рвал  из  носа  тампоны  и  обнаружил
вдруг, что смрад исчез, что воздух наполнен свежим, пронзительным  запахом
озона, а пар вокруг становился все гуще или, может быть, это  потемнело  в
глазах, и уже не видно было холмов, ни справа, ни  слева  ничего  не  было
видно,  кроме  облепленной  зеленой  грязью  головы   Артура   и   желтого
клубящегося пара вокруг.
     Пройду, пройду, думал Рэдрик. Не в первый раз, всю жизнь так,  сам  в
дряни, а над головой молнии, иначе никогда и не было... И откуда здесь эта
дрянь? Сколько дряни... с ума сойти, сколько  дряни  в  одном  месте!  Это
Стервятник, подумал он яростно. Это Стервятник здесь прошел,  это  за  ним
осталось... Очкарик лег справа, Пудель лег слева, и все  для  того,  чтобы
Стервятник прошел между ними и оставил за собой всю свою  мерзость...  Так
тебе и надо, сказал он себе. Кто идет следом за Стервятником,  тот  всегда
по горло в грязи.  Ты  что,  этого  раньше  не  знал?  Их  слишком  много,
Стервятников, почему и не осталось здесь ни одного чистого места...  Нунан
дурак: ты, мол, Рыжий, нарушитель равновесия, разрушитель  порядка,  тебе,
мол, Рыжий, при любом порядке плохо, и при плохом  плохо,  и  при  хорошем
плохо, - из-за таких, как ты,  никогда  не  будет  царствия  небесного  на
земле... Да что ты в этом понимаешь, толстяк?  Где  это  ты  у  нас  видел
хороший порядок? Когда это ты видел меня при хорошем порядке?..
     Он  поскользнулся  на  повернувшемся  под  ногой  камне,  окунулся  с
головой, вынырнул,  увидел  совсем  рядом  перекошенное,  с  вытаращенными
глазами лицо Артура и вдруг на мгновение похолодел: ему показалось, что он
потерял направление. Но он не потерял направления. Он сейчас же понял, что
идти надо вон туда, где из жижи торчит черная верхушка камня, понял, хотя,
кроме этой верхушки, ничего не было видно в желтом тумане.
     - Стой! - заорал он. - Правее держи! Правее камня.
     Он опять не услышал своего голоса и тогда догнал Артура,  поймал  его
за плечо и стал показывать рукой: держи правее камня, голову вниз. Вы  мне
за это заплатите, подумал он. У камня Артур нырнул, и сейчас же  молния  с
треском ударила в черную верхушку, только раскаленные крошки полетели.  Вы
мне за это заплатите, повторял он, погружаясь с головой  и  изо  всех  сил
работая руками и ногами. В ушах гулко раскатился новый удар молнии.  Я  из
вас всю душу вытрясу за это! Он мимолетно подумал: о ком это я?  Не  знаю.
Но кто-то за это должен заплатить, кто-то мне за это заплатит!  Подождите,
дайте только добраться до шара, до шара мне  дайте  добраться,  я  вам  не
Стервятник, я с вас спрошу по-своему...
     Когда они выбрались  на  сухое  место,  на  уже  раскаленное  солнцем
каменное крошево, оглушенные, вывернутые  наизнанку,  шатаясь  и  цепляясь
друг за друга, чтобы не  упасть,  Рэдрик  увидел  облупленный  автофургон,
просевший на осях, и смутно вспомнил,  что  здесь,  возле  этого  фургона,
можно отдышаться в тени. Они забрались  в  тень.  Артур  лег  на  спину  и
принялся вялыми пальцами расстегивать на себе куртку, а Рэдрик  привалился
рюкзаком к стенке фургона, кое-как  вытер  ладони  о  щебень  и  полез  за
пазуху.
     - И мне... - проговорил Артур. - И мне, мистер Шухарт!
