, ничего прочнее и вообразить нельзя. Ибо он принадлежит 
прошлому; прошлое обволакивает Милвил тонкой, как мыльный пузырь, 
пленкой, она так тонка, что сквозь нее можно видеть и слышать, и, однако, 
человеку сквозь нее не прорваться. 
	- Но палки...- сказал я.- И камни... И дождь... 
	- Барьер задерживает только все живое,- ответили мне.- Только те 
формы жизни, которые достигли определенного уровня и могут ощущать и 
осознавать то, что их окружает, могут чувствовать... как бы это лучше 
сказать? 
	- Вы сказали очень понятно. А неодушевленным предметам барьер 
не помеха... 
	- У времени - у того явления природы, которое вы называете 
временем,- есть свои законы,- услышал я.- И это лишь малая часть знаний, 
которыми мы с вами поделимся. 
	- Все, что вы нам скажете о времени, будет для нас ново. Мы 
ничего о нем не знаем. Мы даже не представляли, что время - это сила, 
которую можно изучать. Мы и не пробовали к нему подступаться. То есть, 
конечно, отвлеченной болтовни хватало, а вот настоящего знания нет и в 
помине. Мы никогда и не догадывались, с чего начать. 
	- Да, нам это известно. 
	Ослышался я - или в том, как они это сказали, прозвучало 
торжество? Может быть, просто почудилось? 
	Новое оружие, подумал я. Адское оружие. Никого не убивает и не 
ранит. Всего лишь гонит, толкает, сметает с дороги, сгребает всех в одну 
кучу - неодолимо, неотвратимо. 
	Как, бишь, сказала Нэнси: вдруг барьер сметет с лица Земли все 
живое и останется один лишь Милвил? Пожалуй, и это возможно, хотя 
зачем такие крайности? Если Цветам нужно только жизненное 
пространство, у них уже есть способ его получить. Расширяя капсулу 
времени, они могут очистить для себя столько места, сколько пожелают, 
могут оттеснить человечество и поселиться на его территории. У них есть 
оружие против жителей Земли - оно же послужит им защитой от любых 
контрмер, к каким попытались бы прибегнуть люди. 
	Если они хотят захватить Землю, путь открыт. Ведь этим путем 
проходил Таппер и прошел я. Теперь их ничем не остановишь. Они просто-
напросто двинутся на Землю, заслоняясь, как щитом, барьером времени. 
	- Так чего же вы ждете? - спросил я. 
	- В некоторых отношениях вы очень непонятливы,- прозвучало в 
ответ.- Мы вовсе не собираемся вас завоевать и покорить. Мы хотим с вами 
сотрудничать. Мы хотим прийти к вам как друзья, мы ищем полного 
понимания. 
	- Что ж, отлично,- сказал я.- Вы хотите с нами дружить. Но сперва 
нам надо знать, кого мы берем в друзья. Что вы, собственно такое: 
	- Вы неучтивы. 
	- Совсем нет. Просто я хочу вас понять. Вы говорите о себе во 
множественном числе, как будто вы составляете какое-то сообщество. 
	- Да, сообщество. Вы, вероятно, назвали бы нас единым 
организмом. Наши корни сплетены в единую сеть, она охватывает всю 
планету - возможно, вы скажете, что это наша нервная система. На равных 
расстояниях расположены большие массы того же вещества, из которого 
состоят и корни, и эти массы служат нам... должно быть, вы назовете это 
мозгом. Не один мозг, а многие множество, и все они связаны общей 
нервной системой. 
	- Как же так!- запротестовал я.- Этого просто не может быть! 
Растения не бывают разумными. Конечно, в растительном царстве тоже 
идет борьба за существование, но там все меняется не так быстро и резко, 
чтобы мог развиться разум. 
	- Вы рассуждаете весьма логично,- невозмутимо ответили Цветы. 
	- Вот видите, логично - и все-таки мы с вами разговариваем! 
	- У вас на Земле есть животное, вы его называете собакой. 
	- Правильно. Очень умный зверь. 
	- Вы привыкли к собакам, они ваши любимцы, баловни и верные 
спутники. Люди и собаки неразлучны с незапамятных времен. И, может 
быть, от постоянного общения с вами они еще больше поумнели. Это 
животное способно многому научиться. 
	- При чем тут собаки? 
	- Представьте: вдруг бы люди на вашей Земле с начала времен все 
силы посвятили тому, чтобы учить собак развивать их разум. Как, по-
вашему, чего бы они достигли? 
