ать? - хмыкнул Шурик.
     - Лигушу убьют пятнадцатого, - уверенно ответил Роальд. - Если ты  не
дурак, прислушивайся к моим словам. Сиди в  кафе,  наслаждайся  жизнью.  А
если на Лигушу наедут, - все же добавил он, - смотри, чтобы ничего  такого
там не случилось...
     - Трупа, что ли?
     - Ага.
     - Ясно, мой кукушонок!
     "Пыль еще не осела после набега покупателей, а на нашем складе  опять
"Петров", "Орлов", "Горбачев", "Распутин", "Демидов", и все, что требуется
для такой компании!"
     Шурик спустился в кафе.
     Несколько столиков, легкие ограждения, полосатый тент над головой.
     За столиком,  приткнувшимся  к  красной  кирпичной  стене  гостиницы,
скучали длинноволосые тинейджеры. Человек семь. Они так походили  друг  на
друга, будто их сделали с помощью фоторобота.  Побитые  носы,  синяки  под
глазами, патлы до плеч.  Ладони  тинейджеров  сами  собой,  независимо  от
сознания, отбивали по  столику  сложный,  постоянно  меняющийся  ритм.  Ни
жизнь, ни погода, ни  соседи  по  столикам  тинейджеров  не  интересовали.
Вечеринка молчания. Вечеря равнодушных. В глазах, дьявольски пустых, Шурик
ничего не увидел, кроме извечного, как звезды: "Козел!.."
     И соседний столик был занят.
     Занимали  его  мужики  в  цвету.  Младшему  под  сорок,  старшему  за
пятьдесят. Золотой возраст, лучше не бывает. Любохари, любуйцы, сказал  бы
Роальд, обожающий цитировать глупости Врача. Даже странно, подумал  Шурик.
Нет человека более самостоятельного, чем Роальд, а такая зависимость...
     "В  половинчатых  шляпах  совсем  отемневшие  Горгона   с   Гаргосом,
сму-у-утно вращая инфернальным умом и волоча чугунное ядро, прикованное  к
ноге, идут на базар..."
     Подумать только, такое мог нести Роальд! Причем с таким видом,  будто
понимал что-то. Цедил с торжеством:  "В  сапожках  искристых  ясавец  Лель
губами нежными, как у Иосифа пухового перед зачатием Христа, целует пурпур
крыл еще замерзшего Эрота..."
     В первый раз Шурику послышалось - енота, - но узнав,  что  речь  идет
все же о боге любви, он несколько успокоился, хотя что там  -  бог  любви!
Обычное, в сущности, хулиганство. Колчан за  спину,  на  глаза  платок,  и
пошел, не глядя, садить стрелами по толпе.
     Хорошая компания, оценил  Шурик.  Эти  долгую  жизнь  прошли,  умеют,
наверное, веселиться. Голубые брюки, пусть не новые, застиранные, но белые
рубашки... В сапожках искристых ясавец Лель... И скользкий иезуй  с  ними,
он же соленый зудав... И потрепанный жизнью сахранец,  он  же  наслажденец
сладкий, с усами, как у бывшего вице-президента...
     Шурик усмехнулся. Хорошие мужики.
     - Весь класс по-чешски!.. -  потрясал  кулаками  здоровенный  Гаргос,
смутно вращая инфернальным умом и  обращаясь  в  основном  к  потрепанному
жизнью сахранцу. - Это вам не  пиво  сосать!..  Год  сорок  второй,  зима,
воробьи дохнут, а мы язык  учим...  В  нашу  деревню  немца  прислали.  Он
вовремя сдался в плен,  его  проверили,  и  прямо  к  нам.  Днем,  значит,
коровник чистит, а вечером учит языку. Тихий фриц, жизнью сломлен. Кто мог
знать, что вовсе не фриц он, а чех, и учит нас чешскому, а  не  немецкому?
Деревня у нас дружная, все учили. До сих пор  старики  помнят,  как  будут
духи по-чешски...