     Рэдрик поразился, какой у этого  мальчишки  громкий  голос,  хлебнул,
закрыл глаза и протянул флягу Артуру. Все, подумал он вяло. Прошли. И  это
прошли. Теперь сумму прописью. Вы думаете, я  забыл?  Нет,  я  все  помню.
Думаете, я вам спасибо скажу, что вы меня живым оставили, не утопили?  Кол
вам, а не спасибо. Теперь вам всем  конец,  понятно?  Я  ничего  этого  не
оставлю. Теперь я решаю. Я, Рэдрик Шухарт, в здравом уме и трезвой  памяти
буду решать все и за всех. А вы, все прочие, Стервятники, жабы, пришельцы,
костлявые, Квотерблады, паразиты, зелененькие, Хрипатые, в  галстучках,  в
мундирчиках, чистенькие,  с  портфелями,  с  речами,  с  благодеяниями,  с
работодательством, с вечными  аккумуляторами,  с  вечными  двигателями,  с
"комариными плешами", с лживыми обещаниями, хватит, поводили меня за  нос,
через всю мою жизнь волокли меня за нос, я  все,  дурак,  хвастался,  что,
мол, как хочу, так и сделаю,  а  вы  только  поддакивали,  а  сами,  гады,
перемигивались и волокли меня за нос, тянули, тащили, через тюрьмы,  через
кабаки... Хватит!
     Он отстегнул ремни рюкзака и принял из рук Артура флягу.
     - Никогда я не думал, - говорил Артур с кротким недоумением в голосе,
- даже представить себе не мог... Я, конечно, знал смерть, огонь... но вот
такое!.. Как же мы с вами обратно-то пойдем?
     Рэдрик не слушал его. То, что говорит этот человечек, теперь не имеет
никакого значения. Это и раньше не имело никакого значения, но  раньше  он
все-таки был человеком. А теперь  это...  так,  говорящая  отмычка.  Пусть
говорит.
     - Помыться  бы...  -  Артур  озабоченно  озирался.  -  Хоть  бы  лицо
сполоснуть.
     Рэдрик рассеянно взглянул  на  него,  увидел  слипшиеся,  свалявшиеся
войлоком волосы, измазанное подсохшей слизью лицо со  следами  пальцев,  и
всего его, покрытого коркой потрескавшейся грязи, и не ощутил ни  жалости,
ни  раздражения,  ничего.  Говорящая  отмычка.  Он   отвернулся.   Впереди
расстилалось унылое, как заброшенная строительная площадка,  пространство,
засыпанное острой щебенкой, запорошенное  белой  пылью,  залитое  слепящим
солнцем, нестерпимо белое, горячее, злое, мертвое.  Дальний  край  карьера
был уже виден отсюда  -  тоже  ослепительно  белый  и  кажущийся  с  этого
расстояния совершенно ровным и отвесным, а ближний край  отмечала  россыпь
крупных обломков, и спуск в карьер был там,  где  среди  обломков  красным
пятном выделялась кабина экскаватора; это был единственный ориентир.  Надо
было идти прямо на него, положившись на самое обыкновенное везенье.
     Артур вдруг приподнялся, сунул  руку  под  фургон  и  вытащил  оттуда
ржавую консервную банку.
     - Взгляните-ка, мистер Шухарт, - сказал он, оживившись. -  Ведь  это,
наверное, отец оставил... Там и еще есть.
     Рэдрик не ответил. Это ты зря, подумал он равнодушно. Лучше  бы  тебе
сейчас про отца  не  вспоминать,  лучше  бы  тебе  сейчас  помалкивать.  А
впрочем, все равно... Он поднялся и зашипел от боли, потому что вся одежда
приклеилась к  телу,  к  обожженной  коже,  и  теперь  что-то  там  внутри
мучительно рвалось, отдиралось, как засохший  бинт  от  раны.  Артур  тоже
поднялся и тоже зашипел и закряхтел и страдальчески посмотрел на Рэдрика -
видно было, что ему очень хочется пожаловаться,  но  он  не  решается.  Он
только сказал сдавленным голосом:
     - А нельзя мне сейчас еще разок глотнуть, мистер Шухарт?
