отрит.
     - Ах, "ведьмин студень" ему нужен! - говорю  я.  -  А  "смерть-лампа"
ему, случайно, не нужна?
     - Я его тоже так спросил.
     - Ну?
     - Представь себе, нужна.
     - Да? - говорю я. - Ну так пусть сам и добывает все это. Это  же  раз
плюнуть! "Ведьмина студня" вон полные подвалы, бери ведро  да  зачерпывай.
Похороны за свой счет.
     Дик молчит, смотрит на меня исподлобья и даже не  улыбается.  Что  за
черт, нанять он меня хочет, что ли? И тут до меня дошло.
     - Подожди, - говорю. - Кто же это такой был? "Студень" запрещено даже
в институте изучать...
     - Правильно, - говорит Дик неторопливо, а сам все на меня смотрит.  -
Исследования, представляющие  потенциальную  опасность  для  человечества.
Понял теперь, кто это?
     Ничего я не понимал.
     - Пришельцы, что ли? - говорю.
     Он расхохотался, похлопал меня по руке и говорит:
     - Давай-ка лучше выпьем, простая ты душа!
     - Давай, - говорю, но злюсь. Тоже мне нашли себе простую душу, сукины
дети! - Эй, - говорю, - Гуталин! Хватит спать, давай выпьем.
     Нет, спит Гуталин. Положил свою черную ряшку на черный столик и спит,
руки до полу свесил. Выпили мы с Диком без Гуталина.
     - Ну ладно, - говорю. - Простая я там душа или сложная, а  про  этого
типа я бы тут же донес куда следует. Уж на что я не люблю полицию,  а  сам
бы пошел и донес.
     - Угу, - говорит Дик. - А тебя  бы  в  полиции  спросили:  а  почему,
собственно, оный тип именно к вам обратился? А?
     Я помотал головой:
     - Все равно. Ты, толстый боров, в городе третий год, а в Зоне ни разу
не был, "ведьмин студень" только в кино видел, а посмотрел  бы  ты  его  в
натуре, да что он с человеком делает, ты  бы  тут  же  и  обгадился.  Это,
милок, страшная штука, ее из Зоны выносить нельзя... Сам знаешь,  сталкеры
- люди грубые, им только капусту подавай, да побольше, но  на  такое  даже
покойный Слизняк не пошел бы. Стервятник Барбридж на такое не пойдет...  Я
даже представить себе боюсь, кому  и  для  чего  "ведьмин  студень"  может
понадобиться...
     - Что ж, - говорит Дик. - Все это правильно. Только  мне,  понимаешь,
не  хочется,  чтобы  в  одно  прекрасное  утро  нашли  меня  в   постельке
покончившего жизнь самоубийством. Я не сталкер, однако человек тоже грубый
и деловой, и жить, понимаешь, люблю. Давно живу, привык уже...
     Тут Эрнест вдруг заорал из-за стойки:
     - Господин Нунан! Вас к телефону!
     - Вот дьявол, - говорит Дик злобно. -  Опять,  наверное,  рекламация.
Везде найдут. Извини, - говорит, - Рэд.
     Встает он и уходит к телефону. А я остаюсь с Гуталином и с  бутылкой,
и поскольку от Гуталина проку никакого нет, то  принимаюсь  я  за  бутылку
вплотную. Черт бы побрал эту Зону, нигде от  нее  спасения  нет.  Куда  ни
пойдешь, с кем ни  заговоришь  -  Зона,  Зона,  Зона...  Хорошо,  конечно,
Кириллу рассуждать, что из Зоны проистечет вечный мир  и  благорастворение
воздухов. Кирилл хороший парень, никто его дураком не  назовет,  наоборот,
умница, но ведь он же о жизни ни черта не знает. Он же представить себе не
может,  сколько  всякой  сволочи  крутится  вокруг   Зоны.   Вот   теперь,
пожалуйста: "ведьмин студень" кому-то понадобился.  Нет,  Гуталин  хоть  и
пропойца,  хоть  и  психованный  он  на  религиозной  почве,   но   иногда
подумаешь-подумаешь, да и скажешь: может, действительно оставить дьяволово
дьяволу? Не тронь дерьмо...
