Мне надо им кое-что сообщить, правительство должно об этом 
знать. И не только наше - все правительства должны знать. У твоего отца 
наверняка найдутся какие-нибудь знакомые, с кем он может поговорить. 
Скажи ему, дело нешуточное. Это очень важно. 
	- Брэд... Брэд, а ты нас не разыгрываешь? Смотри, если это все 
неправда, будет ужасный скандал. 
	- Честное слово,- сказал я.- Нэнси, это очень серьезно. я говорю 
тебе чистую правду. Я попал в другой мир, в соседний мир... 
	- Там хорошо, Брэд? 
	- Недурно. Всюду одни цветы, больше ничего нет. 
	- Какие цветы? 
	- Лиловые. Их мой отец разводил. Такие же, как у нас в Милвиле. 
Эти цветы все равно что люди, Нэнси. И это они огородили Милвил 
барьером. 
	- Но цветы не могут быть как люди, Брэд! 
	Она говорила со мной, как с маленьким. Как с младенцем, которого 
надо успокоить. Надо же: спрашивает, хорошо ли здесь, и объясняет, что 
цветы - не люди. Уж эта мне милая, деликатная рассудительность. 
	Я постарался подавить злость и отчаяние. 
	- Сам знаю. Но это все равно. Они разумные и вполне 
общительные. 
	- Ты с ними разговаривал: 
	- За них говорит Таппер. Он у них переводчиком. 
	- Да ведь Таппер был просто дурачок. 
	- Здесь он не дурачок. Он может многое, на что мы не способны. 
	- Что он такое может? Брэд, послушай... 
	- Ты скажешь отцу? 
	- Скажу. Сейчас же еду к тебе домой. 
	- И еще, Нэнси... 
	- Да? 
	- Пожалуй, ты лучше не говори, где я и как ты меня отыскала. 
Наверно, Милвил и так ходит ходуном. 
	- Все просто взбеленились, - подтвердила Нэнси. 
	- Скажи отцу, что хочешь. Скажи все, как есть. Но только ему 
одному. А уж он сообразит, что сказать остальным. Не к чему будоражить 
их еще больше. 
	- Хорошо. Береги себя. Возвращайся целый и невредимый. 
	- Ну, ясно,- сказал я. 
	- А ты можешь вернуться? 
	- Думаю, что могу. Надеюсь. 
	- Я все передам отцу. Все в точности, как ты сказал. Он этим 
займется. 
	- Нэнси. Ты не беспокойся. Все обойдется. 
	- Ну, конечно. До скорой встречи! 
	- Пока! Спасибо, что позвонила. 
	- Спасибо, телефон,- сказал я Тапперу. 
	Таппер поднял руку и погрозил мне пальцем. 
	- Брэд завел себе девчонку,- нараспев протянул он.- Брэд завел себе 
девчонку. 
	Мне стало досадно. 
	- А я думал, ты никогда не подслушиваешь,- сказал я. 
	- Завел себе девчонку! Завел себе девчонку! 
	Он разволновался и так и брызгал слюной. 
	- Хватит! - заорал я.- Заткнись, не то я тебе шею сверну! 
	Он понял, что я не шучу, и замолчал. 
 
 
 
	14. 
 
	Я проснулся. Вокруг была ночь - серебро и густая синева. Что меня 
разбудило? Я лежал на спине, надо мной мерцали частые звезды. Голова 
была ясная. Я хорошо помнил, где нахожусь. Не пришлось ощупью, наугад 
возвращаться к действительности. Неподалеку вполголоса журчала река; от 
костра, от медленно тлеющих ветвей тянуло дымком. 
	Что же меня разбудило? Лежу совсем тихо: если оно рядом, не надо 
ему знать, что я проснулся. То ли я чего-то боюсь, то ли жду чего-то. Но 
если и боюсь, то не слишком. 
	Медленно, осторожно поворачиваю голову - и вот она, луна: яркая, 
большая - кажется, до нее рукой подать,- всплывает над чахлыми 
деревцами, что растут по берегу реки. 
	Я лежу прямо на земле, на ровной, утоптанной площадке у костра. 
Таппер с вечера забрался в шалаш, свернулся клубком, так что ноги не 
торчали наружу, как накануне. Если он все еще там и спит, то без шума, из 
шалаша не доносится ни звука. 
	Слегка повернув голову, я замер и насторожился: не слышны ли 
чьи-то крадущиеся шаги? Но нет, все тихо. Сажусь. 
	Залитый лунным светом склон холма упирается верхним краем в 
темно-синее небо - это сама красота парит в тишине. хрупкая, невесомая... 