     Рэдрик спрятал за пазуху флягу, которую держал в руке, и сказал:
     - Красное видишь между камнями?
     - Вижу, - сказал Артур и судорожно перевел дух.
     - Прямо на него. Пошел.
     Артур со  стоном  потянулся,  расправляя  плечи,  весь  скривился  и,
озираясь, проговорил:
     - Помыться бы хоть немножко... Приклеилось все.
     Рэдрик молча ждал. Артур безнадежно  посмотрел  на  него,  покивал  и
двинулся было, но тут же остановился.
     - Рюкзак, - сказал он. - Рюкзак забыли, мистер Шухарт.
     - Марш! - приказал Рэдрик.
     Ему не хотелось ни объяснять, ни лгать, да и не к чему все это  было.
И так  пойдет.  Деваться  ему  некуда.  Пойдет.  И  Артур  пошел.  Побрел,
ссутулившись, волоча ноги, пытаясь отодрать с лица прочно присохшую дрянь,
сделавшись маленьким, жалким, тощим, как мокрый бродячий  котенок.  Рэдрик
двинулся следом, и как только он вышел из тени, солнце опалило и  ослепило
его, и он прикрылся ладонью, жалея, что не прихватил темные очки.
     От каждого  шага  взлетало  облачко  белой  пыли,  пыль  садилась  на
ботинки, она издавала нестерпимый запах, вернее, это от Артура несло, идти
за ним следом было невозможно, и  не  сразу  Рэдрик  понял,  что  запах-то
исходит больше всего от  него  самого.  Запах  был  мерзкий,  но  какой-то
знакомый, это он наполнял город в те дни,  когда  северный  ветер  нес  по
улицам дымы от завода. И от отца так же пахло, когда он возвращался домой,
огромный,  мрачный,  с  красными  бешеными  глазами,  и  Рэдрик  торопился
забраться куда-нибудь в дальний угол и оттуда смотрел боязливо,  как  отец
сдирает с себя и швыряет  в  руки  матери  рабочую  куртку,  стаскивает  с
огромных ног огромные стоптанные башмаки, пихает их под вешалку, а  сам  в
одних носках липко шлепает в ванную под душ и долго ухает там,  с  треском
хлопая себя по мокрым телесам, гремит тазами, что-то ворчит себе под  нос,
а потом ревет на весь дом: "Мария! Заснула?" Нужно было дождаться, пока он
отмоется, сядет за стол, где  уже  стоит  бутылочка,  глубокая  тарелка  с
густым супом и банка с  кетчупом,  дождаться,  пока  он  дохлебает  суп  и
примется за мясо с бобами, и вот тогда  можно  было  выбираться  на  свет,
залезать к нему на колени и спрашивать, какого мастера и  какого  инженера
он утопил сегодня в купоросном масле...
     Все вокруг было раскалено добела, и  его  мутило  от  сухой  жестокой
жары, от усталости, и неистово саднила обожженная, полопавшаяся на  сгибах
кожа, и ему казалось, что сквозь горячую  муть,  обволакивающую  сознание,
она пытается докричаться до него, умоляя о  покое,  о  воде,  о  прохладе.
Затертые  до  незнакомости  воспоминания  громоздились  в  отекшем  мозгу,
опрокидывали друг друга, заслоняли друг друга, смешивались друг с  другом,
вплетаясь в белый знойный мир, пляшущий перед полузакрытыми глазами, и все
они были горькими, и все они вызывали царапающую жалость или ненависть. Он
пытался вмешаться в этот хаос, силился вызвать  из  прошлого  какой-нибудь
сладкий мираж, ощущение нежности или бодрости,  он  выдавливал  из  глубин
памяти  свежее  смеющееся  личико   Гуты,   еще   девчонки,   желанной   и
неприкосновенной, и оно появлялось было, но сразу же  затекало  ржавчиной,
искажалось  и  превращалось  в  угрюмую,  заросшую  грубой  бурой  шерстью
мордочку Мартышки; он силился вспомнить  Кирилла,  святого  человека,  его
быстрые, уверенные движения, его смех, его голос,  обещающий  небывалые  и
прекрасные места и времена, и Кирилл появлялся перед  ним,  а  потом  ярко
вспыхивала на  солнце  серебряная  паутина,  и  вот  уже  нет  Кирилла,  а
уставляются в лицо Рэдрику немигающие ангельские глазки Хрипатого  Хью,  и
большая белая  рука  его  взвешивает  на  ладони  фарфоровый  контейнер...
