, вспомнил Шурик. Орел -
сам Бог судил...
     Но калитка скрипнула и открылась.
     Вблизи Лигуша показался Шурику необъятным.
     Не то, чтобы Лигуша был толст. Он был рыхл, он был объемен  в  рыхлых
плечах, странно приземист, как мамонт из детской книжки. И голова  у  него
тоже была как у мамонта  -  огромная,  шишковатая,  впрочем,  без  бивней.
Последнее было бы слишком, даже для бывшего бульдозериста.
     И  скучен  был  Лигуша,  безмерно  скучен,  самодовольно  скучен.  Ни
наступающие дневные заботы, ни грядущее вечернее пиво никак  его  пока  не
трогали.
     Тяжело ступая босыми ногами по дорожке, вытоптанной в  лебеде,  густо
забившей двор, Лигуша, сопя, провел Шурика на высокое деревянное  крыльцо,
оттуда в сени, из сеней в кухню.
     Просторная, неожиданно опрятная кухня.
     Русская печь, ситцевая занавесочка над  сушилкой.  Занавесочка  давно
выцвела, почти потеряла цвет, но все равно оставалась опрятной.  Солнечный
свет падал в распахнутое настежь окно, рассеивался, ложился на  стены,  на
потолок. Клеенку, покрывавшую деревянный стол, испещряли пятна, но  и  они
были замыты, по-своему опрятны, не вызывали раздражения или  брезгливости.
Правда, сковорода, покрытая металлической крышкой, стояла не на подставке,
а на толстом зеленом томе. Шурик  даже  имя  автора  рассмотрел:  Лукреций
Кар... А, может, Карр...  Последние  буквы  буквы  стерлись.  И  на  всем,
несмотря на  опрятность,  лежал  странный  налет  высохшей  рыбьей  чешуи.
Похоже, рыбу Лигуша жарил каждый день.
     И была прикрытая дверь, в комнату.
     - Плечо ноет? - недоброжелательно просипел Лигуша.
     Шурик кивнул. Вопрос его не  удивил.  У  людей  постоянно  что-нибудь
ноет.
     И все же повисла в кухне настороженная тишина, которую Лигуша как  бы
еще и подчеркнул, демонстративно  занявшись  сковородой.  Отвернувшись  от
Шурика, поставил ее в печь, похлопал испачканную  сажей  книгу  о  колено,
бросил обратно на стол. При этом рожа  у  Лигуши  была  мерзкая.  Дескать,
знаем, зачем ты тут! Чувствовал что-то в Шурике.
     - Читаем? - неопределенно протянул Шурик.
     Он был уверен, Лигуша  ухмыльнется  хмуро,  недоброжелательно,  а  то
вообще промолчит, но бывший бульдозерист чванливо просипел:
     - Эт вот? Воронье чтиво?
     До Шурика не сразу дошло, что Лигуша  говорит  о  книге  Кара.  Потом
дошло, и он решил поставить бывшего бульдозериста на место:
     - Для своего времени эта книга была, наверное, достаточно правдива.
     Лигуша изумленно обернулся.
     Туман равнодушия в его глазах  растаял,  они  стали  желтыми,  как  у
волка. Они стали совсем как две переспелые крыжовины.
     - Для своего времени? - просипел он.
     - А почему нет? - начал обретать Шурик потерянную уверенность.
     - Если Мендель пишет, - чванливо просипел Лигуша, что-то шумно жуя, -
что при одновременном перенесении на рыльце цветка пыльцы  двух  различных
видов только один вид  производит  оплодотворение,  это  что,  тоже  верно
только для своего времени?
     Шурик обалдел.
     Он не знал, кто такой Мендель, но слышал выражение - менделист. Вроде
как отступник в науке.  Опять  же,  в  свое  время.  То,  что  Лигуша  мог
сослаться  на  какого-то  Менделя  или  вообще  на  что-то,  лежащее   вне
определенного  круга  познаний,  почему-то  болезненно  ошеломило  Шурика.