даже страшно за нее: вымолвишь слово, сделаешь резкое движение - и все 
рассыплется - тишина, небо, серебряный откос, все разлетится тысячами 
осколков. 
	Осторожно поднимаюсь на ноги, стою посреди этого хрупкого, 
ненадежного мира... Что же все-таки меня разбудило? 
	Тишина. Земля и небо замерли, словно на мгновенье привстали на 
цыпочки - и мгновенье остановилось. Вот оно застыло, настоящее, а 
прошлого нет и грядущего не будет - здесь никогда не прозвучит ни тиканье 
часов, ни вслух сказанное слово... 
	И вдруг надо мной что-то шевельнулось - человек или что-то 
похожее на человека бежит по гребню холма, легко, стремительно бежит 
гибкая, стройная тень, совсем черная на синеве неба. 
	Бегу и я. Взбегаю по косогору, сам не знаю, почему и зачем. Знаю 
одно: там - человек или кто-то подобный человеку, я должен встретить его 
лицом к лицу; быть может, он наполнит новым смыслом эту заросшую 
цветами пустыню, этот край безмолвия и хрупкой, неверной красоты; быть 
может, благодаря ему здесь, в новом измерении, в чужом пространстве и 
времени для меня что-то прояснится и я пойму, куда идти. 
	Неведомое существо все так же легко бежит по вершине холма, я 
пытаюсь его окликнуть, но голоса нет - остается бежать вдогонку. 
	Должно быть, оно меня заметило: оно вдруг остановилось, круто 
обернулось и смотрит, как я поднимаюсь в гору. Сомнений нет, передо 
мною человеческая фигура, только на голове словно гребень или хохол, он 
придает ей что-то птичье - как будто на человеческом теле выросла голова 
попугая. 
	Задыхаясь, бегу к этой странной фигуре, и вот она начинает 
спускаться мне навстречу - спокойно, неторопливо, с какой- то 
безыскусственной грацией. 
	Я остановился и жду, и стараюсь отдышаться. Бежать больше 
незачем. Странное существо само идет ко мне. 
	Оно подходит ближе, тело у него совсем черное, в темноте толком 
не разглядеть, видно лишь, что хохол на голове то ли белый, то ли 
серебряный. В лунном свете не разберешь - белый или серебряный. 
	Я немного отдышался и вновь начинаю подниматься в гору, 
навстречу непонятному существу. Мы медленно подходим друг к другу - 
наверно, каждый боится каким-нибудь резким движением спугнуть другого. 
	Оно останавливается в десяти шагах от меня, я тоже 
останавливаюсь - теперь я уже ясно вижу: оно сродни человеку. Это 
женщина - нагая или почти нагая. Под луной сверкает странное украшение 
у нее на голове, не понять - то ли это и вправду какой-то хохол, то ли 
причудливая прическа, а может, и головной убор. 
	Хохол - белый, а все тело совершенно черное, черное как смоль, от 
луны на нем играют голубоватые блики. И такая в нем настороженная 
гибкость и проворство, такая неукротимая радость жизни, что дух 
захватывает! 
	Она заговорила со мной. Ее речь - музыка, просто музыка, без 
слов. 
	- Простите,- сказал я.- Не понимаю. 
	Она снова заговорила, ее голос прозвенел в серебряно-синем мире 
хрустальной струйкой, звонким фонтаном живой мысли, но я ничего не 
понял. Неужели, неужели никому из людей моей Земли не постичь речи без 
слов, языка чистой музыки? А может быть, эту речь и не нужно понимать 
логически, как мы понимаем слова? 
	Я покачал головой - и она засмеялась, это был самый настоящий 
человеческий смех: негромкий, но звонкий, полный радостного волнения. 
	Она протянута руку, сделала несколько быстрых шагов мне 
навстречу, и я взял протянутую руку. И тотчас она повернулась и легко 
побежала вверх по косогору, увлекая меня за собой. Мы добежали до 
вершины и, все так же держась за руки, помчались вниз с перевала - 
стремглав, безоглядно, неудержимо! Нас подхватила сумасбродная 
молодость, нам кружил головы лунный свет и неизбывная радость бытия. 
	Мы были молоды и пьяны от странного, беспричинного счастья, от 
какого-то неистового восторга,- по крайней мере, так пьян был я. 