Какие-то темные силы,  ворочающиеся  в  его  сознании,  мгновенно  сминали
волевой барьер и гасили то немногое хорошее, что еще хранила его память, и
уже казалось, что ничего хорошего не было  вовсе,  а  только  рыла,  рыла,
рыла...
     И все это время он оставался сталкером. Не думая,  не  осознавая,  не
запоминая даже, он фиксировал словно бы спинным мозгом, что вот слева,  на
безопасном расстоянии, над грудой старых досок стоит "веселый  призрак"  -
спокойный, выдохшийся,  и  плевать  на  него;  а  справа  подул  невнятный
ветерок,  и  через  несколько  шагов  обнаружилась  ровная,  как  зеркало,
"комариная плешь",  многохвостая,  будто  морская  звезда,  -  далеко,  не
страшно, - а в центре ее - расплющенная в тень птица, редкая штука,  птицы
над Зоной почти не летают; а вон рядом с тропой две брошенных "пустышки" -
видно, Стервятник бросил на обратном пути, страх  сильнее  жадности...  Он
все это видел, все учитывал, и  стоило  скрюченному  Артуру  хоть  на  шаг
уклониться от направления,  как  рот  Рэдрика  сам  собой  раскрывался,  и
хриплый предостерегающий оклик сам собой вылетал из глотки. Машину,  думал
он. Машину вы из меня сделали... А каменные обломки на  краю  карьера  все
приближались, и уже можно было разглядеть прихотливые  узоры  ржавчины  на
красной крыше кабины экскаватора.
     Дурак ты, Барбридж, думал Рэдрик. Хитер,  а  дурак.  Как  же  ты  мне
поверил, а? Ты же меня с таких вот пор  знаешь,  ты  же  меня  лучше  меня
самого знать должен. Старый ты стал, вот что. Поглупел. Да и  то  сказать,
всю жизнь с дураками дело имел... И тут он  представил  себе,  какое  рыло
сделалось у Стервятника, когда тот узнал, что Артур-то,  Арчи,  красавчик,
кровинушка... что в Зону с Рыжим за его, Стервятниковыми, ногами  ушел  не
сопляк бесполезный, а родной сын, жизнь, гордость...  И,  представив  себе
это рыло, Рэдрик захохотал, а когда Артур испуганно оглянулся на него, он,
продолжая хохотать, махнул ему рукой: марш,  марш!  И  опять  поползли  по
сознанию, как по экрану, рыла... Надо было менять все. Не одну жизнь и  не
две жизни, не одну судьбу и не две судьбы,  каждый  винтик  этого  подлого
здешнего смрадного мира надо было менять...
     Артур остановился перед крутым съездом в карьер, остановился и замер,
уставившись  вниз  и  вдаль,  вытянув  длинную  шею.  Рэдрик   подошел   и
остановился рядом. Но он не стал глядеть туда, куда смотрел Артур.