Смирись, сказал он себе. Ты работаешь на этого человека. Кем бы он ни был,
ты на него работаешь.
     И поднял глаза на Лигушу.
     Бывший бульдозерист, закончив жевать, сипло спросил:
     - Ну?
     Шурик пожал плечами:
     - Бумажник я потерял...
     Он   был   уверен,   Лигуша   спросит:   где?   когда?   при    каких
обстоятельствах?.. Вот тут-то Шурик  и  ввернул  бы  мягко:  вас  защищал,
следил, не допускал враждебных выходов. Вот, от Роальда,  значит.  Надо  и
познакомиться... Но Лигуша, противно  пожевав  толстыми  губами,  чванливо
бросил:
     - Двадцать процентов!
     - Двадцать процентов? - не понял Шурик.
     - У тебя денег там... Кот наплакал...
     Лигуша ухмыльнулся,  пожирая  Шурика  желтыми,  то  равнодушными,  то
самодовольными глазами. Ни за что не поверишь, что он только что цитировал
Менделя. Впрочем, говорят,  Иван  Владимирович  Мичурин  тоже  походил  на
старого куркуля.
     - Двадцать процентов!
     - С потерянной суммы? - догадался Шурик.
     - С найденной, - самодовольно поправил его Лигуша.
     Они замолчали.
     Беспрерывно  что-то  жуя,  беспрерывно  ворочая  могучими  челюстями,
Лигуша, не торопясь, прошелся  по  просторной  кухне.  Громадные  руки  он
прятал в карманы брюк, босые ступни звучно шлепали по крашенным половицам.
     - Ну? - опять спросил он.
     Шурик пожал плечами.
     Он не знал, что, собственно говорить. Правда, говорить и не пришлось.
     С бывшим бульдозеристом что-то случилось.
     Странно икнув, он присел на корточки.
     Даже в этом положении глаза Лигуши оставались на уровне глаз сидящего
Шурика. Желтые, по волчьи внимательные, омерзительно пустые глаза, хотя  в
пустоте этой, как в глухом ночном небе, угадывалось что-то, угадывалось...
Беспрерывно совершая быстрые глотательные движения, как, скажем,  рыба  из
вепревых, выброшенная на сушу, бывший бульдозерист просипел:
     - У Лешки.
     - Что у Лешки?
     - Бумажник. У Лешки. Там, в кафе и возьмешь.
     - Лешка - это официант?
     - Ага, - сказал Лигуша.
     Плечи его вдруг  обвисли.  Не  походил  он  на  человека,  способного
цитировать Менделя.
     - Ты рыбу ешь,  -  почему-то  посоветовал  он,  будто  тайну  великую
выдавал. И посмотрел  на  Шурика  с  глубоким,  с  невыразимым,  с  наглым
чувством превосходства. - Разную рыбу ешь. Часто.
     И встал. Сжав ладонями виски, шагая тяжело, будто  ему  стало  не  по
себе, вышел в сени.
     Шурик не потерял ни секунды.
     Прислушавшись к позвякиванию  металлического  ковша,  пересек  кухню,
легонько толкнул дверь, ведущую в комнату.
     Веселый солнечный свет играл  на  крашеном,  но  давно  облупившемся,
пошедшем пузырями полу... Сухая известка со стен  осыпалась...  Паутину  в
углах воздухом шевелит... Ни стола, ни стула, только  под  окном  какие-то
обрезки... И осиные гнезда под потолком... Вот они,  гнезда!..  Громадные,
матовые, как новогодние фонари...
     - Двадцать процентов! - просипел, входя в кухню, Лигуша. Плевать  ему
было, чем занимается Шурик. Его проценты интересовали.
     - Ага... - ошеломленно выдохнул Шурик.
     И не выдержал:
     - Послушайте... Там у вас осы?..
     - Уж лучше осы, чем клопы, - отмахнулся Лигуша. И жадно  повторил:  -
Двадцать процентов!
     - Спите-то вы где?
     - Я нигде не сплю.