	- Ну... право, не знаю. Может, теперь собаки были бы так же 
разумны, как и мы. Может, их разум чем-то и отличался бы от нашего, но... 
	- Некогда в одном из миров так поступили с нами,- сказали Цветы.- 
Все это началось больше миллиарда лет тому назад. 
	- И обитатели того мира сознательно сделали растения разумными? 
	- Для этого была причина. То были не такие существа, как вы. Они 
совершенствовали нас с определенной целью. Они нуждались в коком-то 
устройстве, способном собирать и хранить для них наготове всевозможные 
знания и сведения, беспрерывно накапливать их и приводить в стройную 
систему. 
	- Ну и вели бы записи. Все можно записать. 
	- Тут были некоторые физические пределы и, что, пожалуй, еще 
важнее, некоторые психологические ограничения. 
	- То есть они не умели писать? 
	- Они до этого не додумались. Им не случилось открыть для себя 
письмо. И даже речь - они не говорили, как вы. Но даже умей они говорить 
и писать, они все равно не достигни бы того, что им требовалось. 
	- Не могли бы привести свои знания в единую систему? 
	- Отчасти и это, конечно. Но скажите, многое ли сохранилось из 
того, что знали люди в древности, что было записано и, как им в ту пору 
казалось, закреплено на века? 
	- Да нет, мало что уцелело. Многое затерялось, многое разрушено и 
погибло. Время стерло все следы. 
	- А мы и поныне храним знания того народа. Мы оказались 
надежнее всяких записей. Правда, в том мире никто и не думал вести 
записи. 
	- Обитатели того мира,- повторил я.- Вы сохранили их знания,- а 
может, и знания еще многих других? 
	- Сейчас некогда, а то мы бы вам все объяснили,- сказали Цветы 
вместо ответа.- Тут много обстоятельств и соображений. которые вы пока 
понять не в силах. Поверьте нам на слово: когда они, изучив другие 
возможности, решили превратить нас в хранилище знаний и сведений, они 
выбрали самый мудрый и верный путь. 
	- Но сколько же на это ушло времени! Развить у растения разум... 
Бог ты мой, да на это нужна целая вечность! И как к этому подступиться? 
Как сделать растение разумным? 
	- О времени они не думали. Это было просто. Они умели им 
управлять. Они обращались со временем, как вы - с материей. Иначе 
ничего бы не вышло. Они сжали, спрессовали наше время так, что в нашей 
жизни прошли многие века, а для них - секунды. В их распоряжении всегда 
было столько времени, сколько требовалось. Они сами создавали время, 
которое им требовалось. 
	- Создавали время? 
	- Да, разумеется. Разве это так непонятно? 
	- Мне непонятно. Время - река. Оно течет, и его не остановишь. Тут 
ничего нельзя поделать. 
	- Время ничуть не похоже на реку,- был ответ.- Никуда оно не 
течет, и с ним очень многое можно сделать. Кроме того, напрасно вы 
стараетесь нас оскорбить, нас это не задевает. 
	- Я вас оскорбил?! 
	- По-вашему, растениям так трудно обрести разум. 
	- Но я совсем не хотел вас оскорбить! Я думал о наших земных 
растениях. Не могу себе представить какой-нибудь одуванчик... 
	- Одуванчик? 
	- Обыкновенный цветок, такие у нас растут на каждом шагу. 
	- Возможно, вы и правы. Должно быть, мы с самого начала были 
не такие, как растения у вас на Земле. 
	- Но вы этого, конечно, не помните. 
	- Вы имеете в виду родовую память? 
	- Да, наверно. 
	- Это было очень давно. Но у нас есть данные. Не миф, не легенда, 
а точные данные о том, как мы стали разумными. 
	- В этом смысле человечеству до вас далеко,- сказал я.- У нас таких 
данных нет. 
	- А сейчас мы должны с вами проститься,- сказали Цветы.- Наш 
глашатай очень устал, надо беречь его силы, ведь он уже так давно служит 
нам верой и правдой, и мы к нему привязались. Мы с вами побеседуем в 
другой раз. 
	- Ф-фу!- сказал Таппер и утер ладонью подбородок. - Так долго я за 
них еще не разговаривал. Про что это вы толковали? 
	- А ты разве не знаешь? 
	- Откуда мне знать,- огрызнулся Таппер.- Отродясь не 
подслушивал. 
	Он опять стал похож на человека. Глаза ожили, застывшие черты 
оттаяли. 