     Издалека, из-за берез и сирени, вдруг долетел, пронесся над  площадью
рыдающий женский голос:
     - Барон!.. Барон!..
     Поскольку ни молчаливые тинейджеры, ни компания, окружавшая  Гаргоса,
никак не реагировали на далекие рыдания, Шурик решил, что поиск баронов  в
Т., в общем, дело налаженное, будничное. К делу этому тут  привыкли,  как,
скажем,  к  приему  бутылок.  И  выбросив  голос  из  головы,  Шурик   еще
внимательнее присмотрелся к компании Гаргоса.
     Двое сидели спинами к Шурику.
     Судя по багровым, в складках, затылкам,  по  плечам,  туго  обтянутым
рубашками, крепкие они были мужики.  И  смеялись  крепко,  с  чувством,  и
стояли перед ними пивные кружки тоже крепко и с чувством. И так же  крепко
и  с  чувством  смеялся  над  собственным  рассказом  здоровенный  Гаргос,
выучивший по ошибке  чешский  язык,  а,  значит,  потерявший  колоссальное
удовольствие общаться с приятелями на чистом немецком.
     Чуть сдержанней, чем остальные,  ухмылялся  усатый  сахранец,  иезуй,
зудав соленый, щедро украшенный спелой пшеницей зрелых усов. Он поглядывал
на приятелей свысока, с нескрываемым превосходством,  типичный  главгвоздь
гостей, а ведь мужики собрались крепкие, каждый себе на уме, каждый осушил
уже по паре, а то и по другой пива. Судя по душевному оживлению, и не пива
тоже.
     "Развеселись, - процитировал бы Роальд. - Вот для  тебя  паром  дышит
жирный разомлюй!"
     Роль разомлюя в данном случае играл огромный рыхлый человек,  сидящий
одиноко за столиком, поставленным почти на тротуаре. Впрочем, разомлюя это
не смущало. Шурик его сразу узнал.
     Если человеческое тело и впрямь является храмом души, то данный  храм
был основательно запущен. Не очень глубокие,  но  отчетливые  морщины  уже
избороздили  широкое  лицо  Ивана  Лигуши,  сизые  щеки  поросли  щетиной,
прическа бобриком невыгодно  подчеркивала  линию  низкого  лба.  При  этом
бывший  бульдозерист  резко  отличался  от  всех  объемом.  Даже  сидя  он
возвышался над долговязыми тинейджерами  и  слушателями  Гаргоса.  Нелегко
было Анечке допрыгнуть до его лба, не без сочувствия подумал Шурик. Что-то
такое было в Лигуше. Раздражающее. И в  глазах,  колюче  выглядывающих  из
глубоких глазниц, просматривалось что-то раздражающее. То  ли  не  понимал
чего-то Лигуша, то ли не хотел понимать.
     "Взять его за грудки и спросить, чего ты не понимаешь?.."
     Взглянув на кулаки Лигуши, каждый с пивную кружку, Шурик отказался от
вольных мыслей.
     - Да ладно, немецкий! Дело не в этом! Люди редкостные в  нашем  селе,
Сашок!..  -  Гаргос,  невинная  жертва  военнопленного  чеха,  убедительно
закатывал глаза, доверительно щурился, пытаясь  воздействовать  на  зудава
хитрого, наслажденца в спелых усах. -  Редкостные,  кристальные  люди!  Не
индейцы какие, если по совести. Нагишом по пальмам не прыгают, серьезность
у них в глазах. Ты таких теперь не увидишь. Просты, добры...
     - ...а если ходят странно, так это у них штаны такие.
     Все замолчали.
     Наверное, Иван Лигуша, бывший  бульдозерист,  не  впервые  вступал  в
общую беседу таким манером. Никто к нему  и  головы  не  повернул,  только
Гаргос, упоенно восхваляющий некое село и его жителей, не позволяющих себе
прыгать по деревьям, чуть-чуть побагровел. Впрочем, к Лигуше  он  тоже  не
повернулся.
