будто напиток
обжигал. Ресницы  у  нее  были  огромные,  наверное  искусственные;  у  всех
артисток искусственные ресницы.
   - Нет.
   - Никому не скажешь?
   - Нет.
   - Это порто...
   - Ну-ну, - сказал я на всякий случай.
   Она широко открыла глаза.
   - Я тебя заметила еще раньше. Ты сидел с таким ужасным стариком, а  потом
возвращался один.
   - Это сын моего младшего товарища, - объяснил я. "Самое странное, что это
почти что правда", - мелькнуло в уме.
   - Ты знаешь, что обращаешь на себя внимание?
   - Что поделаешь.
   - Это не только потому, что ты такой большой. Ты иначе ходишь и смотришь,
как будто...
   - Что?
   - Как будто остерегаешься.
   - Чего?
   Она не ответила. Ее лицо исказилось. Она задышала громче,  посмотрела  на
свою руку. Кончики пальцев дрожали.
   - Уже... - тихо сказала она и улыбнулась, но  не  мне.  Ее  улыбка  стала
восторженной, зрачки расширились, заполняя глаза, она медленно  отклонялась,
пока не  оказалась  на  сером  изголовье,  медные  волосы  рассыпались,  она
смотрела на меня с каким-то торжествующим восхищением.
   - Поцелуй меня.
   Я обнял ее, и это было отвратительно, потому что во мне было желание и не
было его - мне казалось, что она перестает быть самой собой, как будто она в
любую минуту могла обратиться во  что-то  иное.  Она  вплела  пальцы  в  мои
волосы, ее дыхание, когда сна отрывалась от моих  губ,  звучало,  как  стон.
"Один из нас фальшивый, подлый, - думал я, - но кто - она или я?" Я  целовал
ее, это лицо было болезненно прекрасным, потрясающе  чужим,  потом  осталось
лишь наслаждение, невыносимое наслаждение,  но  и  тогда  во  мне  притаился
холодный, молчаливый наблюдатель; я не провалился в беспамятство.  Изголовье
послушно, как будто понимающе,  превратилось  в  подушку  для  наших  голов;
казалось, что здесь присутствует кто-то третий,  унизительно  заботливый,  а
мы, как будто зная об этом, за все время  не  произнесли  ни  слова.  Я  уже
засыпал, а мне все казалось, что кто-то стоит и смотрит, смотрит.
   Когда я проснулся, она спала. Это была совсем другая комната. Нет, та же.
Но только как-то изменившаяся  -  часть  стены  отодвинулась,  и  виден  был
рассвет. Над нами, забытая, горела тусклая лампа. За  окном,  над  вершинами
деревьев, еще почти черными, начинало светать. Я осторожно  передвинулся  на
край кровати; она пробормотала что-то похожее на "Алан" и продолжала спать.
   Я шел сквозь просторные пустые залы. Окна в них были обращены на  восток.
Багровый свет лился сквозь окна и наполнял прозрачную мебель, дрожа  в  ней,
как пламенеющее темно-красное вино. Вдали сквозь  анфиладу  залов  я  увидел
проходившую фигуру  -  это  был  робот;  серо-жемчужный,  слабо  светившийся
корпус, внутри тлел рубиновый огонек, как лампадка  перед  иконой;  лица  не
было.
   - Я хочу выйти, - сказал я.
   - Прошу вас, пожалуйста.
   Серебряные, зеленые, голубые ступени. Я попрощался со всеми сразу  лицами
Аэн в первом, высоченном, как храм, зале. Уже совсем рассвело. Робот  открыл
передо мной ворота. Я велел вызвать глидер.
   - Прошу вас, пожалуйста. Не хотите ли домашний?
   - Можно домашний. Мне нужно в отель "Алькарон".
   - Пожалуйста. Всегда к вашим услугам.
   Кто-то уже однажды обратился ко мне так. Кто? Я не мог припомнить.
   По крутой лестнице - чтобы до самого выхода помнить, что здесь не  просто
дом, а дворец, - мы спустились вниз; в первых лучах восходящего солнца я сел
в машину. Когда она тронулась, я оглянулся. Робот все еще стоял в услужливой
позе, немного похожий на богомола из-за сложенных на груди ручек.
   Улицы были почти пусты.  В  садах,  как  забытые,  удивительные  корабли,
отдыхали виллы, да,  именно  отдыхали,  будто  на  мгновение  присели  среди
деревьев и кустарников, сложив свои пестрые остроконечные крылья.  В  центре
было  оживленней.  Небоскребы  с  раскаленными  солнцем  вершинами,  дома  с
висячими пальмовыми садами,  дома-гиганты  на  широко  расставленных  опорах
пролетов - улица прорезала их, выносясь на голубеющий простор; я уже  ни  на
что не смотрел. В отеле я  принял  ванну  и  позвонил  в  Бюро  Путешествий.
Заказал ульдер на двенадцать.  Меня  даже  немного  позабавило,  что  я  так
свободно обращаюсь со всеми этими названиями, даже  не  имея,  по  существу,
понятия, что это такое - ульдер.
   Оставалось еще четыре часа. Я вызвал внутренний Инфор  и  спросил  его  о
Бреггах. Близких родственников у меня не было, но у  брата  отца  было  двое
детей, мальчик и девочка. Если даже их не осталось в живых, то их дети...
