имая. 
	И тут я вспомнил: я же хотел как-то связаться с Элфом и 
предупредить,что не приеду. Надо было позвонить от Доневена, а я совсем 
про это забыл. Я стоял в нерешимости - может, все-таки вернуться? Ведь 
ради этого телефонного звонка я и зашел к Доневену? 
	На шоссе скопились машины, идущие на восток, а на запад 
держали путь только моя машина да придавивший ее грузовик - стало быть, 
где-то дальше на востоке дорога тоже перекрыта. Так может быть... может 
быть, Милвил огорожен со всех сторон? 
	Я раздумал звонить и двинулся в обход дома. Снова наткнулся на 
невидимую стену и пошел вдоль нее. Теперь я уже немного освоился с нею. 
Я смутно ощущал, что она здесь, рядом, и шел, доверяясь этому ощущению, 
так что держался чуть поодаль и лишь изредка все же на нее натыкался. В 
общем барьер шел по окраине Милвила, лишь несколько одиноких 
домишек остались по другую сторону. Идя вдоль него, я пересек несколько 
тропинок, миновал две-три улочки, которые никуда ни вели, а просто 
обрывались на краю поля, и наконец дошел до неширокой дороги, что 
соединяет Милвил с Кун Вэли,- это от нас миль за десять. 
	Дорога здесь спускается к Милвилу по отлогому склону, и на 
склоне, сразу за барьером, стояла машина - старый-престарый 
расхлябанный драндулет. Мотор работал, дверца со стороны водителя была 
распахнута настежь, но внутри и вокруг - ни души. Похоже, что водитель, 
наткнувшись на невидимую стену, перетрусил и бежал куда глаза глядят. 
	Пока я стоял и смотрел, тормоза стали отпускать и драндулет 
двинулся вперед - сперва еле-еле, чуть заметно, потом быстрей, быстрей; 
под конец тормоза отказали начисто, машина рванулась под гору, через 
барьер, и налетела на дерево. Она медленно опрокинулась набок, из-под 
капота просочилась струйка дыма. 
	Но я вмиг забыл о машине, тут было кое-что поважней. Я бегом 
кинулся туда. 
	Драндулет прошел сквозь барьер, проехал дальше по дороге и 
разбился - значит, в этом месте никакого барьера нет! Я дошел до конца! 
	Я бежал по дороге вне себя от радости, у меня гора с плеч 
свалилась, ведь я все время втайне опасался - и с большим трудом подавлял 
это чувство,- что барьер идет вокруг всего Милвила. Но облегчения и 
радости хватило не надолго - я опять грохнулся о барьер. Грохнулся 
изрядно, потому что налетел на него с разбегу, ведь я был уверен,что его 
здесь нет, и очень спешил в этом утвердиться. С разгона я продвинулся еще 
на три прыжка, глубже врезался в невидимое - и тут оно меня отшвырнуло. 
Я распластался на спине, с маху ударился затылком о мостовую. Из глаз 
посыпались искры. 
	Я медленно перекатился на бок, встал на четвереньки и постоял так 
минуту-другую, точно пес, угодивший под колеса; голова бессильно 
болталась, и я изредка поматывал ею, пытаясь избавиться от искр, которые 
все еще мелькали перед глазами. 
	На дороге затрещало, взревело пламя, и я вскочил. Ноги 
подгибались, меня шатало и качало, но надо было уходить. Разбитая 
машина горела, как свеча, того и гляди пламя дойдет до бензобака и ее 
взорвет ко всем чертям. 
	Впрочем, эффект оказался поскромнее, чем я ожидал: в машине 
глухо, свирепо фыркнуло и взвился огненный фонтан. Все-таки получилось 
достаточно шумно, и кое-кто вышел посмотреть, что происходит. По дороге 
бежали доктор Фабиан и адвокат Николс, а за ними с громкими криками и 
лаем неслась орава мальчишек и собак. 
	Пожалуй, стоило бы их дождаться, я многое мог им сказать и мне 
не хватало слушателей, но я тут же передумал. Медлить нельзя, надо 
проследить, куда идет дальше этот барьер, и найти, где он кончается... если 
только он где-нибудь кончается. 
	В голове у меня стало проясняться, перед глазами уже не плясали 
искры, и я немного собрался с мыслями. 
	Одно ясно и несомненно: пустая машина может прорваться сквозь 
барьер, но если в ней кто-нибудь есть, барьер нипочем ее не пропустит. 
Человеку его не одолеть, но можно снять телефонную трубку и говорить с 
кем угодно. И ведь еще раньше на шоссе я слышал крики людей, стоявших 
по ту сторону, слышал совсем отчетливо. 