     - Редкостное село! Замечательное село! Одна улица, зато километров на
тридцать. За солью отправишься, считай, на два дня с ночевкой.  Если  один
край горит, в другом спокойно работают. Когда еще огонь дойдет!..
     - ...а если морды у многих в копоти, так это привычка, пожаров  много
случается.
     Голос у Лигуши звучал сипло, вызывающе. Широкоплечий Гаргос дернулся,
но опять не обернулся, нашел силы продолжать:
     - Река, Сашок! Плесы по девять верст, глубина до  семи  метров.  Рыбу
пугнешь, не налим, так таймень всплывет...
     - ...а если всплывет и парочка водолазов, так это  потому,  что  рыбу
аммоналом пугают.
     - И разве только рыба?..  -  широкоплечий  Гаргос  густо  побагровел,
улыбка закаменела, но все равно смотрел он только на  иезуя,  самодовольно
поглаживающего свои колосящиеся усы. - Если бы только рыба!..  Культура  в
селе, библиотека, клуб... К нам цирк приезжал! - вспомнил он торжествующе.
- Бегемот в клетке, птицы... Бегемот челюсть отклячил, пасть, как мешок...
А народ добр, бегемоту в пасть чего только не бросали! И яблоки, и огурцы,
и помидоры, и свеклу, картошку даже...
     - ...а если в пасть  еще  и  гранату  подбросили,  -  сипло  прогудел
Лигуша, - так это потому, что сами ее и смастерили.
     - А я? - вскинулся Гаргос, как бы торжествуя над провалом  Лигуши.  -
Слышь, Сашок? Умельцы у нас хоть куда. Хочешь, мельницу поставят,  хочешь,
гранату соорудят, дай только материалы! И эта граната... Чего  ж?  Считай,
фейерверк, веселье... Рванула так,  что  в  твоем  Парагвае  все  негры  с
деревьев попадали!
     -  Какие  негры?  -  насторожился  усатый  Сашок,  зудав  соленый   и
наслажденец. - Какие в Парагвае негры?
     - Ну, нацисты, - просипел Лигуша. - Не все равно?
     К  Шурику   неслышно   приблизился   официант.   Тощий   и   длинный,
снисходительно улыбнулся:
     - Что закажете?
     -  Рыбий  корм,  -  машинально  ответил  Шурик,  разглядывая  витрину
крошечного  магазинчика,  уютно  устроившегося  на  краю   площади.   Весь
застекленный, похожий на аквариум, магазинчик был украшен крупной вывеской
- "Русская рыба".
     Официант снисходительно улыбнулся:
     - Не держим.
     - А русская рыба?
     - Хек. Треска. Лещик по-польски.
     - Почему по-польски? Русская ведь.
     - Так на воде... - снисходительно объяснил официант.
     - А пиво? Русское?
     - У нас жигулевское.
     - Тоже на воде?
     Официант понимающе повел плечом:
     - Как закажете...
     - Послушайте... - Шурик опасливо понизил голос. - Кто это там?
     Официант тоже опасливо обернулся:
     - Где?
     - Да на полянке... Вон, за сиренью... Серп в руке держит...
     - А-а-а...  -  расслабился  официант.  -  Художественная  скульптура.
Константин Эдмундович, если официально.
     - А по роду занятий?
     - Первооткрыватель, наверное.
     - Если первооткрыватель, почему от него пионер убегает?
     - Тогда первопокоритель. Тут у нас всякое стояло.  Только,  как  день
ВДВ, так бывшие десантники все сносят. Один Константин  Эдмундович  стоит.
Всех, как День ВДВ, сносят, а Константин Эдмундович стоит.
     Не люблю я этого, подумал Шурик, проводив глазами официанта, и извлек
из кармана газетные вырезки.
     "Инвалид Великой Отечественной войны с правом  на  получение  личного
автомобиля ищет спонсора, готового оплатить неизбежную взятку."
     За соседним столиком снова загомонили.