	Сильная, гибкая рука крепко сжимает мою руку, мы бежим так 
дружно, так согласно, мы двое - одно; мне даже чудится. что каким- то 
странным, пугающим образом я и вправду стал лишь частицей ее и знаю, 
куда мы бежим и зачем, но все мысли путает та же неукротимая, ликующая 
радость, и я не могу перевести это неведомо откуда взявшееся знание на 
язык ясных мне самому понятий. 
	Добежали до ручья, пересекли его, взметнув фонтаны брызг, 
обогнули насыпь, где я днем нашел черепа, взбежали на новый холм - и на 
вершине его застали целую компанию. 
	Тут расположились на полуночный пикник еще шесть или семь 
таких же созданий, как моя спутница. На земле раскиданы бутылки и 
корзинки с едой - или что-то очень похожее на бутылки и корзинки,- и все 
они образовали круг. А по самой середине этого круга лежит, поблескивая 
серебром, какой-то прибор или аппаратик чуть побольше баскетбольного 
мяча. 
	Мы остановились на краю круга, и все обернулись и посмотрели на 
нас, но посмотрели без малейшего удивления, словно это в порядке вещей - 
что одна из них привела с собою чужака. 
	Моя спутница что-то сказала своим певучим голосом, и так же 
напевно, без слов ей ответили. Все смотрели на меня испытующе, 
дружелюбно. 
	А потом они сели в круг, только один остался на ногах - он шагнул 
ко мне и знаком предложил присоединиться к ним. 
	Я сел, по правую руку села та, что прибежала со мною, по левую - 
тот, кто пригласил меня в круг. 
	Наверно. это у них вроде праздника или воскресной прогулки, а 
может быть, и что-то посерьезнее. По лицам и позам видно: они чего-то 
ждут, предвкушают какое-то событие. Они радостно взволнованы, жизнь 
бьет в них ключом, переполняет все их существо. 
	Теперь видно, что они совершенно нагие и, если бы не странный 
хохол на голове, вылитые люди. Любопытно, откуда они взялись. Таппер 
сказал бы мне, если бы здесь жил такой народ. А он уверял, что на всей 
планете живут одни только Цветы. Впрочем, он обмолвился, что иногда тут 
появляются гости. 
	Может быть, эти черные хохлатые создания и есть гости? Или они - 
потомки тех, чьи останки я отыскал там, на насыпи, и теперь, наконец, 
вышли из какого-то тайного убежища? Но нет, совсем не похоже, чтобы они 
когда-либо в своей жизни скрывались и прятались. 
	Странный аппаратик по-прежнему лежит посреди круга. Будь мы 
на воскресной прогулке в Милвиле, вот так посередине поставили бы чей-
нибудь проигрыватель или транзистор. Но этим хохлатым людям музыка 
ни к чему, самая их речь - музыка, а серебристый аппарат посреди круга 
очень странный, я никогда в жизни ничего похожего не видел. Он круглый 
и словно слеплен из множества линз, каждая стоит немного под углом к 
остальным, каждая блестит, отражая лунный свет, и весь этот 
необыкновенный шар ослепительно сияет. 
	Сидящие в кругу принялись открывать корзинки с едой и 
откупоривать бутылки, и я встревожился. Мне, конечно, тоже предложат 
поесть, отказаться неловко - они так приветливы,- а разделить с ними 
трапезу опасно. Хоть они и подобны людям, организм их, возможно, 
существует на основе совсем иного обмена веществ, их пища может 
оказаться для меня ядом. 
	Казалось бы, пустяк, но решиться не так-то просто. Что же делать, 
как поступить? Пусть их еда мерзкая, противная - уж как- нибудь я 
справлюсь, не покажу виду, что тошно, и проглочу эту дрянь, лишь бы не 
обидеть новых друзей. Ну, а вдруг отравишься насмерть? 
	Только недавно я уверял себя, что, как бы ни опасны казались 
Цветы, надо пустить их на нашу Землю, надо всеми силами добиваться 
взаимопонимания и как-то уладить возможные разногласия. Я говорил 
себе: от того, сумеем ли мы поладить с первыми пришельцами из чужого 
мира, быть может, зависит будущее человечества. Ибо настанет время - все 
равно, через сто лет или через тысячу,- когда мы встретимся еще и с 
другими разумными существами - жителями иных миров, и нельзя нам в 
первый же раз не выдержать испытания. 
	А здесь со мною уселись в кружок представители иного разума - и 
не может быть для меня других правил, чем для всего человечества в 
целом. Надо поступать так, как должен бы, на мой взгляд, поступать весь 
род людской,- а стало быть, раз угощают, надо есть. 