	Я подобрал несколько палок и камней и стал кидать в барьер. Они 
пролетели насквозь, словно не встречали никакой преграды. 
	Стало быть, этот барьер неодушевленным предметам не помеха. 
Он только не пропускает ничего живого. Но откуда он, спрашивается, 
взялся? И для чего это нужно - не пускать к нам или не выпускать от нас ни 
одно живое существо?! 
	А между тем Милвил просыпался. 
	Вышел на заднее крыльцо наш парикмахер Флойд Колдуэлл - без 
пиджака, подтяжки болтаются. Во всем Милвиле, кроме доктора Фабиана, 
один только Флойд ходит в подтяжках. Но у старика доктора они черные и 
узкие, как и подобает человеку степенному, а Флойд щеголяет в 
широченных и притом ярко- красных. Все, кому не лень, острят насчет этих 
его красных подтяжек, но Флойд не обижается. Он у нас малый не промах, 
сам первый остряк - и, видно, не зря старается: прославился на всю округу, 
от клиентов отбою нет, фермеры, которые с таким же успехом могли бы 
постричься в Кун Вэли, предпочитают съездить к нам в Милвил, лишь бы 
послушать шуточки Флойда и поглядеть, как он валяет дурака. 
	Стоя на заднем крыльце, Флойд потянулся и зевнул. Потом 
поглядел на небо - какова будет погода? - и почесал бок. Где-то в конце 
улицы женский голос позвал собаку, и немного погодя хлопнула дверь - 
значит, собака прибежала на зов. 
	Странно, подумал я, все спокойно, никто не поднял тревогу. Может 
быть, пока еще мало кто знает про этот барьер. Может, те немногие, кто на 
него наткнулся, слишком ошарашены и еще не успели опомниться. Может, 
им еще не верится. А возможно, они, как и я, боятся сразу поднимать шум, 
пробуют сперва хоть отчасти разобраться, что к чему. 
	Но, конечно, это безмятежное спокойствие не надолго. Еще 
немного - и поднимется суматоха. 
	Теперь, двигаясь вдоль барьера, я шел задворками одного из самых 
старых домов Милвила. Некогда это был красивый, с большим вкусом 
построенный особняк, но владельцы давно обеднели, и теперь здесь царила 
мерзость запустения. 
	По шатким ступеням заднего крыльца, опираясь на палку, 
спускалась тощая старуха. Редкие, совершенно белые волосы развевались 
даже в безветрии, окружая ее голову зыбким ореолом. 
	Она поплелась было по дорожке, ведущей в убогий садик, но 
заметила меня, остановилась и стала приглядываться, по- птичьи склонив 
голову набок. За толстыми стеклами очков поблескивали выцветшие 
голубые глаза. 
	- Как будто Брэд Картер? - неуверенно сказала она. 
	- Он самый, миссис Тайлер. Как вы нынче себя чувствуете? 
	- Да так, терпимо, - отвечала старуха. - Лучшего мне ждать не 
приходится. Я так и подумала, что это ты, а потом засомневалась, уж очень 
стала слаба глазами. 
	- Славное утро выдалось, миссис Тайлер. Погодка - лучше не надо. 
	- Верно, верно. А я вот ищу Таппера. Опять он куда-то 
запропастился. Ты его не видал, нет? 
	Я покачал головой. Уже десять лет никто не видал Таппера 
Тайлера. 
	- Такой неугомонный мальчишка,- продолжала она. - Вечно он где-
то плутает. Прямо не знаю, как с ним быть. 
	- Не тревожьтесь,- сказал я.- Побродит, да и придет. 
	- Надо полагать, он ведь всегда так.- Она потыкала палкой в 
землю, где росли, окаймляя дорожку, лиловые цветы.- Очень они хороши в 
нынешнем году. И не упомню, когда они так пышно распускались. Твой 
отец дал мне их двадцать лет тому назад. Мистер Тайлер с твоим отцом 
были такие друзья - водой не разольешь. Ты,конечно, и сам помнишь. 
	- Да, - сказал я, - это я очень хорошо помню. 
	- А как поживает твоя матушка? Расскажи мне про нее. Прежде-то 
мы с нею часто виделись. 
	- Вы запамятовали, миссис Тайлер,- мягко сказал я.- Матушка уже 
скоро два года как умерла. 
	- Да, да, твоя правда. Совсем я стала беспамятная. А все от 
старости. И зачем только ее придумали! 
	- Мне пора,- сказал я.- Рад был вас повидать. 
