го  спринтера.  Набрал  группу.  Тут-то  и  выяснилось,  что
Овчарников действительно феномен. Такие встречались чуть  ли  не  один  на
тысячу.  Дженкинс  провел  широкое  тестирование   и   выявил   еще   трех
анизотропных гениев. Но двое из них оказались  совсем  не  спринтерами,  а
третий, сумевший пробежать сотку за 8,85, попал в  автокатастрофу.  Словно
сама судьба нагромождала преграды на  пути  анизобега.  Зато  препятствие,
ставшее роковым у нас, в Штатах было устранено с восхитительной легкостью.
Их наука без труда отыскала средство, нейтрализующее действие анизобега на
кровь. Оно,  впрочем,  тоже  оказалось  вредным,  но  не  вреднее  обычных
допингов.
   А год спустя Дженкинс нашел-таки анизоспринтера  -  длинноногого  негра
Джека Фаста. Фаст быстро освоился со сверхскоростями и  стал  выступать  в
соревнованиях (однажды даже за сборную США). Выигрывал  забеги  с  заранее
заказанными результатами. Супербег так и не признали  официально,  и  Фаст
выступал под чужими фамилиями. По существу, просто зарабатывал деньги. Это
не устраивало ни его, ни Дженкинса. И они решили создать  школу  супербега
для подростков, потому что заметили: если учить  анизотехнике  с  детства,
число способных  резко  возрастает.  Однако  детская  школа  супербега  не
просуществовала и полугода, более того, Дженкинс и Фаст чуть не попали под
суд за антигуманные эксперименты над детьми. Вкалывание детишкам анизогена
пополам с нейтрализатором  действительно  казалось  довольно  странным.  И
после нашумевшего  закрытия  школы  сам  супербег  стал  чем-то  настолько
одиозным, что Дженкинс окончательно махнул на него рукой, а  Фаст  потерял
все заказы на анизоспринтерские выступления и ушел работать в  цирк.  Надо
же было где-то использовать свои уникальные способности.
   Ну ладно, ребятки, пошли погреемся.
   Мы поднялись, скинули полотенца и снова вошли в парилку. В парилке было
хорошо. Уютно, по-домашнему, Клюквин снова разлегся наверху, а  мы  сидели
рядком, только теперь я был около Машки, а Панкратыч с краю.
   - Ну, а что с Овчарниковым? - спросил я, когда выбрал, наконец, удобную
позу и расслабился. - Где он теперь?
   - А, Овчарников-то? - словно  проснулся  Панкратыч.  -  Он  в  зоопарке
работает.
   - Где? - переспросил Клюква.
   - В зоопарке. Клетки чистит. Сначала он на стройке работал,  но  что-то
там у него не заладилось. Потом устроился в  депо  разнорабочим,  потом  в
морг, потом дворником, потом на завод, опять разнорабочим, и,  наконец,  в
зоопарк - вспомнил, что в детстве очень зверей любил.
   Я его видел этак с год назад. Сначала даже не  узнал.  Через  все  лицо
шрам, на левой руке трех пальцев нету, и весь он  какой-то  скособоченный.
Как это было, он рассказывать не  любит,  просто,  говорит,  вошел  как-то
пьяным в клетку к тигру, ну и они с тигром чуть-чуть друг друга не поняли.
Да я его ни о чем  и  не  спрашивал.  Так,  посидели  немного,  поворошили
прошлое, спецкомиссию вспомнили. Игорь цитировал на память свою  тогдашнюю
речь, улыбался загадочно, жевал "беломорину" и щурился от дыма. Я его  как
сейчас помню. А день был теплый  такой,  солнечный,  и  тигр,  тот  самый,
наверно,  развалился  рядом  в  клетке  и  мирно  смотрел  на  нас   своим
прищуренным глазом...
   Панкратыч остановился, словно хотел сказать еще  что-то,  да  забыл,  и
принялся водить по телу своей дощечкой от гигантского эскимо. А я  смотрел
на лоснящиеся Машкины бицепсы и думал о том, как странно все получается.
   Мы приходим  в  спорт  еще  совсем  детьми,  приходим,  увлеченные  его
внешней, парадной стороной. Он  ведь  красив,  спорт,  он  ведь  чертовски
привлекателен. А потом медленно  и  постепенно,  очень  медленно  и  очень
постепенно, мы узнаем его оборотную сторону, и, когда нам становится  ясно
до конца, что спорт  совсем  не  так  красив  и  чист,  каким  он  казался
поначалу,  нам  уже  поздно  менять  профессию,  мы  уже  его  пожизненные
пленники, добровольные пленники.