	Наверно, я рассуждал не так связно. Неожиданности сыпались одна 
за другой, я не успевал опомниться. Оставалось решать мгновенно - и 
надеяться, что не ошибся. 
	Но мне не пришлось узнать, верно ли я решил: по кругу еще только 
начали передавать еду, как вдруг из сверкающего шара послышалось 
мерное тиканье - не громче, чем тикают в пустой комнате часы, но все 
мигом вскочили и уставились на шар. 
	Я тоже вскочил и тоже во все глаза смотрел на странный аппарат; 
про меня явно забыли, все внимание приковано было к этому блестящему 
мячу. 
	А он все тикал, блеск его замутился и светящаяся мгла поползла от 
него вширь, как стелются по прибрежным лугам речные туманы. 
	Нас обволокло этой светящейся мглой, и в ней стали складываться 
странные образы - сперва зыбкие, расплывчатые... понемногу они 
сгущались, становились отчетливей, хотя так и не обрели плоти; словно во 
сне или в сказке, все было очень подлинное, зримое, но в руки не давалось. 
	И вот мгла рассеялась - или, может быть, просто мы больше ее не 
замечали, ибо она создала не только образы и очертания, но целый мир, и 
мы оказались внутри его, хотя и не участниками, а всего лишь зрителями. 
	Мы стояли на террасе здания, которое на Земле назвали бы виллой. 
Под ногами были грубо обтесанные каменные плиты, в щелях между ними 
пробивалась трава, за нами высилась каменная кладка стен. И однако 
стены казались неплотными, тоже какими-то туманными, словно 
театральная декорация, вовсе и не рассчитанная на то, что кто-то станет ее 
пристально разглядывать и пробовать на ощупь. 
	А перед нами раскинулся город - очень уродливый, лишенный и 
намека на красоту. Каменные ящики, сложенные для чисто практических 
надобностей; у строителей явно не было ни искры воображения, никаких 
стройных замыслов и планов, они знали одно: громоздить камень на 
камень так, чтобы получилось укрытие. Город был бурый, цвета засохшей 
глины, и тянулся, сколько хватал глаз - беспорядочное скопище каменных 
коробок, теснящихся как попало, впритык одна к другой, так что негде 
оглядеться и вздохнуть. 
	И все же он был призрачным, этот огромный, тяжеловесный город, 
ни на миг его стены не стали настоящим плотным камнем. И каменные 
плиты у нас под ногами тоже не стали настоящим каменным полом. Верней 
бы сказать, что мы парили над ними, не касаясь их, выше их на какую-то 
долю дюйма. 
	Было так, словно мы очутились внутри кинофильма, идущего в 
трех измерениях, фильм шел вокруг нас своим чередом, и мы знали, что мы 
- внутри него, ибо действие разыгрывалось со всех сторон, актеры же и не 
подозревали о нашем присутствии; и хоть мы знали, что мы здесь, внутри, 
мы в то же время чувствовали свою непричастность к происходящему: 
странным образом, объятые этим колдовским миром, мы все-таки 
оставались выключенными из него. 
	Сперва я просто увидел город, потом понял: город охвачен ужасом. 
По улицам сломя голову бегут люди, издали доносятся стоны, рыдания и 
вопли обезумевшей, отчаявшейся толпы 
	А потом и город, и вопли - все исчезло в яростной вспышке 
слепящего пламени, оно расцвело такой нестерпимой белизной, что 
внезапно в глазах потемнело. Тьма окутала нас, и во всем мире не осталось 
ничего, кроме тьмы, да оттуда, где вначале расцвел ослепительный свет, 
теперь обрушился на нас громовой раскатистый грохот. 
	Я осторожно шагнул вперед, протянул руки. Они встретили 
пустоту, и я захлебнулся, похолодел, я понял - пустоте этой нет ни конца, ни 
края... да, конечно же, я в пустоте, я и прежде знал, что все это только 
мерещится, а теперь видения исчезли, и я вечно буду вслепую блуждать в 
черной пустоте. 
	Я не смел больше сделать ни шагу, не смел шевельнуться и стоял 
столбом... нелепо, бессмысленно, и все же я чувствовал, что стою на краю 
площадки и если ступаю еще шаг - полечу в пустоту, в бездонную пропасть. 
	Потом тьма начала бледнеть, и скоро в сером сумраке я снова 
увидел город - его сплющило, разбило вдребезги, придавило к земле, по 
нему проносились черные смерчи, метались языки пламени, кучи пепла - 
все кружилось в убийственном вихре разрушения. А над городом клубилось 
чудовищное облако, словно тысячи грозовых туч слились в одну. И из этой 
бешеной пучины исходило глухое рычание - свирепый голос смерти, 
страха, судьбы, яростный, леденящий душу вой самого Зла. 