     Тут усаживается на место Дика какой-то сопляк в пестром шарфе.
     - Господин Шухарт? - спрашивает.
     - Ну? - говорю.
     - Меня зовут Креон, - говорит. - Я с Мальты.
     - Ну, - говорю. - И как там у вас на Мальте?
     - У нас на Мальте неплохо, но я не  об  этом.  Меня  к  вам  направил
Эрнест.
     Так, думаю. Сволочь все-таки этот  Эрнест.  Ни  жалости  в  нем  нет,
ничего. Вот сидит парнишка смугленький, чистенький, красавчик,  не  брился
поди еще ни разу и девку еще ни разу не целовал, а Эрнесту все равно,  ему
бы только побольше народу в Зону загнать, один из трех с хабаром  вернется
- уже капуста...
     - Ну и как поживает старина Эрнест? - спрашиваю.
     Он оглянулся на стойку и говорит:
     - По-моему, он неплохо поживает. Я бы с ним поменялся.
     - А я бы нет, - говорю. - Выпить хочешь?
     - Спасибо, я не пью.
     - Ну закури, - говорю.
     - Извините, но я и не курю тоже.
     - Черт тебя подери! - говорю я ему. - Так зачем тебе тогда деньги?
     Он покраснел, перестал улыбаться и негромко так говорит:
     - Наверное, - говорит, - это только меня касается,  господин  Шухарт,
правда ведь?
     - Что правда, то правда, - говорю я и наливаю себе на четыре  пальца.
В голове, надо сказать,  уже  немного  шумит  и  в  теле  этакая  приятная
расслабленность: совсем отпустила Зона. -  Сейчас  я  пьян,  -  говорю.  -
Гуляю, как видишь. Ходил в Зону, вернулся живой и с деньгами. Это не часто
бывает, чтобы живой, и уже совсем редко, чтобы с деньгами. Так  что  давай
отложим серьезный разговор...
     Тут он вскакивает, говорит "извините", и я вижу,  что  вернулся  Дик.
Стоит рядом со своим стулом, и по лицу его я понимаю: что-то случилось.
     - Ну, - спрашиваю, - опять твои баллоны вакуум не держат?
     - Да, - говорит он. - Опять...
     Садится, наливает себе, подливает мне, и вижу я, что не в  рекламации
дело. На рекламации он, надо сказать, поплевывает, тот еще работничек!
     -  Давай,  -  говорит,  -  выпьем,  Рэд.  -  И,  не  дожидаясь  меня,
опрокидывает залпом всю свою порцию и  наливает  новую.  -  Ты  знаешь,  -
говорит он, - Кирилл Панов умер.
     Сквозь хмель я его не сразу понял. Умер там кто-то и умер.
     - Что ж, - говорю, - выпьем за упокой души...
     Он глянул на меня круглыми глазами, и только  тогда  я  почувствовал,
словно  все  у  меня  внутри  оборвалось.  Помнится,  я  встал,  уперся  в
столешницу и смотрю на него сверху вниз.
     - Кирилл?!. - А у самого перед глазами серебряная паутина, и снова  я
слышу, как она потрескивает, разрываясь. И через это жуткое  потрескивание
голос Дика доходит до меня как из другой комнаты:
     - Разрыв сердца.  В  душевой  его  нашли,  голого.  Никто  ничего  не
понимает. Про тебя спрашивали, я сказал, что ты в полном порядке...
     - А чего тут не понимать? - говорю. - Зона...
     - Ты сядь, - говорит мне Дик. - Сядь и выпей.
     - Зона... - повторяю я и не могу остановиться. - Зона... Зона...
     Ничего вокруг не вижу, кроме серебряной паутины. Весь бар запутался в
паутине, люди двигаются, а паутина тихонько  потрескивает,  когда  они  ее
задевают. А в центре Мальтиец стоит,  лицо  у  него  удивленное,  детское,
ничего не понимает.