   Начиная заниматься, мы становимся день ото дня здоровее и  сильнее,  мы
гордимся собой и не  успеваем  заметить,  как  пересекаем  тот  рубеж,  за
которым "сильнее" уже не означает "здоровее", и когда вдруг  мы  понимаем,
что спорт существует вовсе не для здоровья,  это  уже  не  имеет  для  нас
никакого значения. Тем более, что никто сегодня не знает точно,  для  чего
именно существует спорт. И потому его используют для денег и для политики,
для науки и для искусства, для отдыха и для развлечения. Для  чего  только
не используют спорт! И все это мы знаем. И  иногда  нам  бывает  тошно.  А
иногда просто трудно. Или просто больно. Но мы терпим.  Мы  умеем  терпеть
годами  во  имя  нескольких  минут  радости.  Потому  что  мы  не   просто
безропотные кролики под ножом полуслепой, идущей ощупью спортивной  науки,
мы еще и мастера, профессионалы, как любил говорить  этот  Овчарников,  и,
выступая на дорожках, на рингах и в бассейнах, мы защищаем не только честь
страны, но и честь самого спорта.  Как  профессии.  А  это  ни  с  чем  не
сравнимая радость - чувствовать себя настоящим  профессионалом,  мастером,
победителем, героем.  Вот  ради  чего  мы  гробим  свое  здоровье  и  свой
интеллект, а вовсе не ради денег и тряпок, как думают некоторые.  Конечно,
есть и такие, для которых деньги - это все, профессионалы  самого  низкого
пошиба; для них полтора "куска" за крупную победу важнее, чем гимн и флаг,
и миллионы лиц перед телеэкранами. Но таких все-таки  мало,  и  о  них  не
хотелось думать. Я думал об Овчарникове, и мне казалось, что он не такой.
   Мы все молчали. Потом Клюквин мрачно произнес:
   - Брешешь ты все, Панкратыч.
   Панкратыч не ответил, и Клюквин тихо засопел  наверху,  уткнув  лицо  в
скрещенные руки.
   Я посмотрел на Машку и обалдел. Машка плакала. Я еще никогда  не  видел
плачущую Матку. Но уже в следующую секунду я понял, что это  просто  капли
пота стекают у нее по щекам.



   Ант Скаландис.
   Супердопинг

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Ненормальная планета". Цикл "Наемные самоубийцы".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 1 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Фехтовальный зал, где я протираю подметки о медную проволоку дорожек  и
с кровожадным упорством пытаюсь ткнуть кончиком шпаги в тела моих  друзей,
находится на первом этаже. Здесь же, в соседних залах тренируются боксеры,
вольники  и  каратисты.  Каратисты  похожи  на  ораву   психов,   забывших
человеческую речь и изъясняющихся гортанными криками, а кимоно  на  них  -
как смирительные рубашки. Боксеры, даже с переломанными  носами,  выглядят
гораздо нормальнее. А наверху, надо всем этим простирается красавец-манеж,
обитель  "королевы  спорта".  Там  наша  Машка  поплевывает  на  ладони  и
перебрасывает из руки в руку  свой  чугунный  шарик,  выкрашенный  голубой
краской, и прижимает его к подбородку. Там длинноногий Клюквин со зверской
рожей рвет шипами тартан и, в тысячный раз  повторив  заветную  комбинацию
"скачок - шаг - прыжок",  зависает  над  ямой  с  разноцветными  обрезками
пористой резины. Иногда я прихожу посмотреть на них, иногда они  на  меня,
но обычно мы заканчиваем  тренировки  одновременно  и  встречаемся  уже  в
подвальном этаже, в  финской  бане,  всегда  в  одном  и  том  же  номере,
закрепленном за нами в эта часы. Туда же подходит и Панкратыч. Попарившись
строго по  науке  (Панкратыч  обучил  нас  хитрой  системе  со  сдвоенными
заходами, контрастным душем и отдыхом по минутам - он даже часы с собой  в
парилку таскает), мы поднимаемся в буфет и сидим там за нашим традиционным
столиком. В обычные дни недолго, а по субботам иногда больше часа.
   Сегодня суббота. Никто никуда не спешит. Машка и  Клюквин  пьют  фанту,
Панкратыч - пепси-колу, а я беру бутылку  пива.  Вообще  я  пива  не  пью,
понимаю, что не спортивный это напиток, но  по  субботам  иногда  позволяю
себе бутылочку или две.
   Панкратыч смотрит на мою бутылку и с важностью в голосе изрекает:
   - Пиво - это импотенция.