     - То есть как? - совсем растерялся Шурик. - Где-то же  человеку  надо
спать.
     - Зачем? - просипел Лигуша, подталкивая  его  к  двери.  Он  даже  не
скрывал этого. - Двадцать процентов в кафе отдашь.
     "Всем, считающим себя дураками! - пишите на Владимир,  улица  Чехова,
6. Отвечу каждому."
     Надо написать.
     "На албанском, идущем от евонного..."
     Шурик чувствовал себя дураком.
     Он ничего не понял в Лигуше. Он даже не смог его разговорить.  Он  не
задал ему ни одного вопроса. Чушь какая-то... Точно напишу во  Владимир!..
"Вот сфабрикованное мною фру-фру. Закусывайте  зеленой  пяточкой  морского
водоглаза..."
     - Шурик!
     Он обернулся.
     Из окна знакомого дома махал рукой Леня Врач. Живой очереди во  дворе
не было.
     - Роальд звонил. Поговорить надо.
     "Не верю ни в Христа, ни в Дьявола, ни в лидера ЛДПР! Хватит рабства!
Приму пожертвования, чтобы получить возможность обдумать: кто мы?  откуда?
куда идем?"
     - Знаешь, - признался Шурик, садясь на диванчик, который,  по  словам
Врача, видел немало интересного. - Я, кажется, впрямь его возненавижу.
     - Лигушу? - обрадовался Врач.
     - Его, скотину.
     - Хочешь мяса, кончи зверя! - Врач таинственно  оглянулся.  -  Сделай
его! Пусть лучше совесть мучит, чем терпеть такое.
     И спросил, будто не желал упускать увлекательного зрелища:
     - Когда?
     - Хоть завтра,  -  желчно  ответил  Шурик.  В  памяти  само  всплыло:
"Пятнадцатого".
     - С утра? - жадно спросил Врач.
     - Откуда мне знать?..
     - Серьезными делами лучше заниматься под  вечер.  К  вечеру  суждения
трезвей, да и день можно провести  полнокровно.  Хороший  обед,  беседа  с
друзьями, неторопливая подготовка...
     Он не спускал жадных темных глаз с Шурика. И в его глазах,  как  и  в
глазах Лигуши, тоже что-то угадывалось, угадывалось...
     Сумасшедший дом, безнадежно подумал Шурик.
     - Анечка убивала Лигушу под вечер, - деловито перечислял Врач. -  Под
КАМАЗ Лигуша попал под вечер.  Костя-Пуза  стрелял  в  Лигушу  под  вечер.
Лучшее время для исполнения затаенных желаний!
     - А если Лигуша... снова вернется?..
     - Общественность против, - быстро возразил Врач.
     - Плевал Лигуша на общественность! - возразил и Шурик, с  содроганием
вспоминая комнату, украшенную матовыми фонарями осиных гнезд. - Ты знаешь,
у него в комнате осиные гнезда!.. Ничего нет, одни осиные гнезда!..
     - Да хоть термитники! - Врач удовлетворенно потер руки. -  Тебя  ведь
мучит не это...
     И нагнулся над столом, сверху вниз в упор глядя на Шурика:
     - Функция Лигуши - быть убитым.
     - Кому это удалось? - возразил Шурик.
     "Иван!"


     Село Китат. 12 августа 1925 года.
     ...Крест  с  храма  рвали  всей  толпой.  Навязали  веревок,   первым
навалился председатель ленкоммуны Хватов, густо дыша сивухой, заухал,  как
сыч. Ульян и Мишка Стрельниковы, особенно верные, всегда  за  народ,  тоже
вцепились в лямку:
     - Пошла!
     Тихо подвывали бабы, толпясь в стороне, детишки  испуганно  цеплялись
за длинные юбки мамок. Несколько единоличников,  не  вошедших  в  коммуну,
Бога боящихся при любых властях,  при  советской  особенно,  прятались  за
ближними  заплотами.  Отдельно  от  них  Марк  Шебутнов  незаметно  быстро
крестился. Он совсем было собрался в  коммуну,  даже  выпивал  с  братьями
Стрельниковыми,  однако  снятие  креста  его  испугало.  Посмотреть  надо,
бормотал он про себя. Это дело такое. Посмотреть, обождать, что выйдет?