	- А чтецы? - спросил я.- Они же читают дольше, чем мы 
разговаривали? 
	- Кто читает, это не по моей части,- сказал Таппер. - С ними 
разговоров не ведут. Там прямо ловят мысли. 
	- А телефоны зачем же? 
	- Просто чтоб говорить им, про что надо читать. 
	- А разве они читают не по телефону? 
	- Ну, ясно, по телефону. Это чтоб они читали вслух. Цветам легче 
понимать, когда вслух. Вроде тогда у чтеца в голове все отчетливей 
выходит. 
	И Таппер медленно поднялся. 
	- Пойду сосну часок,- сказал он и направился к шалашу. Но на 
полдороге остановился и обернулся:- Совсем забыл. Спасибо тебе за штаны 
и за рубаху. 
 
 
 
	12. 
 
	Стало быть, предчувствие меня не обмануло. Таппер - ключ к тому, 
что происходит, или по крайней мере - один из ключей. И, как ни дико это 
звучит, искать ключи ко всем другим загадкам надо на той же лужайке за 
теплицами, где разрослись лиловые цветы. 
	Ибо эта лужайка ведет не только к Тапперу, но и ко всему 
остальному: к јдвойникуЅ, что выручил Джералда Шервуда, к телефону 
без диска и к работе чтецов, к тем, кому служит Шкалик Грант, и, по всей 
вероятности, к тем, кто устроил загадочную лабораторию в штате 
Миссисипи. 
	А сколько еще за этим кроется престранных случаев, непонятных 
фабрик и лабораторий? 
	Конечно, это все не новость, это началось много лет назад. Цветы 
сами сказали, что уже многие годы, для них открыт разум многих людей на 
Земле - они подслушивают мысли этих людей, перенимают их понятия, 
представления, знания, и даже когда человек не подозревает, что в его мозг 
прокрались незванные гости, они упорно подталкивают, направляют чужой 
разум куда им заблагорассудится, как направляли ум Шервуда. 
	Многие годы, сказали они, а я не догадался спросить точнее. 
Может быть, это длится уже несколько столетий? Почему бы и нет, ведь 
они говорили, что обладают разумом уже миллиард лет. 
	Быть может, они вмешиваются в нашу жизнь уже несколько веков - 
уж не с эпохи ли Возрождения это началось? Что, если расцветом культуры, 
духовным ростом и развитием человечество хотя бы отчасти обязано 
Цветам, которые толкали его все вперед по пути прогресса? Нет, конечно, 
не они определили характер человеческой науки, искусства, философии, но 
очень возможно, что это они будили в людях беспокойный дух, 
заставлявший стремиться к совершенству. 
	Джералда Шервуда такой неугомонный советчик вынудил стать 
изобретателем и конструктором. И может быть, он далеко не единственный, 
только в других случаях чужое вмешательство было не так очевидное. 
Шервуд почувствовал, что в него вселилось некое чуждое начало, и понял: 
сотрудничать с чужаком полезно и выгодно. А многие другие могли этого и 
не почувствовать, но все равно их что-то вело, толкало, и отчасти поэтому 
они чего-то достигли. 
	За сотни лет Цветы, конечно, неплохо изучили человечество и 
пополнили свои запасы многими людскими познаниями. Ведь для того их и 
наделили разумом, чтобы сделать хранилищем знаний. В последние 
несколько лет человеческие знания текли к ним непрерывным потоком, 
десятки, а то и сотни чтецов усердно наполняли ненасытную глотку их 
разума всем, что общими усилиями собрало в своих книгах человечество. 
	Наконец я поднялся - я так долго сидел на земле не шевелясь, что 
весь одеревенел. Потянулся, медленно повернул голову и осмотрелся - 
взгляд упирался в гряды холмов, они тянулись справа и слева, чуть поодаль 
от реки, сплошь захлестнутые лиловым приливом. 
	Не может этого быть. Не мог я разговаривать с цветами. Что-что, а 
растения - только они из всех форм жизни на Земле - начисто лишены дара 
речи. 
	Да, но ведь это не наша Земля. Это какая-то другая Земля - по их 
словам, лишь одна из многих миллионов. 
	Можно ли по одной из этих Земель судить о другой, мерить их той 
же мерой? Уж наверно, нельзя. Правда, местность вокруг почти такая же, 
как и наизусть знакомые места на моей родной Земле, но, возможно, 
рельеф остается тот же для всех бесчисленных миров. Как, бишь, они 
сказали: Земля - это неизменная основа? 