   - Иди ты! - деланно удивляюсь я. - Прямо  так  вот,  с  одной  бутылки?
По-моему, активные занятия  спортом  представляют  в  этом  плане  гораздо
большую опасность.
   - И то верно, - соглашается Панкратыч.
   - А Машка спрашивает:
   - А водка? Что бывает от водки?
   - Водка - это делириум тременс.
   - Чего-чего? - Машка как всегда не понимает умных речей Панкратыча.
   - Белая горячка, - поясняет Клюквин и тут же говорит:
   - Чего-то у нас дурацкий разговор пошел, вы не находите? А  я  вот  все
сижу и думаю: в судействе по тройному прыжку есть  один  крупный  изъян  -
неточность в определении третьего касания.
   - Ой, тоска! - вздыхает Машка.
   Клюквин не удостаивает ее вниманием и продолжает:
   - Вот, например, я. Мне в прошлом году на Союзе пришили третье  касание
в самой удачной попытке, а я-то чувствовал, что его не  было.  Но  мне  не
верят, и это естественно. Значит нужно делать вторую пластилиновую полосу.
   - Можно, - не возражает Панкратыч, -  но  эту  полосу  придется  делать
слишком широкой, шаг-то у всех разный, будут на твой пластилин попадать  и
во время толчка, истыкают весь... Нет, здесь нужно совсем другое  решение.
Например, сделать  дорожку  из  материала,  на  котором  видны  следы,  но
недолго, а только до замера результата. Пока такого нет, а если придумают,
может, перестанут в прыжках фиксировать заступы и  будут  вообще  замерять
чистое расстояние.
   - А ведь это и сейчас можно, - замечает Клюквин.
   - Можно, - соглашается Панкратыч, - да только волынки много и  традиции
менять не хочется.
   - Вот именно! - подхватываю я. - Традиции, из-за этих традиций в спорте
не достаточно используют технику и прочие новшества. Да  если  б  внедрить
все, что есть на  сегодняшний  день,  половину  рекордов  можно  бы  вдвое
улучшить!
   - Ты ошибаешься, Толик, - веско говорит Панкратыч. -  Знаешь  насколько
увеличился мировой рекорд в "шесте", когда в 62-м году  в  ИААФ  узаконили
фибергласс?
   - Сантиметров на тридцать, кажется, - неуверенно предполагаю я.
   - Всего на шесть. И притом учти: в "бамбуковую" эпоху рекорд  изменялся
даже резче, однажды - сразу на  двенадцать  сантиметров.  Я,  конечно,  не
утверждаю, что фибергласс нисколько не лучше бамбука и алюминия - то,  что
делает сегодня Бубка, можно делать только с фиберглассом - просто  я  хочу
сказать, что техника - это еще далеко не все.
   - Ну, а всякая фармацевтика? - спрашиваю я.
   - Фармацевтика - другое  дело.  Но  фармацевтика  -  это  прежде  всего
допинги, а допинги запрещены. Так что здесь особый случай.
   - Кстати, о фармацевтике, - говорит Панкратыч, - я вам  не  рассказывал
про дислимитер Вайнека?
   - Насколько я помню, - заявляет Клюквин, решивший блеснуть эрудицией, -
дислимитер - это такой допинг.
   -  Да,  -  подтверждает  Панкратыч,  -  но  это  не  просто  допинг,  а
супердопинг. И применяли его не часто. Я знаю только один (Мучай.
   - Со Страйтоном? - спрашивает Машка.
   - Э, ребятки, - обижается Панкратыч, - да вы все знаете.
   - Я - ничего не знаю, - честно признаюсь я.
   - Ну, расскажи, - плаксиво тянет Машка. - Я кроме имени тоже ничего  не
знаю.
   - Ладно, говорит Панкратыч, - слушайте.
   - Лет десять назад я проходил стажировку в группе  доктора  Вайнека,  а
параллельно знакомил их спортивную науку с нашим ЛОД-эффектом  [ЛОД-эффект
- повышение работоспособности мышц после  воздействия  на  них  локального
отрицательного давления (ЛОД)  в  специальных  барокамерах;  разработан  в
СССР; применяется в медицине и в спорте] с этими  фиговинами,  которые  мы
надевали ребятам  на  ноги  и  откачивали  насосом.  Его  и  у  нас  тогда
только-только  начали  применять,  а  там  наши  барокамеры  вообще   были
экзотикой. И что характерно, ник то не знал, чем  это  может  закончиться:
мировыми рекордами или массовой инвалидностью. Впрочем  Вайнека,  как  мне
казалось, это меньше всего заботило. А к ЛОД-эффекту он  относился  вообще
без энтузиазма. Наверное, потому, что не сам его  изобрел.  Чем  занимался
сам Вайнек, мы не знали. Знали, что он  ребятам  колет  что-то,  а  что  -
допинги или нет -  по-моему,  они  и  сами  не  понимали.  У  Вайнека  это
называлось совмещать научную работу с подготовкой  ребят  к  студенческому
чемпионату. Правду сказать, Вайнеку доверяли. И спортсмены, и тренеры. Пик
формы он рассчитывал безошибочно.