     - Вот тебе писали, в Парагвае картошки нет... -  Гаргос  обращался  к
усатому и до Шурика вдруг дошло, что зудав соленый, сахранец и иезуй, он и
есть тот человек, что получил в  Парагвае  наследство  и  которого  Анечка
Кошкина просто скотом звала. - И картошки нет, и индеанки, они тоже такие.
Я сам читал. Я пуговку расстегнул, а она уже вся голая. Таких голых, как в
Парагвае, вообще нигде нет. Ходят абсолютно ни в  чем.  И  тебя  разденут.
Одумайся!
     Издали,  из-за  берез,  из-за  магазина  "Русская  рыба",  томительно
донеслось:
     - Барон! Барон!..
     Уютное местечко, подумал Шурик.
     "Уважаемый господин президент! А не обменяться ли вам в целях  полной
безопасности  всех  народов  кнопками  запуска  ядерных  ракет  со   всеми
президентами государств, владеющих ядерным оружием?"
     Здравая мысль.
     Шурик хмыкнул.
     Иван Лигуша, вдруг  обернувшись,  недовольно  повел  огромным  рыхлым
плечом.
     "В словаре научных терминов, вовсе не старом, сказано:  "Плюрализм  -
это разновидность эксгибиционизма  в  сочетании  с  вуайеризмом,  то  есть
непременное участие в половой близости трех и  более  партнеров."  Как  же
прикажете понимать плюрализм мнений?"
     Шурик хмыкнул.
     - А еще гуси... - убеждал наслажденца, сахранца  сладкого  совершенно
распоясавшийся от выпивки и волнения Гаргос. - У нас гусь как  гусь,  а  у
них гусанос. Хоть хворостиной стегай, гусанос  ядовит  и  все  во  Флориду
рвется.
     - Вот как? - от усиленного внимания к словам Гаргоса у усатого, он же
скот и зудав соленый, прорезался парагвайский  акцент:  -  Гус...  Ты  так
сказаль? Гус?.. Зачем ядовит? Почему Флорида? Он ядовитый бывает не!..
     - Вот я и говорю.
     "Беляматокий."
     Редкое слово, оценил Шурик.  Ни  одна  буква  не  повторяется.  Жаль,
неизвестно, что означает. Впрочем, Лигуша на такое богатое слово все равно
не потянет. Рвется, зовет кто-то через всю страну - беляматокий,  дескать,
беляматокий!..
     Тоскливый зов.
     Что-то изменилось в кафе.
     Шурик не сразу это отметил.
     Потом до него дошло: в кафе все молчали.
     Он оторвался от объявлений.
     Приятели Гаргоса смотрели на него. Даже те,  с  багровыми  затылками,
что сидели к нему спиной. В их  затуманенных  алкоголем  глазах  теплилось
какое-то гнусное ожидание.
     - Че, Иван? - волнуясь, спросил Гаргос, не оборачиваясь к  Лигуше  (и
без того было видно, что обращается к нему). - Драка будет?
     - А вы монетку  бросьте,  -  тоже  не  оборачиваясь  просипел  бывший
бульдозерист. - Решка выпадет, к драке. Орел, сам Бог велел.
     - Точней не можешь? - Гаргос обиделся.
     Куда уж точней! - с подозрением удивился Шурик.  Если  они  обо  мне,
надо сваливать. Чем я им помешал? Газетой шуршу?
     - Он уйдет, Иван? - недоверчиво спросил настырный Гаргос.
     Ему не ответили.
     Тощий официант, вынырнув из-за Шурика, шепнул:
     - Междугородняя. Вас зовут.  Хотите,  поднимитесь  к  администратору,
хотите, в свой номер.
     Врал, наверное. Не хотел скандала.
     - Я к себе поднимусь.
     То, как смотрели на него Гаргос и компания, ему не понравилось.
     Забрав у официанта поднос с пивом, он поднялся. Он остро  чувствовал,
Лигуша в нем угадал  что-то.  Враждебное,  не  свое.  Вот  ни  разу  и  не
взглянул, но угадал, угадал что-то...