     - Малыш, - говорю я ему ласково. - Сколько тебе  денег  надо?  Тысячи
хватит? На! Бери, бери! - сую я ему деньги и уже кричу: - Иди к Эрнесту  и
скажи ему, что он сволочь и подонок, не бойся, скажи! Он же трус!..  Скажи
и сейчас же иди на станцию, купи себе билет и  прямиком  на  свою  Мальту!
Нигде не задерживайся!..
     Не помню, что я там еще кричал.  Помню,  оказался  я  перед  стойкой,
Эрнест поставил передо мной бокал освежающего и спрашивает:
     - Ты сегодня вроде при деньгах?
     - Да, - говорю, - при деньгах...
     - Может, должок отдашь? Мне завтра налог платить.
     И тут я вижу: в кулаке у меня пачка денег. Смотрю я  на  эту  капусту
зеленую и бормочу:
     - Надо же, не взял, значит, Креон  Мальтийский...  Гордый,  значит...
Ну, все остальное судьба.
     - Что это с тобой? - спрашивает друг Эрни. - Перебрал малость?
     - Нет, - говорю. - Я, - говорю, - в полном  порядке.  Хоть  сейчас  в
душ.
     - Шел бы ты домой, - говорит друг Эрни. - Перебрал ты малость.
     - Кирилл умер, - говорю я ему.
     - Это который Кирилл? Шелудивый, что ли?
     - Сам ты шелудивый, сволочь, - говорю я ему. - Из тысячи  таких,  как
ты, одного Кирилла не сделать. Паскуда ты, -  говорю.  -  Торгаш  вонючий.
Смертью ведь торгуешь, морда. Купил нас  всех  за  зелененькие...  Хочешь,
сейчас всю твою лавочку разнесу?
     И только я  замахнулся  как  следует,  вдруг  меня  хватают  и  тащат
куда-то. А я уже ничего не соображаю и соображать не  хочу.  Ору  чего-то,
отбиваюсь, ногами кого-то бью, потом опомнился,  сижу  в  туалетной,  весь
мокрый, морда разбита. Смотрю на себя в зеркало и  не  узнаю,  и  тик  мне
какой-то щеку сводит, никогда этого раньше не было. А из зала шум,  трещит
что-то, посуда бьется, девки визжат, и  слышу:  Гуталин  ревет,  что  твои
гризли:  "Покайтесь,  паразиты!  Где  Рыжий?  Куда  Рыжего  дели,  чертово
семя?.." И полицейская сирена завывает.
     Как она завыла, тут у меня в мозгу все словно хрустальное  сделалось.
Все помню, все знаю, все понимаю. И в душе уже  больше  ничего  нет,  одна
ледяная злоба. Так, думаю, я тебе сейчас устрою вечерочек! Я тебе  покажу,
что такое сталкер,  торгаш  вонючий!  Вытащил  я  из  часового  карманчика
"зуду", новенькую, ни  разу  не  пользованную,  пару  раз  сжал  ее  между
пальцами для разгона, дверь  в  зал  приоткрыл  и  бросил  ее  тихонько  в
плевательницу. А сам окошко в сортире распахнул и  на  улицу.  Очень  мне,
конечно,  хотелось  посмотреть,  как  все  это  получится,  но  надо  было
убираться поскорее. Я эту "зуду" переношу плохо, у меня от  нее  кровь  из
носа идет.
     Перебежал я через двор и слышу: заработала моя "зуда" на всю катушку.
Сначала завыли и залаяли собаки по  всему  кварталу:  они  первыми  "зуду"
чуют. Потом завопил кто-то в кабаке, так что у меня даже уши  заложило  на
расстоянии. Я так и представил себе, как там народишко заметался, - кто  в
меланхолию впал, кто в  дикое  буйство,  кто  от  страха  не  знает,  куда
деваться... Страшная штука "зуда". Теперь у Эрнеста не скоро полный  кабак
наберется. Он, конечно, догадается про меня, да  только  мне  наплевать...
Все. Нет больше сталкера Рэда. Хватит с меня этого. Хватит мне  самому  на
смерть ходить и других дураков этому  делу  обучать.  Ошибся  ты,  Кирилл,
дружок мой милый. Прости, да только, выходит, не ты прав, а Гуталин  прав.