   И вот уже перед самым чемпионатом мы вдруг узнаем, что  Страйтон,  один
из лучших на сотке, будет бежать не сто и даже  не  двести,  а  четыреста.
Чемпионат был в общем не очень важный,  но  все-таки  он  считался  этапом
отборочных перед Кубком мира, и такой эксперимент показался нам  странным.
Мы, конечно, понимали, что это все вайнековские штучки, но вот как  тренер
Страйтона согласился, это было непонятно.
   Ну, настает день  старта.  Стадион  полный.  У  Страйтона  целая  орава
болельщиков, конечно. Транспаранты вывесили. В основном традиционные, мол,
верим в тебя, мол, Страйтон - лучший в мире. А какие-то шутники  написали:
"Так держать, Страйтон! Сегодня -  400,  завтра  -  800!"  Страйтон  вышел
спокойный, вроде как и не видит ничего вокруг себя, ну а когда  он  рванул
со старта, то поначалу все даже замерли, а потом  такое  началось:  крики,
свист, смех. Дело в том, что Страйтон рванул, как обычно рвал, то есть  во
всю силу, ну и, конечно, "накормил" всех на первом же  вираже.  И  вот  мы
сидим и ждем, на каком же метре он  "сдохнет"  или  просто  упадет.  А  он
молотит себе ногами, да и только. Так и пробежал весь круг.
   - Слушай, ты, алкоголик, - вдруг обращается ко мне Панкратыч, - взял бы
чего-нибудь поесть.
   - Там были бутерброды с ветчиной. Годится?
   - Вполне.
   - Ребята, давайте возьмем кофе, - предлагает Машка.
   - Я - за, - говорит Клюква.
   Мы с Машкой поднимаемся и идем к стойке. Ветчина на бутербродах нежная,
ярко-розовая и очень аппетитная.
   - Ну и что, Панкратыч? - спрашиваю я,  расставляя  на  столе  блюдца  с
чашками. - Этот Страйтон установил рекорд на четырехсотметровке?
   - Да, если считать рекордом результат 37,01. Это не рекорд -  это  бред
собачий. Да и не в рекорде дело. А дело в том, что после  финиша  Страйтон
не остановился. Он побежал дальше. На той же скорости.
   - То есть как?! - Клюквин расплескивает кофе, едва не уронив чашку.
   - А вот так, - говорит Панкратыч, -  он  продолжал  бежать,  накручивал
круг за кругом. Уже потом я узнал, что секундомер не выключали  и  засекли
время Страйтона на всех олимпийских дистанциях. Уже на двухсотке получился
мировой рекорд, а дальше пошла просто чертовщина. И круге на  десятом  все
уже,  по-моему,  поняли,  что  Страйтон  бежит  с  постоянной   скоростью.
Идиотские цифры все еще горели на табло, и скорость легко было  посчитать.
Выходило, что первую сотку он прошел за десять секунд, а потом  каждую  за
девять и  терял  за  круг  по  одной  сотой.  Прикинув  все  это  в  своем
блокнотике, я предсказал  Страйтону  результат  на  десяти  тысячах  и  не
ошибся.
   Ну а реакцию стадиона я вам, ребятки, описать  не  берусь.  Помню,  все
вокруг заключали пари, сколько он будет бегать.  Одни  говорили,  кружочка
два еще - и хана; другие говорили, сутки, не меньше. Парень рядом со  мной
рассчитал время Страйтона в марафоне и уверял всех,  что  ошибки  быть  не
может. А я искал глазами Вайнека. И я нашел его.  Он  стоял  у  входа  под
трибуны с двумя секундомерами в руках и следил  за  Страйтоном  совершенно
безумным взглядом. И что-то кричал. На дорожку его не  пускала  полиция  -
два здоровенных парня.
   И вдруг - это было как гром среди ясного неба - закончив ровно двадцать
пять кругов, Страйтон остановился и грохнулся на тартан. Господи, что  там
началось! Поднялся  такой  рев,  что  я  не  слышал  собственного  голоса.