	- Очень приятно, что ты меня навестил,- сказала миссис Тайлер.- 
Может, у тебя есть минутка свободная? Зашел бы в дом, выпил бы чаю. 
Теперь редко кто заходит на чашку чая. Видно, времена не те. Все спешат, 
всем недосуг, чайку попить - и то некогда. 
	- Простите, никак не могу,- сказал я.- Я только так, по дороге 
заглянул. 
	- Что ж, очень мило с твоей стороны. Если, часом, увидишь 
Таппера, будь так добр, скажи ему, пусть идет домой. 
	- Непременно скажу,- пообещал я. 
	Я рад был унести ноги. Конечно, старуха очень славная, но все-
таки немного не в своем уме. Столько лет, как Таппер исчез, а она все ждет 
его, будто он только что вышел, и всегда она спокойная, и ничуть не 
сомневается, что он вот-вот вернется. Так здраво рассуждает, такая 
приветливая, ласковая, и только самую малость тревожится о полоумном 
сыне, который десять лет назад как сквозь землю провалился. 
	Он всегда был нудный, этот Таппер. Ужасно всем надоедал, а мне 
больше всех. Он очень любил цветы, а у моего отца были теплицы. Таппер 
вечно возле них околачивался, и отец, неисправимый добряк, который за 
всю жизнь мухи не обидел, конечно, терпел его присутствие и его 
неумолчную бессмысленную болтовню. Таппер привязался и ко мне и, как 
я его ни гнал, всюду ходил за мной по пятам. Он был старше меня лет на 
десять, но это ему не мешало: сущий младенец умом, он с годами не 
становился разумнее. Так и слышу его беспечный лепет - как он 
бессмысленно радуется всему на свете, что-то ласково лопочет цветам, 
пристает с дурацкими вопросами. Понятно, я его не выносил, но по- 
настоящему возненавидеть его было не за что. Таппер был вроде 
стихийного бедствия - его приходилось терпеть. И не забыть мне, как он 
беззаботно и весело лопотал, распуская при этом слюни, не забыть его 
нелепую привычку поминутно пересчитывать собственные пальцы - бог 
весть зачем ему это было нужно, быть может, он боялся их растерять. 
	Взошло солнце, все вокруг засверкало в потоках света, и тут я 
окончательно уверился, что наш Милвил окружен и отрезан от мира: кто-то 
(или что-то), неведомо почему и зачем, засадил нас в клетку. Оглядываясь 
назад, я теперь ясно видел, что все время шел по кривой. И, глядя вперед, 
нетрудно было представить, как эта кривая замкнется. 
	Но почему это случилось? И почему именно с нашим Милвилом? С 
захудалым городишкой, каких тысячи и тысячи? 
	А впрочем, может быть, он и не такой, как другие? Раньше я бы 
сказал - в точности такой же, и, наверно, все остальные милвилцы сказали 
бы то же самое. То есть, все кроме Нэнси Шервуд - она только накануне 
вечером ошарашила меня своей теорией, будто наш город совсем 
особенный. Неужели она права? Неужели Милвил чем-то непохож на все 
другие заштатные городишки? 
	Передо мной была улица, на которой я жил, и нетрудно было 
рассчитать, что как раз за нею проходит дуга незримой баррикады. 
	Дальше идти незачем, сказал я себе. Пустая трата времени. Зачем 
возвращаться к исходной точке, когда и так ясно, что мы замкнуты в 
кольце. 
	Я пересек задворки дома, где жил пресвитерианский священник,- 
напротив, через улицу, в зарослях цветов и кустарника, стоял мой дом, а за 
ним заброшенные теплицы и старый сад, целое озеро лиловых цветов - 
таких же, в какие ткнула палкой миссис Тайлер и сказала, что в этом году 
они цветут пышней, чем всегда. 
	С улицы я услыхал протяжный скрип: опять ко мне в сад забрались 
мальчишки и раскачиваются на старых качелях подле веранды! 
	Вспылив, я ускорил шаг. Сколько раз я им говорил, чтоб не смели 
подходить к этим качелям! Столбы ветхие, ненадежные, того и гляди 
рухнут либо переломится поперечина и кто-нибудь из малышей разобьется. 
Можно бы, конечно, и сломать качели, но рука не поднимается: ведь это 
память о маме. Немало тихих часов провела она здесь, во дворе, слегка 
раскачиваясь взад и вперед и глядя на цветы. 
	Двор огораживали старые, густо разросшиеся кусты сирени, и мне 
не видно было качелей, пока я не дошел до калитки. 
	Я со злостью распахнул калитку, с разгона шагнул еще раз-другой 
и стал как вкопанный. 