	А вот жизнь, эволюция - тут нет ничего общего. Даже если на моей 
Земле и на этой, куда я сейчас попал, жизнь начиналась совершенно 
одинаково (а это вполне могло случиться), то все равно в дальнейшем на ее 
пути неизбежно возникали несчетные мелкие отклонения, сами по себе, 
возможно, пустячные, но все вместе они привели к тому, что жизнь и 
культура одной Земли ничем не напоминает остальные. 
	Таппер захрапел - в носу и в глотке у него громко бурлило, 
булькало, храп был под стать всему его облику. Он лежал в шалаше 
навзничь на куче листьев, но шалаш был так мал, что ноги Таппера 
высовывались наружу. Задубевшие пятки упирались в землю, широко 
расставленные пальцы торчали в небо - зрелище не слишком изысканное. 
	Я подобрал тарелки и ложки, сунул под мышку горшок, в котором 
Таппер варил похлебку. Отыскал взглядом тропинку, сбегавшую к реке, и 
стал спускаться. Таппер стряпал еду, так должен же я хотя бы перемыть 
посуду. 
	Я присел на корточки у самой воды, вымыл кривобокие тарелки и 
горшок, ополоснул ложки и старательно протер их пальцами. С тарелками я 
обращался бережно: еще размокнут! На глине виднелись отпечатки 
неуклюжих тапперовых пальцев, вылепивших эту корявую утварь. 
	Он живет здесь уже десять лет, и он счастлив, ему хорошо среди 
лиловых цветов, они стали ему друзьями, наконец-то он защищен от злобы 
и жестокости мира, в котором родился. Мир этот был зол, был жесток с 
Таппером, потому что Таппер не такой, как все,- но как часто злоба и 
жестокость преследуют и тех, кто ничем не выделяется среди других. 
	Тапперу, конечно, кажется, что он попал в волшебный край, 
сказочная страна фей стала для него явью. Здесь красиво и просто - эта 
безыскусственность и красота созвучны его простой душе. Здесь он может 
жить бесхитростно, безмятежно, к такой жизни он всегда стремился, по ней 
тосковал, сам того не понимая. 
	Я поставил горшок и тарелки на берегу, нагнулся пониже, сложил 
ладони ковшиком, зачерпнул воды и стал пить. Вода была чистая, точно 
ключевая, и, наперекор жаркому летнему солнцу, прохладная. 
	Выпрямляясь, я услыхал слабый шелест бумаги, и сердце екнуло: я 
вдруг вспомнил! Сунул руку во внутренний карман куртки и вытащил 
длинный белый конверт. Он не был запечатан, я открыл его - внутри 
лежала пачка денег, полторы тысячи долларов, которые передал мне 
Шервуд. 
	С конвертом в руке я присел на корточки. Какого же я свалял 
дурака! Мы с Элфом собирались на рыбалку с утра пораньше, когда банк 
еще не открыт, и я хотел покуда спрятать конверт где-нибудь дома, а потом 
началась кутерьма, я закрутился и позабыл. Это ж надо - забыть про 
полторы тысячи долларов! 
	Я перебрал в уме все, что могло случиться с этим конвертом, и 
меня прошиб холодный пот. Я мог потерять его раз двадцать - и чудо, что 
не потерял. Вот уж поистине, дуракам счастье! Но странно: вот я сижу на 
берегу, ошарашенный собственной забывчивостью, держу в руках 
кругленькую сумму - и оказывается, почему-то она теперь не так уж много 
для меня значит. 
	Быть может, это на меня так подействовало тапперово волшебное 
царство, что деньги для меня уже не столь важны, как прежде? Хотя, 
конечно, если бы я сумел возвратиться домой, они вновь значили бы очень, 
очень много. Но здесь, в чужом мире, на краткий миг стало важно другое: 
неуклюжая утварь, грубо вылепленная из речной глины, шалаш из ветвей и 
куча листьев вместо постели. И куда важнее всех денег на свете 
поддерживать крохотный костер, потому что спичек здесь нет. 
	А впрочем, ведь это не мой мир. Это мир Таппера, безвольный, 
подслеповатый, как он сам,- и где ему понять, что таит в себе и чем грозит 
этот мир. 
	Ибо настал день, который давно предвидели и о котором много 
рассуждали... хотя рассуждали куда меньше, чем следовало, и слишком 
плохо к нему готовились, ведь он казался таким далеким, таким 
невероятным. Настал день, когда человечество встретилось (а быть может, 
вернее сказать - столкнулось) с иным разумом. 