Полицейские вышли из себя. Один стрелял в воздух, но даже выстрелов  почти
не было слышно. Другие били по  головам  всех  без  разбору:  спортсменов,
журналистов, киношников, техперсонал, просто любопытное дурачье  -  а  они
все равно перли. Я каким-то чудом проскочил эту кашу и увидел, как двое  в
белом положили на носилки безжизненное тело и потащили  его  со  стадиона.
Естественно, я кинулся за ними, протолкался к  самым  носилкам.  Тут-то  и
появился доктор Вайнек. Он  что-то  сказал  совсем  негромко,  будто  знал
магическое слово, и случилось невероятное: Страйтон,  который  лежал,  как
тюфяк, мгновенно соскочил с носилок, санитары даже не успели их уронить, и
коротким таким сильным ударом промеж глаз повалил Вайнека. Публика была  в
восторге, а журналист, стоявший  ближе  всех,  заорал,  перекрикивая  шум:
"Страйтон! Круг почета! Просим!" Страйтон  повернулся  в  его  сторону,  и
журналист едва-едва  успел  пригнуться.  Ну,  а  потом  налетела  полиция,
Страйтона скрутили и увели. Вот так, вот. Больше я в этот день  ничего  не
увидел, потому что меня  никуда  не  пустили,  а  от  пресс-конференции  и
Вайнек, и Страйтон с тренером отказались. Как все это случилось я  услышал
уже от самого Страйтона. Перед турниром он приходил ко мне на  ЛОД-эффект,
а после турнира - на массаж. Вот тогда он и рассказал мне всю эту историю.
   Оказывается, Вайнек изобрел супердопинг. Так  они  его  называли  между
собой. Но если строго, это был  уже  не  просто  стимулятор.  У  него  был
какой-то другой механизм действия. Поэтому Вайнек придумал ему название...
как бы это по-русски... разограничитель что ли... в общем  он  назвал  его
"дислимитер". Этот супердопинг позволял вопреки  инстинкту  самосохранения
использовать латентную энергию организма. Я понятно объясняю?
   - Не очень, - признается Матка.
   - Ты не выпендривайся, Панкратыч, - замечает ему Клюквин, -  ты  говори
по-русски. "Латентный" - это по-русски будет "скрытый".
   - Мне переводчики не нужны, - огрызается Панкратыч. - И вообще, Клюква,
"латентный" - это термин.
   - Да ты не  горячись,  -  встреваю  я,  -  ты  рассказывай,  а  мы  уже
как-нибудь, да поймем.
   - Ну в общем так, - продолжает Панкратыч, - с этим  своим  дислимитером
Вайнек  научился  использовать   не   тридцать-тридцать   пять   процентов
человеческих возможностей, как обычно, а практически все сто.  Вот  в  чем
была штука. И на Страйтоне решили попробовать. Зарядили парня  с  расчетом
на четыреста метров, потому что на сто и двести  было  неинтересно,  а  на
большие  дистанции  -  рискованно.  Да,  я  не  сказал:   время   действия
супердопинга строго зависело от введенной дозы и  легко  рассчитывалось  с
большой  точностью.  И  вышло  так,  что  лаборант  Вайнека  по   дурацкой
оплошности ввел Страйтону не препарат как таковой, а  концентрат,  который
был ровно в двадцать пять раз крепче. Вот Страйтон, бедняга, и  накручивал
свои километры. Помню, он говорил мне: "Знаешь, старик, это было  страшно.
Будто не я бежал, а меня бежали, точнее, не так - как будто  мной  бежали.
Как не крути, все неграмотно получается, но лучше не скажешь".
   Рассказывая за Страйтона, Панкратыч меняет голос и даже говорит сначала
по-английски для полного эффекта.
   - Первые метров двести он бежал, как  договорились,  изо  всех  сил,  а
потом понял, что больше не может, и сбавил темп.  Но  темп  не  сбавлялся.
"Понимаешь, старик, я расслабляюсь, а ноги не слушаются. Они бегут, как не
мои. Страшно  так  бегут,  жутко".  Вайнек  его  предупреждал,  что  будут
странные ощущения, и просил только ни в коем случае не  сворачивать  и  не
падать. И зная, что все это скоро кончится,  Страйтон  напрягся,  стараясь
свести к минимуму  разницу  между  собой  настоящим  и  собой  бегущим.  А
закончив круг, он финишировал. Но не тут-то было: ноги побежали дальше.  И
вот тогда он испугался уже по-настоящему. Напрягаться не было  сил,  мышцы
все болели, и он полностью расслабился. А ноги продолжали бежать с той  же
скоростью, и руки работали