	Никаких мальчишек тут не было. На качелях сидел взрослый дядя, 
и, если не считать нахлобученной на голову драной соломенной шляпы, он 
был совершенно голый. 
	Завидев меня, он расплылся до ушей. 
	- Эй! - радостно окликнул он и тотчас, распустив слюни, начал 
пересчитывать собственные пальцы. 
	При виде этой дурацкой ухмылки, при звуке давно забытого, но 
такого памятного голоса я оторопел - и мысль моя шарахнулась к тому, что 
произошло накануне. 
 
 
 
	2. 
 
	Накануне ко мне пришел Эд Адлер, очень смущенный: ему велено 
было выключить у меня телефон. 
	- Ты уж извини, Брэд,- сказал он.- И рад бы не выключать, да 
ничего не поделаешь. Распоряжение Тома Престона. 
	Мы с Эдом друзья. Еще в школе подружились и дружим до сих 
пор. Том Престон, конечно, тоже учился в нашей школе, но с ним-то никто 
не дружил. Мерзкий был мальчишка, и вырос из него мерзкий тип. 
	Вот так оно и идет, подумал я. Видно, подлецы всегда преуспевают. 
Том Престон - управляющий телефонной станцией, а Эд Адлер служит у 
него монтером - устанавливает аппараты, исправляет повреждения в сети; а 
вот я был страховым агентом и агентом по продаже недвижимости, а 
теперь бросаю это дело. Не по доброй воле, но потому, что нет у меня 
другого выхода: и за телефон в конторе я задолжал, и за помещение 
арендная плата давно просрочена. 
	Том Престон - преуспевающий делец, а я неудачник; Эду Адлеру 
кое-как удается прокормить семью, но и только. А другие наши 
однокашники? Чего-то они достигли - вся наша компания? Понятия не 
имею, почти всех потерял из виду. Почти все поразъехались. В такой дыре, 
как Милвил, человеку делать нечего. Я и сам бы, наверно, тут не остался, 
да пришлось ради матери. Когда умер отец, я бросил художественное 
училище: надо было помогать ей в теплицах. А потом и ее не стало, но к 
этому времени я уже столько лет прожил в Милвиле, что трудно было 
сдвинуться с места. 
	- Эд,- сказал я,- а из наших школьных ребят тебе кто-нибудь 
пишет? 
	- Нет, - отвечал он. - Даже и не знаю, кто куда подевался. 
	- Помнишь Тощего Остина? - сказал я.- И Чарли Томсона, и Марти 
Холла, и Эльфа... смотри-ка, забыл фамилию! 
	- Питерсон,- подсказал Эд. 
	- Верно, Питерсон. Надо же - забыл фамилию Элфа! А как нам 
бывало весело... 
	Эд отключил провод и выпрямился, держа телефон на весу. 
	- Что же ты теперь будешь делать? - спросил он. 
	- Да, видно, надо прикрывать лавочку. Тут не один телефон, тут все 
пошло наперекос. За помещение тоже давно не плачено. Дэн Виллоуби у 
себя в банке сильно из-за этого расстраивается. 
	- А ты веди дело прямо у себя на дому. 
	- Какое там дело, Эд,- перебил я.- Нет у меня дела и никогда не 
было. Я прогорел с самого начала. 
	Я поднялся, нахлобучил шляпу и вышел. Улица была пустынна. 
Лишь две-три машины стояли у обочины да бродячий пес обнюхивал 
фонарный столб, а перед кабачком под вывеской јВеселая берлогаЅ 
подпирал стену Шкалик Грант в надежде, что кто-нибудь угостит его 
стаканчиком. 
	Мне было тошно. Телефон, конечно, мелочь, и все-таки это 
означает конец всему. Окончательно и бесповоротно установлено: я 
неудачник. Можно месяцами играть с самим собой в прятки, тешить себя 
мыслью - мол, все не так плохо и еще наладится и стрясется, но потом 
непременно нагрянет что- нибудь такое, что заставит посмотреть правде в 
глаза. Вот пришел Эд Адлер, отключил телефон и унес, и никуда от этого 
не денешься. 
	Я стоял на тротуаре, смотрел вдоль улицы и изнемогал от 
ненависти к этому окаянному городишке - не к тем, кто в нем живет, а 
именно к самому городу, к ничтожной точке на географической карте. 