     С подносом в руках, не оглядываясь, смиряя себя, Шурик поднимался  по
лестнице.  Он  знал  свою  слабость.  Больше  всего  ему  хотелось  сейчас
вернуться в кафе, запустить подносом в приятелей парагвайца и выбить  стул
из-под Лигуши. Он знал: ему нельзя возвращаться. Он знал: он не  вернется.
Ты же работаешь, сказал он себе. Ты работаешь на помойке. Помойка не может
благоухать как шанель.
     Шурик боялся себя такого.
     Где-то в апреле возле  универмага  "Россия"  Шурик  отбил  у  пьяных,
озверевших от пьяной силы юнцов вопящую, как милицейская сирена, девчушку.
Вырвавшись из потных и мерзких лап, девчушка дала деру,  забыв  даже,  как
потом выяснилось, позвонить в ближайшее отделение. Семь  разочарованных  и
обнаглевших юнцов, потные акселераты, заглотившие каждый по  паре  бутылок
портвейна, тяжело притопывая шнурованными кроссовками, пошли на Шурика. Он
украл у них удовольствие. На  ходу  вооружаясь,  кто  палкой,  кто  ржавой
железкой,  акселераты  шли  на  Шурика,  круша  по  пути  хрупкие   стекла
автомашин, пристроившихся  на  стоянке.  Владельцы  коммерческих  ларьков,
попрятавшись за металлическими ставнями, не без удовольствия следили,  как
мента в штатском, а может, сотрудника налоговой инспекции (за кого еще они
могли принять Шурика?)  загоняют  в  тупик  под  глухую  кирпичную  стену.
Единственное, чего боялся Шурик - не сорваться, не искалечить юнцов. Из-за
этих проклятых мыслей он действовал  чуть  замедленно.  Не  то,  чтобы  он
пропускал  удары,  нет,  просто  в  последний  момент   за   остекленелыми
взглядами, за кривыми, уже нечеловеческими  ухмылками,  за  воплями,  мало
напоминающими человеческие голоса, он вдруг, как звезду из  тьмы  колодца,
прозревал в несчастных акселератах им самим непонятное отчаяние, и боялся,
боялся сорваться, дать волю кулакам...
     Где-то в январе на заплеванном, гудящем, как рой, центральном  рынке,
два смуглых гуся в потертых кожаных куртках рассыпали  по  грязному  снегу
лук,   принесенный   какой-то   старушонкой   на   продажу.    Старушонка,
крест-накрест перевязанная теплым платком, беспомощно смотрела, как  гуси,
гогоча,  топтали  сапогами  лук.  Наверное,  это  было  все,  чем  владела
старушонка. Шагах в пяти стоял милиционер. Он ничего не видел, потому  что
не хотел видеть.
     Уложив  гусей  на  заплеванный  снег,   Шурик   показал   милиционеру
удостоверение.
     "Я их заберу", - лениво сказал милиционер.
     "А через час они вернутся?"
     "Тебе-то что? - усмехнулся милиционер. - Они свое получат."
     И усмехнулся еще раз:
     "По закону..."
     "Видишь, - сказал один из гусей, лежа на грязном  заплеванном  снегу,
но ухмыляясь. - По закону!"
     Услышав про закон, старушонка заплакала...
     Ледяной  шип  уколол  Шурика.  Больше  всего  ему   хотелось   сейчас
спуститься в кафе. "Так же не должно быть, - сказал он Роальду однажды.  -
Я по морде хочу гаду вмазать, а у него там что-то в  глазах,  и  кулак  не
поднимается. Почему? Наверное, во мне что-то сломалось." - "Да ну, - грубо
сказал Роальд. - Просто ты уже не трава."