     Крест  раскачали.  Посыпались  кирпичи.  Один,  ударившись  в  сухую,
прокаленную летним зноем землю, откатился далеко, под  самый  заплот,  под
самые ноги Марка. Это указание  мне,  знак,  испуганно  подумал  Шебутнов.
Что-то его впрямь томило. Не уханье членов ленкоммуны, даже не страх перед
всевышним, что-то еще - неверное, неопределимое, невнятное... Ох, не знаю,
подумал он... Ох, все как перед болезнью... И  случайно  заметил  странный
блеск подкатившегося чуть не под ноги кирпича... Медный он, что ли?..
     Кирпич?
     Быстро оглянувшись,  -  толпа  как  раз  отчаянно  ахнула,  глядя  на
покосившийся крест, - Марк наклонился.
     Не кирпич...
     Вроде шкатулка...
     Вроде старинная, медная...
     Не медная даже - по тяжести больше бери...
     От одной этой невысказанной мысли -  а  вдруг  из  золота?  -  сердце
зашлось. Ведь сколько за жизнь слышал о старинных кладах, замурованных  то
в каменных стенах, то в какой башне. Почему  такому  не  быть?  Церковь  в
Китате всегда стояла, поставили еще при деде Шебутнова,  а  это  в  кои-то
веки? Господь милостив. Он, Марк, случись ему найти  клад,  знал,  как  им
распорядиться, и храму какому бы свое выделил, если храмы все не снесут...
Он бы новую жизнь начал!
     Незаметно упячиваясь за  забор  и  вдоль  него,  незаметно  и  быстро
крестясь, прижимая к животу  странно  тяжелую  находку,  единоличник  Марк
Шебутнов отступил в  глухой  переулок,  забитый  лебедой  и  коневником...
Может, псалтирь какая в шкатулке? Может, икона?.. А с  весом  как  быть?..
Нет, все больше убеждался он, не может в такой шкатулке  храниться  утварь
какая, по весу не  получается.  А  раз  так...  Он,  Марк,  теперь  бумаги
выправит. Говорят, на восток надо уходить, там еще до  зверств  не  дошли,
храмы божьи не трогают. Это сам  Господь  подсказывает.  Выбрал  вот  его,
Марка... Шкатулку представил...
     За  деревьями,  за  заборами  тяжко  грянулся,  подняв  пыль,  крест.
Открыто, не скрывая тоски, взвыли бабы, им ответили перепуганные детишки.
     В глухом переулке пахло лебедой,  коневником,  вялой  крапивой.  Даже
бежать никуда не  надо,  подумал  Марк,  осторожно  оглядываясь.  Во  весь
переулок всего одно окошко выходит - стайка  Загуровых.  Свинья,  что  ли,
будет за ним, за Марком, следить? Значит, здесь и надо  исследовать.  Ведь
если правда в шкатулке?..
     Его даже в пот бросило.
     Он сразу увидел полустершийся алый кружок на  чуть  выгнутой  крышке.
Может, надавить пальцем? Никаких запоров  не  видно,  замка  нет,  а  сама
шкатулка тяжелая, такая тяжелая, будто и впрямь чем-то таким набита.
     Марк с испугом подумал: а вдруг в ней  то,  чего  и  видеть  простому
человеку не надо?
     Жадно оглянувшись, он ткнул пальцем в полустершийся, но все еще  алый
кружок.
     И застыл, похолодев.
     Он так и продолжал держать тяжелую шкатулку в руке, но что-то не то с
нею происходило: на глазах  она  стеклянела,  становилась  прозрачной,  не
выдавая никакого содержания, испарялась, как кусок льда...
     Марк Шебутнов потрясенно охнул.
     Ох, его, смиренного бедняка, всегда беды ждут!  Счастья  не  поймать.