Нечего здесь людям делать. Нет в Зоне добра.
     Перелез я через забор и побрел потихоньку домой. Губы кусаю,  плакать
хочется, а не могу. Впереди пустота, ничего нет.  Тоска,  будни.  "Кирилл,
дружок мой единственный, как же это мы с тобой? Как же я теперь без  тебя?
Перспективы мне рисовал, про новый мир, про  измененный  мир...  а  теперь
что? Заплачет по тебе кто-то в далекой России, а  я  вот  и  заплакать  не
могу. И ведь я во всем виноват,  паразит,  не  кто-нибудь,  а  я!  Как  я,
скотина, смел его в гараж вести, когда у него глаза к темноте не привыкли?
Всю жизнь волком жил, всю жизнь об одном себе думал... И вот в кои-то веки
вздумал облагодетельствовать, подарочек поднести. На кой черт я вообще ему
про эту "пустышку" сказал?" И как  вспомнил  я  об  этом,  взяло  меня  за
глотку, хоть и вправду волком вой. Я, наверное,  и  завыл,  люди  от  меня
что-то шарахаться стали, а потом вдруг словно бы полегчало:  смотрю,  Гута
идет.
     Идет она мне навстречу, моя красавица,  девочка  моя,  идет,  ножками
своими ладными  переступает,  юбочка  над  коленками  колышется,  из  всех
подворотен на нее глазеют, а она идет как по  струночке,  ни  на  кого  не
глядит, и почему-то я сразу понял, что это она меня ищет.
     - Здравствуй, - говорю, - Гута. Куда это ты, - говорю, - направилась?
     Она окинула меня взглядом, в момент  все  увидела,  и  морду  у  меня
разбитую, и куртку мокрую, и кулаки в  ссадинах,  но  ничего  про  это  не
сказала, а говорит только:
     - Здравствуй, Рэд. А я как раз тебя ищу.
     - Знаю, - говорю. - Пойдем ко мне.
     Она молчит, отвернулась и в сторону смотрит. Ах, как у нее головка-то
посажена, шейка какая, как у кобылки молоденькой, гордой, но покорной  уже
своему хозяину. Потом она говорит:
     - Не знаю, Рэд. Может, ты со мной больше встречаться не захочешь.
     У меня сердце сразу сжалось: что еще? Но я спокойно ей так говорю:
     - Что-то я тебя не понимаю, Гута. Ты меня извини, я сегодня  маленько
того, может, поэтому плохо соображаю... Почему это  я  вдруг  с  тобой  не
захочу встречаться?
     Беру я ее под руку, и идем мы не спеша  к  моему  дому,  и  все,  кто
только что на нее глазел, теперь торопливо рыла прячут. Я  на  этой  улице
всю жизнь живу, Рэда Рыжего здесь все прекрасно знают. А кто не знает, тот
у меня быстро узнает, и он это чувствует.
     - Мать велит аборт делать, - говорит вдруг Гута. - А я не хочу.
     Я еще несколько шагов прошел, прежде чем понял, а Гута продолжает:
     - Не хочу я никаких абортов, я ребенка хочу от тебя. А ты как угодно.
Можешь на все четыре стороны, я тебя не держу.
     Слушаю я ее, как она понемножку накаляется, сама себя заводит, слушаю
и потихоньку балдею. Ничего толком сообразить не могу. В  голове  какая-то
глупость вертится: одним человеком меньше - одним человеком больше.
     - Она мне толкует, - говорит Гута, - ребенок, мол, от сталкера,  чего
тебе уродов плодить? Проходимец он, говорит, ни  семьи  у  вас  не  будет,
ничего. Сегодня он на воле, завтра - в тюрьме. А только мне все  равно,  я
на все готова. Я и сама могу. Сама  рожу,  сама  подниму,  сама  человеком
сделаю. И без тебя обойдусь. Только ты ко мне больше не подходи, на  порог
не пущу...