	А вот и мои новые знакомцы - чернокожие, хохлатые, они застыли, 
оцепенели словно бы в страхе - и смотрят, смотрят... и кажется, их сковал 
не просто страх, а некий суеверный ужас. 
	Я стоял недвижно, как и они, точно окаменел, а меж тем грохот 
стихал. Над руинами вились струйки дыма - и когда, наконец, громовой 
рык умолк, стали слышны вздохи, хруст и треск: это рушились и оседали 
последние развалины. Но теперь уже не было воплей, жалобных стонов и 
плача. В городе не осталось ничего живого, ничто не двигалось, только рябь 
проходила по грудам мусора: они осыпались, укладывались все плотнее, 
широким кольцом окружая совершенно ровную и голую черную пустыню, 
оставшуюся там, где впервые расцвел ослепительный свет. 
	Серая мгла рассеивалась, и город тоже таял. Там, где прежде 
расположилась компания хохлатых, в самой середине круга вновь 
поблескивал линзами странный шар. А самих хохлатых и след простыл. 
Только из редеющей серой мглы донесся пронзительный крик - но не крик 
ужаса, совсем не тот вопль, что слышался над городом перед тем, как 
взорвалась бомба. 
	Да, теперь понятно - у меня на глазах город был разрушен ядерным 
взрывом, я видел это словно на экране телевизора. И этим јтелевизоромЅ 
был, конечно, блестящий шар из линз. Это какой-то чудодейственный 
механизм, он вторгся во время и выхватил из прошлого роковое мгновенье 
истории. 
	Серая мгла окончательно рассеялась, вновь настала ночь, 
золотилась луна, сияла звездная пыль, серебряные склоны холмов мягкими 
изгибами сбегали к живому, переливчатому серебру ручья. 
	По дальнему склону мчались быстрые гибкие фигуры, в лунном 
свете серебрились хохлатые головы, они бежали во весь дух, оглашая ночь 
воплями притворного ужаса. 
	Я посмотрел им вслед и содрогнулся: что-то было в этом 
болезненное, извращенное, какой-то недуг, разъедающий душу и разум. 
	Я медленно обернулся к шару. Это снова был просто шар, 
слепленный из блестящих линз. Я подошел, опустился на колени и 
принялся его разглядывать. Да, он словно ощетинился множеством линз 
под равными углами, а в просветах между ними чуть виден какой-то 
механизм, но в слабом лунном свете его не рассмотреть. 
	Протянув руку, я опасливо коснулся шара. Он, видно, очень 
хрупкий, боязно его разбить, но не оставлять же его здесь. А мне он 
пригодится, и если я сумею унести его на Землю, он подтвердит то, что мне 
надо будет рассказать. 
	Я снял куртку, разостлал ее на ровном месте, бережно, обеими 
руками поднял шар и уложил на куртку. Подобрал ее края, обернул шар, 
завязал рукава, чтобы все это держалось прочно и надежно. Потом 
осторожно взял узел под мышку и поднялся на ноги. 
	Вокруг валялись бутылки и корзины, и я решил поскорей отсюда 
убраться: та компания, пожалуй, вернется за своей снедью и за этим 
аппаратом... Но пока их что-то не видно. Затаив дыхание, я прислушался - 
кажется, это их крики затихают где-то далеко-далеко... 
	Я спустился с холма, перешел вброд ручей и начал подниматься по 
противоположному склону. На полдороге мне повстречался Таппер - он шел 
меня искать. 
	- Я думал, ты заплутался,- сказал он. 
	- Встретил тут одну компанию, посидели немножко, - объяснил я. 
	- Это такие, с чудными хохолками на макушке? 
	- Да. 
	- Они мне приятели,- сказал Таппер.- Часто приходят. Они 
приходят пугаться. 
	- Пугаться? 
	- Ну да. Для потехи. Они любят пугаться. 
	Я кивнул: так и есть. Будто ребятишки подкрадываются к 
заброшенному дому, про который идет молва, что там водятся привидения: 
заглянут в окна, почудится им что-то, послышатся шаги - и вот они 
удирают со всех ног и визжат, напуганные ужасами, которые сами же и 
вообразили. Забава эта никогда им не приедается, опять и опять они ищут 
страха, и он доставляет им странное удовольствие. 
	- Им весело живется,- сказал Таппер.- Веселей всех. 
	- Ты часто их встречал? 
	- Ст