Видно, Господь пытал, подбрасывая ту шкатулку. А может, бес дразнит?..
     Не знал ответа.
     Спешил, не чуя под собой ног, не оглядываясь, не желая ни видеть,  ни
слышать толпы, стонов ее, слез и хохота.
     Ох, не Божие дело! - вздыхал на бегу. Всем воздастся!..



                   6. "ЧТО ДЕЛАТЬ, ИВАН? ЧТО ДЕЛАТЬ?.."

     15 июля 1993 года.
     "Сто лет прошло, хочу проснуться."
     Сто лет...
     В послании спящей красавицы что-то было.
     Проснуться, вдохнуть чистый смолистый  воздух,  услышать  ровный  шум
моря и леса, на крайний случай, негромкое журчание речной, текущей  быстро
воды...
     Но его сто лет еще не прошли.
     В  сумрачно-голубом  небе  не  было  ни  облачка.   Солнечные   лучи,
прорываясь сквозь узкие щели рассохшейся крыши, аккуратно  резали  воздух,
раззолачивали невесомую  пыль.  В  последний  раз  сено  на  этот  сеновал
загружали, наверное, еще во времена Бондаря, о котором до  вчерашнего  дня
Шурик никогда и не слышал. Пересохшее тряпье, растерзанные временем книги,
неопределенные железяки, несомненно, подобранные на  свалке.  Остро  пахло
пылью, прелыми вениками, далеко за городом погромыхивала сухая гроза, но в
целом Шурик устроился удобно: под  ним  потрескивал,  как  горящий  порох,
иссохший, мумифицированный временем чекистский кожан, в котором, возможно,
ходил по Т. все тот же Бондарь.
     Прильнув к узкой щели, Шурик не  спускал  глаз  с  запущенного  двора
Ивана Лигуши.
     Впрямь запущенный двор.
     Все заросло лебедой и крапивой, о существовании собачьей будки  можно
было  догадываться  по  ржавой  провисшей  проволоке,  с  которой  свисала
железная цепь. Не пересекали лебеду собачьи тропки, не сидели  на  заборах
коты. Даже суетливые воробьи осаждали лишь ту часть березы,  что  нависала
над улицей, - во двор ни один воробей не залетал.
     В комнате гнезда осиные, паутину шевелит воздухом...  А  спит  бывший
бульдозерист на кухне... Если вообще спит...
     Думая так, Шурик не испытывал к Лигуше никакого сочувствия.
     Черт с ним!
     Окажись Лигуша спящей красавицей, это было бы хорошо... Я бы разбудил
красавицу  поцелуем...  Но  Лигуша  был   разомлюй,   человек   рыхлый   и
неудачливый. Он любил выпить и при этом нес всякую чепуху. Это  из-за  его
бредовых фантазий Шурик лежал на  пыльном  сеновале,  вместо  того,  чтобы
подставлять спину солнцу где-нибудь на Обском море.
     Спит на кухне, подумал он, жарит рыбу там  же  на  кухне,  и  ест,  и
умывается,  с  чванливым,  все   понимающим   видом   листает   случайные,
подобранные на свалке книги. На свалках и Менделя найти можно, и Мичурина,
и этого Кара с его вороньим чтивом... Живет на кухне,  проводит  время  на
кухне, ничего, похоже, кроме кухни не знает, а тем временем его просторную
комнату заняли осы...
     "Дешевле, чем у нас, только в раю, но у нас выбор круче."
     Пыль.
     Духота.
     Предгрозовое тяжкое небо, еще голубое, но тронутое, тронутое  изнутри
грозной фиолетовой чернью...
     - Барон! Барон!..
     Все вечно, философски подумал Шурик.  Ничто  не  исчезает,  ничто  не
пропадает никуда, просто перетекает одно в другое. Не попади я,  например,
в армию, я бы сел. От скуки бы сел... Не  смог  бы  я  в  кафе  посиживать
молчком, как эти тинейджеры. И провожать в Парагвай усатого Сашка мне тоже
быстро бы надоело...