     Прямо из-под ног в глубину карьера  уходила  дорога,  еще  много  лет
назад разбитая гусеницами и колесами тяжелых  грузовиков.  Справа  от  нее
поднимался белый,  растрескавшийся  от  жары  откос,  а  слева  откос  был
полуразрушен, и  среди  камней  и  груд  щебня  там  стоял,  накренившись,
экскаватор, ковш его был опущен и бессильно уткнулся в край дороги. И, как
и следовало ожидать, ничего больше на дороге не было видно,  только  возле
самого ковша с грубых выступов откоса свисали черные скрученные  сосульки,
похожие на толстые литые свечи, и множество черных клякс виднелось в пыли,
словно там расплескали битум. Вот и все, что от них осталось, даже  нельзя
сказать, сколько их тут было. Может быть, каждая клякса это один  человек,
одно желание Стервятника. Вон та  -  это  Стервятник  живым  и  невредимым
вернулся из подвала седьмого корпуса. Вон та, побольше  -  это  Стервятник
без помех вытащил из Зоны "шевелящийся магнит". А вон та  сосулька  -  это
роскошная, не похожая ни на мать, ни на отца  Дина  Барбридж.  А  вот  это
пятно - не похожий ни на мать, ни на отца Артур Барбридж, Арчи, красавчик,
гордость...
     - Дошли! - исступленно прохрипел Артур. - Мистер Шухарт,  дошли  ведь
все-таки, а?
     Он засмеялся счастливым смехом, присел на корточки и обоими  кулаками
изо всех сил заколотил по земле. Колтун волос у него на макушке  трясся  и
раскачивался смешно и нелепо, летели в  разные  стороны  высохшие  ошметки
грязи. И только тогда Рэдрик поднял глаза и посмотрел на Шар. Осторожно. С
опаской. С затаенным страхом,  что  он  окажется  каким-нибудь  не  таким,
разочарует,  вызовет  сомнение,  сбросит  с  неба,  на   которое   удалось
вскарабкаться, захлебываясь в дряни...
     Он был не золотой, он  был  скорее  медный,  красноватый,  совершенно
гладкий, и он мутно отсвечивал на солнце.  Он  лежал  под  дальней  стеной
карьера, уютно устроившись среди куч слежавшейся  породы,  и  даже  отсюда
было видно, какой он массивный и как тяжко придавил он свое ложе.
     В нем не было ничего разочаровывающего или вызывающего  сомнение,  но
не было ничего и внушающего надежду. Почему-то сразу  в  голову  приходила
мысль, что он, вероятно, полый  и  что  на  ощупь  он  должен  быть  очень
горячим: солнце раскалило. Он явно не светился своим светом и он явно  был
неспособен взлететь на  воздух  и  плясать,  как  это  часто  случалось  в
легендах о нем. Он лежал там,  где  он  упал.  Может  быть,  вывалился  из
какого-нибудь огромного кармана или затерялся,  закатился  во  время  игры
каких-то гигантов; он не был установлен здесь, он валялся,  валялся  точно
так же, как все эти "пустышки", "браслеты", "батарейки"  и  прочий  мусор,
оставшийся от Посещения.
     Но в то же время что-то в нем все-таки  было,  и  чем  дольше  Рэдрик
глядел на него, тем яснее он понимал, что смотреть на него приятно, что  к
нему хочется подойти, его хочется потрогать, погладить, и откуда-то  вдруг
всплыла мысль, что хорошо, наверное,  сесть  рядом  с  ним,  а  еще  лучше
прислониться к нему спиной, откинуть голову и, закрыв глаза, поразмыслить,
повспоминать, а может быть, и просто подремать, отдыхая...
     Артур вскочил, раздернул все молнии на своей куртке, сорвал ее с себя
и с размаху швырнул под ноги, подняв клуб белой пыли.  Он  что-то  кричал,
гримасничая и  размахивая  руками,  а  потом  заложил  руки  за  спину  и,
приплясывая, выделывая ногами замысловатые па, вприпрыжку двинулся вниз по
спуску. Он больше не глядел на Рэдрика, он забыл о Рэдрике, он  забыл  обо
всем,  он  шел  выполнять  свои  желания,  маленькие  сокровенные  желания
краснеющего колледжера,  мальчишки,  который  никогда  в  жизни  не  видел
никаких  денег,  кроме  так  называемых  карманных,  молокососа,  которого
нещадно пороли, если по возвращении домой от  него  хоть  чуть-чуть  пахло
спиртным, из которого растили  известного  адвоката,  а  в  перспективе  -
министра, а в самой далекой перспективе, сами понимаете,  -  президента...