     В августе, год назад, Роальд, Сашка  Скоков  и  Шурик  участвовали  в
засаде на банду Соловья - Кости-Пузы. Два месяца Сашка  Скоков  выслеживал
Соловья, днюя и ночуя в картофельной ботве на огороде старика  Пыжова,  за
вполне  умеренную  плату  согласившегося  пустить   на   квартиру   тихого
квартиранта. Частные дома, беспорядочно разбросанные  по  плоскому  берегу
умирающей речушки, не были,  собственно,  окраиной  Города.  Соловья  это,
конечно, устраивало.
     За Костей-Пузой тянулся длинный след.
     Впервые Соловьев, будущий  лихой  Соловей,  попал  в  руки  закона  в
Городе. Было ему пятнадцать с небольшим, шел шестьдесят восьмой год, и  из
колонии Соловей  вышел  уже  Костей-Пузой.  И  кличка,  и  имя,  все  было
тщательно расписано на пальцах рук,  будто  Соловей  сразу  хотел  сказать
властям: хватит! Теперь я не прячусь! Я  теперь  всему  научился,  а  дуги
пусть медведь гнет... Три раза садился Соловей на разные сроки и к  сорока
годам подробно изучил "Кресты", Бутырку, Владимирскую пересыльную и  массу
других не менее злачных мест. Убийство в Свердловске, разбой  в  казахских
поселках,  три  мокрых  дела  в  Томске  и  в  Городе...  Было  ради  чего
выслеживать Костю-Пузу. Сашка тогда хорошо сработал.
     В ночь засады в деревянном домишке, выходящем глухой стеной в  огород
старика Пыжова, пировали сам Костя-Пуза, его двоюродный брат и мрачноватый
тип, известный уголовному миру не  менее  чем  по  семи  кликухам.  В  эру
свободы, объявленной в стране, Соловей и его подручные не  теряли  времени
даром.  Не  один  Роальд  мечтал  определить  Костю-Пузу  и  его   дружков
куда-нибудь подальше, но повезло Роальду...
     Впрочем, засада не удалась. Несмотря  на  позднее  пиршество  бандиты
держались  настороже.  На  голос  милицейского   капитана,   предложившего
соловьям сдаться, Костя-Пуза ответил выстрелами из обреза.  Его  поддержал
двоюродный  брат,  пустив  в  ход  газовый  пистолет.   Пользуясь   шумом,
Костя-Пуза через угольный люк  выскользнул  в  огород  старика  Пыжова.  В
темноте он налетел прямо на  Шурика.  Был  момент,  когда  Шурик  понял  -
Соловей сильнее... Не окажись рядом Роальда, Шурику пришлось бы туго,  но,
к счастью, Роальд оказался рядом и  не  зря  вокзальные  грузчики  держали
Роальда за грубого...
     Оборвав с одежды обрывки картофельной ботвы, Шурик присел на какой-то
ящик. Его трясло. Роальд хмуро сказал:
     "Сашку ранили."
     "Где он?"
     Роальд хмуро кивнул в сторону дома.
     Сашка Скоков лежал на  старом  половике,  брошенном  в  тень  забора.
Вышедшая луна ярко  освещала  запущенный  двор  и  повязанных  подельников
Соловья. Рядом стоял, нервно потирая длинные грязные руки, хозяин  дома  -
спившийся мужичонка в потасканной телогрейке. Не останавливаясь, сам  себя
не слыша, он повторял одно  и  то  же:  "Чего  это,  мужики,  а?.."  Несло
перегаром, кислятиной, землей, кто-то из  милиционеров  по  рации  вызывал
скорую, у всех были злые лица.
     "Ты как?" - спросил Шурик.
     Держась за плечо, Скоков беспомощно хмыкнул:
     "Да ладно..."
     И улыбнулся.
     Эта беспомощная улыбка доконала Шурика. Он даже закуривать  не  стал.
Он слова больше не сказал. Сжав кулаки, он вернулся в огород.  Костя-Пуза,
в наручниках, лежал в картофельной ботве и  злобно  скрипел  зубами.  "Ты,
мент! - шипел он, пытаясь разглядеть отворачивающегося Роальда. -  Я  тебя
поимею!"
     Роальд курил. Казалось, он ничего не видит, но появ