селины и пошел быстрее. Время от времени останавливаясь,
я пытался рассмотреть хоть что-нибудь, но  в  темноте  это  было  совершенно
невозможно. Я не видел ни города, ни его зарева;  от  светящейся  дороги,  с
которой я свернул, не осталось и следа; расселина  вывела  меня  на  поляну,
поросшую сухой травой; о том, что я уже высоко, говорило  все  расширяющееся
звездное небо, видимо, другие, заслоняющие его вершины начали сравниваться с
той, на которую я взбирался. Пройдя еще несколько сотен  шагов,  я  оказался
среди молодого сосняка.
   Если бы меня кто-нибудь случайно остановил в ту ночь и  спросил,  куда  и
зачем я иду, я бы не мог ответить; к счастью, никого не было, и  одиночество
этого ночного марша я ощущал подсознательно, по крайней  мере  как  минутное
облегчение. Скат становился все круче, идти было все трудней,  но  я  шел  и
шел, заботясь только о том, чтобы не сворачивать, словно  передо  мной  была
определенная цель. Сердце колотилось, легкие разрывались,  а  я  исступленно
рвался вперед, как бы в забытьи, чувствуя инстинктивно, что  мне  необходимо
именно такое изматывающее усилие. Я разводил перед собой  спутавшиеся  ветки
сосенок, иногда забирался в самую их  гущу  и  шел  дальше.  Иглистые  кисти
стегали меня по лицу, по груди, цеплялись за одежду, пальцы стали липкими от
смолы. Неожиданно на открытом месте налетел  ветер,  навалился  на  меня  из
темноты, неудержимо бил, свистя где-то высоко, где, по  моим  догадкам,  был
перевал. Потом меня опять окружил сосняк, в нем  как  бы  застыли  невидимые
островки теплого воздуха, насыщенного терпким  сосновым  ароматом.  На  пути
вырастали неясные преграды, наносные камни,  пятна  уползающего  из-под  ног
щебня. Я шел уже несколько часов, а все еще чувствовал  в  себе  запас  сил,
достаточный, чтобы привести человека в отчаяние. Балка, ведущая к  невидимой
седловине, а может быть, к вершине, сузилась настолько,  что  на  фоне  неба
были видны сразу оба ее склона, высокие, закрывающие звезды.
   Давно уже осталась  внизу  полоса  тумана,  но  эта  холодная  ночь  была
безлунной, а звезды давали мало света. Тем сильнее удивился я, увидев вокруг
себя и над собой беловатые продолговатые пятна.  Они  лежали  во  мраке,  не
освещая его, словно еще днем набравшись блеска; только первый  сыпкий  хруст
под ногами дал мне понять, что я вступил на снег. Снег тонким слоем покрывал
почти всю остальную часть очень крутого склона. Я, наверно,  промерз  бы  до
костей, потому что был легко одет, но неожиданно ветер  стих,  и  тем  ясней
раздавался в воздухе отзвук, с которым при каждом шаге  я  пробивал  снежную
скорлупу, проваливаясь до середины икр.
   На самом перевале снега почти  не  было.  Над  щебнем  черными  силуэтами
торчали голые валуны. Я  остановился  и  посмотрел  в  сторону  города.  Его
закрывал склон горы, и  только  тьма,  рыжеватая,  разреженная  блеском  его
огней, выдавала то место, где  в  долине  лежал  город.  Надо  мной  дрожали
звезды. Я сделал еще несколько шагов и опустился  на  седлообразный  камень.