	Этот насквозь пропыленный городишко, невыразимо нахальный и 
самодовольный, словно издевался надо мной. Как же я просчитался, что не 
унес вовремя ноги! Я пробовал устроить здесь свою жизнь, потому что 
привык к Милвилу и любил его, и я жестоко ошибся. Я ведь тоже понимал 
то, что понимали все мои друзья, которые отсюда уехали, - и все-таки не 
желал видеть бесспорную, очевидную истину: здесь ничего не сохранилось 
такого, ради чего стоило бы остаться. Милвил отжил свое и теперь умирает, 
как неизбежно умирает все старое и отжившее. Он задыхается из-за новых 
дорог: ведь теперь, если надо что- нибудь купить, можно быстро и легко 
съездить туда, где больше магазинов и богаче выбор товаров; он умирает, 
потому что вокруг пришло в упадок земледелие, умирает вместе с убогими 
фермами на склонах окрестных холмов, захиревшими и обезлюдевшими, 
ибо они уже не могут прокормить семью. Милвил - обитель 
благопристойной нищеты, в нем даже есть своя обветшалая прелесть, он 
изысканно благоухает лавандой, и манеры его безупречны, но, невзирая ни 
на что, он умирает. 
	Я повернулся и пошел прочь из пыльного делового квартала, к 
речушке, огибающей город с востока. По берегу, под раскидистыми 
деревьями, вьется заброшенная тропка, я шагал по ней и слушал, как в 
жаркой летней тишине журчит вода, омывая заросшие травою берега и 
перекатываясь по гальке. На меня нахлынули воспоминания давних, 
невозвратных лет. Сейчас я дойду до излучины, это у милвилцев 
излюбленное место купания, дальше - мелководье, где я каждую весну 
ловлю сачком мелкую рыбешку. 
	На берегу, за тем поворотом - наш заветный уголок. Сколько раз 
мы там разводили костер и жарили шницели по-венски и пекли сладкий 
корень алтея, а потом просто сидели и смотрели, как меж деревьев и по 
лугам подкрадывается вечер. Потом всходила луна и все вокруг 
преображалось, и это было заколдованное царство, расчерченное 
тончайшей сетью теней и лунных бликов. И мы переговаривались только 
шепотом, и всеми силами души заклинали время идти помедленнее, чтобы 
дольше длилось волшебство. Но как ни страстно мы этого жаждали, все 
было тщетно, такова уж природа времени - даже и в ту пору его 
невозможно было ни замедлить, ни остановить. 
	Мы приходили сюда вчетвером - я с Нэнси и Эд Адлер с 
Присциллой Гордон, а порою к нам присоединялся и Элф Питерсон, но, 
помнится, всякий раз с другой девушкой. 
	Я постоял немного на тропинке, пытаясь воскресить все это: сияние 
луны и мерцание угасающего костра, тихие девичьи голоса и нежное 
девичье тело, чудо юности - всепоглощающую нежность, и жар, и трепет, и 
благодарность. Я вновь искал здесь зачарованную тьму и лучистое счастье 
или хотя бы только их призраки... но ничего не ощутил, только рассудком 
знал, что когда-то все это было - и минуло. 
	Так вот что я такое - неудачник, неудачник во всем, даже 
воспоминания и те не сумел сохранить, все потускнело и выцвело. В эту 
минуту я трезво оценил себя, впервые посмотрел правде прямо в глаза. Что 
же дальше? 
	Быть может, напрасно я забросил теплицы? Но нет, глупости, 
ничего бы у меня не вышло - с тех пор как умер отец, они медленно, но 
верно приходили в упадок. Пока он был жив, они давали недурной доход, 
но ведь тогда мы работали втроем, да к тому же у отца было особое чутье. 
Он понимал каждый кустик, каждую былинку, холил их и нежил, у него все 
цвело и плодоносило на диво. А я начисто лишен этого дара. В лучшем 
случае у меня всходят хилые и тощие растеньица, и вечно на них нападают 
какие-то жучки и гусеницы и всяческая хворь, какая только существует в 
зеленом царстве. 
	И внезапно река, тропа, деревья - все отодвинулось куда-то в 
далекое прошлое, стало чужим и незнакомым. Словно я, непрошенный 
гость, забрел в некое запретное пространство и время и мне здесь не место. 
И это было куда страшней, чем если бы я в вправду попал сюда впервые, 
ибо втайне я с дрожью сознавал, что здесь заключена часть меня самого. 
	Я повернулся и пошел обратно, спиной ощущая леденящее дыхание 
страха, готовый очертя голову кинуться бежать. Но не побежал. Я нарочно 
замедлял шаг, я решил одержать победу над собой, она была мне 
необходима, хотя бы вот такая жалкая, никчемная победа - идти медленно 
и размеренно, когда так и тянет побежать. 
	Потом из-под свода ветвей, из густой тени я вышел на улицу, 
окунулся в тепл