	Правда, мы всегда рассуждали либо о пришельцах из космоса, 
либо о встрече с чужим разумом с какой-нибудь далекой планеты. А тут 
пришельцы не из пространства, но из времени, или, во всяком случае, из-за 
барьера времени. 
	А не все ли равно? Из пространства ли, из времени ли - 
осложнения те же. Вот он пришел - час, когда человеку предстоит 
величайший в истории экзамен, и провалиться нельзя. 
	Я собрал посуду и стал подниматься по тропинке. Таппер еще спал, 
но больше не храпел. Он по-прежнему лежал на спине, пальцы ног все так 
же торчали в небо. 
	Солнце клонилось к закату, но жара не спадала, в воздухе - ни 
ветерка. И лиловые цветы на склонах холмов недвижны. 
	Я стоял и смотрел на них - цветы как цветы, милые, невинные, 
словно бы ничего не обещают и ничем не грозят. Просто луг, поросший 
цветами,- все равно как ромашками или нарциссами. Мы, люди, искони 
привыкли к цветам и ничего худого от них не ждем. Они безличны, они 
ничего не значат, радуют глаз яркими красками - и только. 
	Вот в том-то и загвоздка, в голове никак не укладывается, что эти 
Цветы - не просто цветы. Не верится, будто они - разумные существа, будто 
за ними стоит нечто значительное, весомое. Трудно принять их всерьез, а 
надо, ибо по-своему они столь же разумны, как люди, а быть может, и 
разумнее. 
	Я оставил посуду у костра и начал медленно подниматься в гору. 
На ходу я раздвигал и мял цветы, а некоторые раздавил, но просто 
невозможно было пройти, не растоптав ни одного цветка. 
	Непременно надо будет еще с ними поговорить. Как только Таппер 
отдохнет, я опять с ними потолкую. Столько всего надо выяснить, во 
многом разобраться. Если Цветам и людям придется существовать бок о 
бок, необходимо достичь взаимопонимания. Ну-ка, попробуем вспомнить 
все, о чем мы говорили, в чем же она была, скрытая угроза, ведь была же 
она? Но хоть убей, сколько ни вспоминаю, в том, что я слышал, никакой 
угрозы нет. 
	Вот и вершина холма, с нее далеко видна волнистая лиловая 
низина. Огибая косогор, бежит ручеек, вьется меж холмами и чуть 
подальше впадает в реку. Бежит, прыгает по камешкам, мне отсюда 
слышен его серебряный лепет. 
	Я стал медленно спускаться к ручью - и на другом берегу, у 
подножья нового холма, увидел какой-то бугор, что-то вроде насыпи. 
Прежде я ее не замечал - вероятно, косые закатные лучи падали так, что 
она не бросалась в глаза. 
	Просто бугор, ничем не примечательный, но он как-то не 
сочетается со всем окружающим. Здесь, посреди цветущей холмистой 
равнины, он торчит отдельно, сам по себе, словно горбатый урод, 
оставшийся от иных времен. 
	Я спустился к ручью и перешел его вброд - здесь было мелко, вода 
покрывала полосу блестящей гальки всего лишь дюйма на три. 
	У самого края воды, наполовину выступая из береговой кручи, 
торчала каменная глыба. Совсем как скамья - я уселся и поглядел на реку. 
Солнце отсвечивало в воде, мельчайшая рябь искрилась алмазами, в 
воздухе серебром рассыпались переливчатые трели ручья. 
	В том мире, где остался Милвил, на этом месте никакого ручья нет; 
а впрочем, через луг Джека Диксона проходит высохшее русло и порой в 
него просачивается вода из болота, что за лачугой Шкалика. Может, и там, 
возле Милвила, в старину был такой ручеек, а потом появился пахарь с 
плугом, началась эрозия почвы и облик всей местности переменился. 
	Так я сидел, околдованный алмазным сверканьем и звоном ручья. 
Наверно, вот так, в теплых лучах заходящего солнца, под защитой холмов 
можно сидеть целую вечность. 
	Бездумно, от нечего делать я коснулся ладонями камня, на котором 
сидел, и начал его поглаживать. Руки должны бы мигом подсказать мне, 
что поверхность у камня какая-то странная, но я так поглощен был солнцем 
и ручьем, что лишь через несколько минут странность эта дошла до моего 
сознания. 
	Я и тут не вскочил, я по-прежнему сидел и кончиками пальцев 
водил взад и вперед по камню, н