Рэдрик, прищурив воспаленные глаза от слепящего света, молча  смотрел  ему
вслед. Он был холоден и спокоен, он знал,  что  сейчас  произойдет,  и  он
знал, что не будет смотреть на это, но пока  смотреть  было  можно,  и  он
смотрел, ничего особенного не ощущая,  разве  что  где-то  глубоко-глубоко
внутри заворочался вдруг беспокойно  некий  червячок  и  завертел  колючей
головкой.
     А мальчишка все спускался, приплясывая  по  крутому  спуску,  отбивая
немыслимую чечетку, и белая пыль взлетала у него  из-под  каблуков,  и  он
что-то кричал во весь  голос,  очень  звонко,  и  очень  весело,  и  очень
торжественно, - как песню или как заклинание,  -  и  Рэдрик  подумал,  что
впервые за все время существования карьера по этой дороге спускались  так,
словно на праздник. И сначала  он  не  слушал,  что  там  выкрикивает  эта
говорящая отмычка, а потом  как  будто  что-то  включилось  в  нем,  и  он
услышал:
     -  Счастье  для  всех!..  Даром!..  Сколько  угодно  счастья!..   Все
собирайтесь сюда!.. Хватит всем!.. Никто не  уйдет  обиженный!..  Даром!..
Счастье! Даром!..
     А потом он вдруг замолчал, словно огромная рука с размаху загнала ему
кляп в рот. И Рэдрик увидел, как прозрачная пустота, притаившаяся  в  тени
ковша экскаватора, схватила его, вздернула в воздух и медленно, с  натугой
скрутила,  как  хозяйки  скручивают  белье,  выжимая  воду.  Рэдрик  успел
заметить, как один из пыльных  башмаков  сорвался  с  дергающейся  ноги  и
взлетел высоко над карьером. Тогда он отвернулся и сел. Ни одной мысли  не
было у него в голове, и он как-то перестал чувствовать себя. Вокруг стояла
тишина, и особенно тихо было за спиной, там, на дороге. Тогда он  вспомнил
о фляге без обычной радости, просто как о лекарстве, которое пришло  время
принять. Он отвинтил крышку и стал пить  маленькими  скупыми  глотками,  и
впервые в жизни ему захотелось, чтобы во фляге было не спиртное, а  просто
холодная вода.
     Прошло некоторое время, и в голове стали появляться более  или  менее
связные мысли. Ну вот и все, думал он нехотя. Дорога открыта.  Уже  сейчас
можно было бы идти, но лучше, конечно, подождать еще немножко. "Мясорубки"
бывают с фокусами. Все равно ведь подумать надо. Дело непривычное, думать,
вот в чем беда. Что такое  "думать"?  Думать  -  это  значит  извернуться,
сфинтить, сблефовать, обвести вокруг пальца, но  ведь  здесь  все  это  не
годится...
     Ну ладно. Мартышка,  отец...  Расплатиться  за  все,  душу  из  гадов
вынуть, пусть дряни пожрут, как я жрал... Не то, не то  это,  Рыжий...  То
есть то, конечно, но что все это значит? Чего мне надо-то? Это же  ругань,
а не мысли. Он похолодел от  какого-то  страшного  предчувствия  и,  сразу
перешагнув через множество разных  рассуждений,  которые  еще  предстояли,
свирепо приказал себе: ты вот что, Рыжий, ты отсюда  не  уйдешь,  пока  не
додумаешься до дела, сдохнешь  здесь  рядом  с  этим  Шариком,  сжаришься,
сгниешь, но не уйдешь...
     Господи, да где же слова-то, мысли мои где? Он с размаху ударил  себя
полураскрытым кулаком по лицу. Ве