступил на него. Рядом  взвыли.  Жилин  посмотрел  в  перекошенное,
побелевшее лицо с усиками и сказал:
     - Извините, пожалуйста, какой я неуклюжий!
     У него были  здоровенные,  необычайно  тяжелые  башмаки  с  рубчатыми
магнитными подковами.
     Шум вокруг нарастал. Теперь уже