     - Гута, - говорю, - девочка моя! Да подожди ты... - А  сам  не  могу,
смех меня разбирает какой-то нервный, идиотский. - Ласточка моя, - говорю,
- чего же ты меня гонишь, в самом деле?
     Я хохочу как последний дурак, а она  остановилась,  уткнулась  мне  в
грудь и ревет.
     - Как же мы теперь будем, Рэд? - говорит она сквозь слезы. -  Как  же
мы теперь будем?



           2. Рэдрик Шухарт, 28 лет, женат, без определенных занятий

     Рэдрик Шухарт лежал за могильным камнем и, отведя рукой ветку рябины,
глядел на дорогу. Прожектора патрульной  машины  метались  по  кладбищу  и
время от времени били его по глазам, и тогда он зажмуривался и  задерживал
дыхание.
     Прошло уже два часа, а на дороге все оставалось по-прежнему.  Машина,
мерно клокоча двигателем, работающим вхолостую,  стояла  на  месте  и  все
шарила своими тремя прожекторами по запущенным  могилам,  по  покосившимся
ржавым крестам и по плитам, по неряшливо  разросшимся  кустам  рябины,  по
гребню трехметровой стены, обрывавшейся слева.  Патрульные  боялись  Зоны.
Они даже не выходили  из  машины.  Здесь,  возле  кладбища,  они  даже  не
решались стрелять.  Иногда  до  Рэдрика  доносились  приглушенные  голоса,
иногда он видел, как из машины вылетал огонек сигаретного окурка и катился
по шоссе, подпрыгивая и рассыпая  слабые  красноватые  искры.  Было  очень
сыро, недавно прошел дождь, и даже сквозь непромокаемый комбинезон  Рэдрик
ощущал влажный холод.
     Он осторожно отпустил ветку, повернул голову  и  прислушался.  Где-то
справа, не очень далеко, но и не близко, здесь же на кладбище  был  кто-то
еще. Там снова прошуршала листва и вроде бы посыпалась земля,  а  потом  с
негромким  стуком  упало  тяжелое  и   твердое.   Рэдрик   осторожно,   не
поворачиваясь, пополз задом, прижимаясь к мокрой траве. Снова над  головой
скользнул  прожекторный  луч.  Рэдрик  замер,  следя  за   его   бесшумным
движением, ему показалось, что между крестами сидит на могиле  неподвижный
человек в черном. Сидит, не скрываясь, прислонившись спиной  к  мраморному
обелиску, повернув в сторону Рэдрика белое лицо с темными ямами  глаз.  На
самом деле Рэдрик не видел и за долю секунды  не  мог  увидеть  всех  этих
подробностей, но он представлял себе, как это должно  было  выглядеть.  Он
отполз еще на несколько шагов, нащупал за  пазухой  флягу,  вытащил  ее  и
некоторое время полежал, прижимая к щеке теплый металл. Затем, не выпуская
фляги из рук, пополз дальше. Он больше не прислушивался и  не  смотрел  по
сторонам.
     В  ограде  был  пролом,  и   у   самого   пролома   на   расстеленном
просвинцованном плаще лежал  Барбридж.  Он  по-прежнему  лежал  на  спине,
оттягивая обеими руками воротник свитера, и тихонько, мучительно  кряхтел,
то и дело срываясь на стоны. Рэдрик сел рядом с ним и отвинтил колпачок  у
фляги. Потом он осторожно запустил руку под голову Барбриджа, всей ладонью
ощущая липкую от пота, горячую лысину, и приложил горлышко фляги  к  губам
старика. Было темно, но в слабых отсветах прожекторов Рэдрик видел  широко
раскрытые и  словно  бы  остекленевшие  глаза  Барбриджа,  черную  щетину,
покрывавшую его щеки.  Барбридж  жадно  глотнул  несколько  раз,  а  затем
беспокойно задвигался, ощупывая рукой мешок с хабаром.
     - Вернулся... - проговорил старик. - Хороший  парень...  Рыжий...  Не
бросишь старика... подыхать...
     Рэдрик, запрокинув голову, сделал хороший глоток.
     - Стоит, жаба, - сказал он. - Как приклеенная.