     Шурик вздохнул.
     Не попади я в руки сержанта Инфантьева, я бы и в армии сел. А  севши,
мог бы и с Соловьем задружить. С Костей-Пузой, усмехнулся он.  На  пару  с
ним мы бы и Роальда обвели вокруг пальца.  Не  помогли  бы  Роальду  серые
холодные навылет глаза. Мир здорово меняется от того, смотришь ты на  него
с тюремного топчана или с какого-нибудь душного сеновала...
     Впрочем, сказал себе Шурик, про Роальда не надо. Роальда даже  Лигуша
провел. Он, в общем, не  такой  уж  и  дурак,  этот  Лигуша.  Официант,  к
примеру, бумажник сразу вернул, спросил только: "Лигуша?.." Я, собственно,
и на сеновале сижу по инициативе Лигуши...
     "Видел сеновал? - грубо спросил Роальд,  когда  Врач  передал  трубку
Шурику. И так же грубо добавил: - Только не спрашивай, в чьем дворе.  Знаю
я твои штучки. И не называй меня кукушонком."
     "Да, мой кукушонок!" - послушно ввернул Шурик.
     Роальд засопел:
     "Сеновал уже проверяли. Неважно, кто... Я сказал - проверяли, значит,
проверяли. Там хреновина разная, ничего интересного, одно дерьмо,  тебе  к
этому не привыкать. Устроишь засаду на сеновале, да так, чтобы тебя птичка
не унюхала, и чтобы Лигуша о твоем существовании не заподозрил. Учти, глаз
у него острый, чутье есть.  Он,  может,  и  разомлюй,  но  не  чихать,  не
вздыхать, не кашлять в его присутствии! Превратись в глаза и уши,  никаких
других органов!"
     "Ага, никаких..."
     "Никаких! - повторил Роальд. - Заткнись и забудь! Помни одно:  ты  на
сеновале Лигуши, а на дворе пятнадцатое!"
     "Вот так весь день лежать?"
     "Вот так весь день."
     "А если он из дому выйдет?"
     "Лежи."
     "А если он, наоборот, прямо с утра уйдет из дому? Отправится, скажем,
пиво пить? У него приятель в  Парагвай  уезжает,  да  и  кордон  рядом.  С
духами..."
     "Хоть с мутантами! - отрезал Роальд. - Твое дело - лежать на сеновале
и следить за Лигушей. Никуда он не пойдет, не до прогулок ему сегодня. Ну,
а если соберется, - все же добавил он, - действуй по усмотрению."
     "Роальд! В Т. каждый  второй  готов  убить  Лигушу.  Просто  так,  за
вредность врожденную. Если впрямь за него примутся?.."
     "Действуй по усмотрению."
     "Ясно, мой кукушонок!"
     "Нашедших шестого июля черный дипломат  из  тисненой  кожи  в  районе
Погодинской,  просим  в  дипломат  не  заглядывать.  Лучше  позвонить   по
указанному телефону, чем  потом  всю  жизнь  прятаться  в  Бишкеке  или  в
какой-другой Уганде."
     Лигуша поднялся в семь утра.
     Плечистый, рыхлый, с  трясущимся  выпуклым  животом,  туго  обтянутым
резинкой широчайших тренировочных  брюк,  не  разомлюй,  человек-гора,  он
босиком и без майки вышел на высокое крыльцо.  В  правой  руке  он  держал
бутылку. Пиво  местное,  мерзкое.  Присев  на  верхнюю  ступеньку,  Лигуша
хлебнул прямо из горлышка, а потом запустил бутылку в заросли лебеды,  где
тут же раздался звон. Наверное, там не одна бутылка валялось.
     Проведя минут десять в полном бездействии, Лигуша поднялся. Выбрав из
поленницы несколько поленьев, вернулся  в  дом.  Минут  через  пять  уютно
потянуло смолистым дымом.
     То, что Лигуша затопил печь,  Шурику  понравилось.  Не  каждый  летом
топит печь, в