Под ним собралось немного снега. Теперь я  не  видел  даже  слабых  отсветов
городского зарева.  Передо  мной  во  тьму  врезались  горы,  призрачные,  с
вершинами, запорошенными снегом. Внимательно вглядевшись  в  восточный  край
горизонта, я заметил узкую  серую  полоску,  размывающую  звезды,  -  начало
нового дня. На ее  фоне  вырисовывалась  вертикальная,  разрезанная  пополам
грань. И вдруг во мне что-то  дрогнуло;  бесформенный  мрак  снаружи  -  или
внутри меня? - перемещался, отступал, изменял пропорции; я был так  поглощен
этим, что на мгновение как бы потерял зрение, а когда оно вернулось,  я  уже
видел иначе. Восточный край неба едва серел над полной  мрака  долиной,  еще
сильнее подчеркивая черноту темного отрога, но я мог бы  на  ощупь  показать
каждый его излом, каждую выбоину; я знал, какая картина откроется мне  днем,
потому что это было начертано во  мне  навсегда  и  накрепко.  Это  была  та
невероятная вещь, которой я желал, которая оставалась нетронутой, в то время
как весь мой мир распался и погиб в полуторавековой пасти времени. Здесь,  в
этой долине,  я  провел  годы  детства  -  в  старом  деревянном  домике  на
противоположном, травянистом склоне Ловца Туч. От  развалины,  наверное,  не
осталось и следа, последние балки давно сгнили  и  превратились  в  прах,  а
скалистый хребет стоял, неизменный, словно ожидал этой встречи; может  быть,
неясное, подсознательное воспоминание  привело  меня  ночью  именно  на  это
место?
   Вся моя слабость, которую я  так  отчаянно  подавлял  сначала  притворным
спокойствием, потом исступленным подъемом в горы, вдруг, будто освобожденная
потрясением, хлынула на меня. Я наклонился и, не стыдясь  дрожи  в  пальцах,
глотал снег, и его тающий на губах холод не утолял жажды,  но  усиливал  мою
трезвость. Я сидел так и ел снег, теперь  уже  только  ожидая  первых  лучей
солнца, которые должны были подтвердить мою догадку. Задолго  до  того,  как
оно взошло, с высоты, с медленно гаснувших звезд спустилась  птица,  сложила
крылья, сразу уменьшилась и. присев на наклонившемся обломке  скалы,  начала
приближаться ко мне. Я застыл, боясь ее спугнуть. Она обошла вокруг  меня  и
удалилась, а когда я подумал, что она не заметила меня, вернулась  с  другой
стороны, обойдя камень, на котором я сидел; мы долго смотрели друг на друга,
наконец я тихо сказал:
   - Откуда ты тут взялась?
   Видя, что она не боится, я опять принялся за снег. Она наклонила головку,
вглядываясь в меня черными бусинками глаз, неожиданно,  словно  насмотрелась
досыта, расправила крылья и улетела. А я, опираясь  о  шершавую  поверхность
камня, скорчившись, замерзший, ждал рассвета, и вся эта ночь возвращалась  в
бурных, отрывочных воспоминаниях - Турбер,  его  слова;  молчание  -  мое  и
Олафа; вид города; красный туман и просветы в  нем,  образованные  воронками
огней;  горячие  потоки  воздуха;  висящие  площади  и  аллеи,  фужерники  с
огненными крыльями; не совсем вразумительный разговор с птицей на  поляне  и
то, как я жадно глотал снег, - все эти картины были и одновременно не  были,
как иногда во сне; они были напоминанием и умолчанием о том, чего я не  смел
затронуть, потому что все время пытался найти в себе согласие с тем,  с  чем
не мог согласиться. Но это было раньше, именно как сон.  Сейчас,  трезвый  и
чуткий, ожидая дня, в воздухе,  почти  серебряном  от  рассвета,  видя,  как
медленно возникают, выплывают из ночи суровые горные стены,  ущелья,  осыпи,
будто молчаливо подтверждая реальность возвращения, я впервые сам - не чужой
на Земле, уже подвластный ей и ее законам - мог без  возмущения,  без  обиды
думать о тех, кто улетает за золотым руном звезд...
   Снега вершины зажглись  золотом  и  белизной,  она  стояла  над  долиной,
залитой лиловым сумраком, мощная и вечная, а я,  не  закрывая  глаз,  полных
слез, преломляющих ее свет, медленно встал и начал спускаться  по  осыпи  на
юг, туда, где был мой дом.