     - Это... неспроста... - проговорил Барбридж. Говорил он отрывисто, на
выдохе. - Донес кто-то. Ждут.
     - Может быть, - сказал Рэдрик. - Дать еще глоток?
     - Нет. Хватит пока. Ты меня не бросай. Не бросишь - не  помру.  Тогда
не пожалеешь. Не бросишь, Рыжий?
     Рэдрик не ответил. Он смотрел в  сторону  шоссе  на  голубые  сполохи
прожекторов. Мраморный обелиск был виден отсюда, но непонятно было,  сидит
там _э_т_о_т_ или сгинул.
     - Слушай, Рыжий. Я не треплюсь. Не пожалеешь. Знаешь,  почему  старик
Барбридж до сих пор жив? Знаешь? Боб Горилла сгинул, Фараон Банкер  погиб,
как не было. Какой был сталкер! А погиб.  Слизняк  тоже.  Норман  Очкарик.
Каллоген. Пит Болячка. Все. Один я остался. Почему? Знаешь?
     - Подлец ты всегда был, - сказал Рэдрик, не отрывая глаз от шоссе.  -
Стервятник.
     - Подлец. Это верно. Без этого нельзя. Но ведь  и  все  так.  Фараон.
Слизняк. А остался один я. Знаешь почему?
     - Знаю, - сказал Рэдрик, чтобы отвязаться.
     - Врешь. Не знаешь. Про Золотой шар слыхал?
     - Слыхал.
     - Думаешь, сказка?
     - Ты бы молчал лучше, - посоветовал Рэдрик. - Силы ведь теряешь!
     - Ничего, ты меня  вынесешь.  Мы  с  тобой  столько  ходили!  Неужели
бросишь? Я тебя вот такого... маленького знал. Отца твоего.
     Рэдрик молчал. Очень хотелось курить, он вытащил  сигарету,  выкрошил
табак на ладонь и стал нюхать. Не помогало.
     - Ты меня должен вытащить, - проговорил Барбридж.
     - Это из-за тебя я погорел. Это ты Мальтийца не взял.
     Мальтиец очень набивался пойти с ними. Целый день  угощал,  предлагал
хороший залог, клялся, что достанет спецкостюм, и Барбридж, сидевший рядом
с Мальтийцем, загородившись от него тяжелой морщинистой  ладонью,  яростно
подмигивал Рэдрику: соглашайся, мол,  не  прогадаем.  Может  быть,  именно
поэтому Рэдрик сказал тогда "нет".
     - Из-за жадности своей ты погорел, - холодно сказал Рэдрик. - Я здесь
ни при чем. Помолчи лучше.
     Некоторое время Барбридж только кряхтел. Он снова запустил пальцы  за
воротник и совсем запрокинул голову.
     - Пусть весь хабар будет твой, - прокряхтел он. - Только не бросай.
     Рэдрик посмотрел на часы. До рассвета оставалось  совсем  немного,  а
патрульная машина все не  уходила.  Прожектора  ее  продолжали  шарить  по
кустам, и где-то там,  совсем  рядом  с  патрулем,  стоял  замаскированный
"лендровер", и каждую минуту его могли обнаружить.
     - Золотой шар, - сказал Барбридж. - Я его нашел. Вранья  вокруг  него
потом наплели! Я и сам плел. Что любое, мол,  желание  выполняет.  Как  же
любое! Если бы любое, меня б здесь давно не  было.  Жил  бы  в  Европе.  В
деньгах бы купался.
     Рэдрик посмотрел на него сверху  вниз.  В  бегучих  голубых  отсветах
запрокинутое лицо Барбриджа казалось  мертвым.  Но  стеклянные  глаза  его
выкатились и пристально, не отрываясь, следили за Рэдриком.
     - Вечную молодость черта я получил, - бормотал он. - Денег - черта. А
вот здоровье - да. И дети у меня хорошие. И  жив.  Ты  такого  во  сне  не
видел, где я был. И все равно жив. - Он облизал губы. - Я  его  только  об
этом прошу. Жить, мол, дай. И з