дь за всю жизнь ни одной мысли у меня  не
было! Подожди, Кирилл ведь что-то говорил такое... Кирилл! Он  лихорадочно
копался  в   воспоминаниях,   всплывали   какие-то   слова,   знакомые   и
полузнакомые, но все это было не то,  потому  что  не  слова  остались  от
Кирилла,  остались  какие-то  смутные  картины,  очень  добрые,  но   ведь
совершенно неправдоподобные...
     Подлость, подлость... И здесь они меня обвели,  без  языка  оставили,
гады... Шпана... Как был шпаной, так шпаной и состарился... Вот  этого  не
должно быть! Ты, слышишь?  Чтобы  на  будущее  это  раз  и  навсегда  было
запрещено! Человек рожден, чтобы мыслить (вот он, Кирилл,  наконец-то!..).
Только ведь я в это не верю. И раньше не верил, и сейчас не  верю,  и  для
чего человек рожден - не знаю. Родился, вот и рожден. Кормится кто во  что
горазд. Пусть мы все будем здоровы, а они пускай все подохнут. Кто  это  -
мы? Кто они? Ничего же не понять. Мне хорошо - Барбриджу плохо,  Барбриджу
хорошо - Очкарику плохо, Хрипатому хорошо - всем плохо, и самому Хрипатому
плохо, только он,  дурак,  воображает,  будто  сумеет  как-нибудь  вовремя
извернуться... Господи,  это  ж  каша,  каша!  Я  всю  жизнь  с  капитаном
Квотербладом воюю, а он всю жизнь с Хрипатым воевал и  от  меня,  обалдуя,
только одного лишь хотел - чтобы я сталкерство бросил. Но как же мне  было
сталкерство бросить, когда семью кормить надо? Работать идти? А не хочу  я
на вас работать, тошнит меня от вашей работы, можете вы это понять? Я  так
полагаю: если среди вас человек работает, он  всегда  на  кого-то  из  вас
работает, раб он и больше ничего, а я всегда хотел сам,  сам  хотел  быть,
чтобы на всех поплевывать, на тоску вашу и скуку...
     Он допил остатки коньяка и изо всех сил ахнул пустую флягу  о  землю.
Фляга подскочила, сверкнув на солнце, и укатилась  куда-то,  он  сразу  же
забыл о ней. Теперь он сидел,  закрыв  глаза  руками,  и  пытался  уже  не
понять, не придумать, а хотя бы увидеть что-нибудь, как оно  должно  быть,
но он опять видел только рыла, рыла, рыла... зелененькие... бутылки,  кучи
тряпья, которые когда-то были людьми, столбики цифр... Он  знал,  что  все
это надо уничтожить, и он хотел это уничтожить,  но  он  догадывался,  что
если все это будет уничтожено, то не останется ничего, только ровная голая
земля. От бессилия и отчаяния ему снова захотелось прислониться  спиной  и
откинуть голову, он поднялся, машинально отряхнул штаны от  пыли  и  начал
спускаться в карьер.
     Жарило солнце, перед глазами плавали красные пятна, дрожал воздух  на
дне карьера, и в этом дрожании казалось, будто Шар приплясывает на  месте,
как буй на волнах. Он прошел мимо ковша, суеверно поднимая ноги  повыше  и
следя, чтобы не наступить на черные кляксы, а потом,  увязая  в  рыхлости,
потащился наискосок через весь карьер к пляшущему и  подмигивающему  Шару.
Он был покрыт потом, задыхался от жары, и в то  же  время  морозный  озноб
пробирал его, он трясся  крупной  дрожью,  как  с  похмелья,  а  на  зубах
скрипела пресная меловая пыль. И он  уже  больше  не  пытался  думать.  Он
только твердил про себя с отчаянием,  как  молитву:  "Я  животное,  ты  же
видишь, я животное. У меня нет слов, меня не научили  словам,  я  не  умею
думать, эти гады не дали мне научиться думать. Но если ты  на  самом  деле
такой... всемогущий, всесильный, всепонимающий... разберись! Загляни в мою
душу, я знаю, там есть все, что тебе надо. Должно  быть.  Душу-то  ведь  я
никогда и никому не продавал! Она моя, человеческая! Вытяни из  меня  сам,
чего же я хочу, - ведь не может же быть, чтобы я хотел плохого!.. Будь оно
все проклято, ведь я ничего  не  могу  придумать,  кроме  этих  его  слов:
"СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ, ДАРОМ, И ПУСТЬ НИКТО НЕ УЙДЕТ ОБИЖЕННЫЙ!"