   Инфор перечислил одиннадцать Бреггов. Я потребовал данных  о  генеалогии.
Оказалась, что только один из них, Атал Брегг, родом из моей  семьи  -  внук
моего дяди, уже немолодой, лет под шестьдесят. Теперь я знал все, что хотел.
Я даже поднял было трубку, чтобы позвонить ему. Но положил ее снова. В конце
концов о чем нам говорить? Как умер отец? Моя мать? Я для них умер раньше, и
теперь из-за гроба, я не имел  права  спрашивать  о  них.  В  эту  минуту  я
чувствовал, что спрашивать, об этом было бы каким-то извращением, как  будто
я обманул их, трусливо бежав от судьбы, спрятавшись на время,  которое  было
для меня не таким смертельным, как для них. Это они  похоронили  меня  среди
звезд, а не я их на Земле...
   Я все-таки позвонил. Долго не отвечали. Наконец отозвался робот-секретарь
и сказал, что Атал Брегг выехал.
   - Куда? - быстро спросил я.
   - На Луну. Он выехал на четыре дня. Что ему передать?
   - Что он делает? Его профессия? - спросил я. - Я... не знаю, тот ли  это,
кого я ищу, быть может, я ошибся...
   Робота как-то легче было обманывать.
   - Он психопед.
   - Благодарю. Я сам позвоню еще раз, через несколько дней.
   Я положил трубку. Во всяком случае, он не был астронавтом; и то хорошо.
   Я снова вызвал внутренний Инфор и спросил, что он может мне рекомендовать
для развлечения на два-три часа.
   - Приглашаем вас в наш реал, - ответил он.
   - Что там идет?
   - "Возлюбленная". Это самый последний реал Аэн Аэнис.
   Я спустился вниз: реалон находился в подземном помещении.  Спектакль  уже
начался, но робот у входа сказал, что я  почти  не  опоздал  -  каких-нибудь
несколько минут. Он проводил  меня  в  темноту,  каким-то  странным  образом
извлек из нее яйцевидное кресло и, усадив меня, исчез.
   Первое впечатление было такое, как будто я сидел возле самой  сцены,  или
нет - на самой сцене, так близко были артисты.  Казалось,  протяни  руку,  и
можно их коснуться. Если бы я стал выбирать, то вряд  ли  сумел  бы  выбрать
спектакль лучше: это была какая-то историческая драма, и  относилась  она  к
моему времени; время действия не было четко определено, но оно  происходило,
судя по некоторым деталям, через несколько лет после нашего отлета.
   Сначала   я   развлекался   лицезрением    костюмов;    декорации    были
натуралистические,  именно  это  меня  и  развлекало  множеством  ошибок   и
анахронизмов. Герой, очень симпатичный брюнет, вышел из дома во фраке  (хотя
было раннее утро) и отправился автомобилем на свидание  с  возлюбленной;  на
нем был даже цилиндр, только серый, словно действие происходило в  Англии  и
oн  отправился  на  дерби.  Потом  появился  романтический  трактир,  такого
трактирщика я в жизни не видывал - он выглядел как пират;  герой  присел  на
полы фрака и через соломинку потягивал пиво; и все в том же духе.
   И внезапно я перестал усмехаться; вошла Аэн. Она  была  одета  во  что-то
никогда не существовавшее, но это вдруг потеряло значение. Зритель знал, что
она любит другого, а этого юношу обманывает; типичная мелодраматическая роль
коварной женщины, штампованная и банальная.  Но  Аэн  и  здесь  осталась  на
высоте. Она играла девушку, живущую только настоящим моментом;  чувственную,
легкомысленную и - по безграничной  наивности  своей  -  жестокую.  Невинную
девчонку, которая делала несчастными всех,  потому  что  не  хотела  обижать
никого. В объятиях одного она забывала  о  другом  и  делала  это  так,  что
невольно верилось в ее искренность в данный момент.
   И вся эта чепуховая драма  рассыпалась  прямо  на  глазах,  и  оставалась
только Аэн - великая актриса.
   Затем я отправился к себе  наверх  упаковывать  вещи,  потому  что  через
несколько минут предстояло выезжать. Оказалось, что вещей больше, чем я себе
представлял. Я еще не уложил всего, когда запел телефон: прибыл мой ульдер.
   - Сейчас спускаюсь, - сказал я.
   Робот-носильщик забрал пакеты, и я двинулся за ним из комнаты, как  вдруг
телефон снова зазвонил. Я остановился в  нерешительности.  Негромкий  сигнал
повторился. "Пусть не думает, что я струсил", - решил я и поднял трубку,  не
вполне, однако, сознавая, зачем я это делаю.
   - Это ты?
   - Да. Проснулась?
   - О, давно. Что делаешь?
   - Я видел тебя. В реале.
   - Да? - коротко спросила она, но в ее  голосе  я  уловил  торжество.  Это
означало: теперь ты мой.
   - Нет.
   - Что нет?
   - Девочка, ты великая актриса. Но только я  совсем  не  тот,  каким  тебе
кажусь.
   - Сегодня ночью мне тоже казалось? - перебила она. В  ее  голосе  дрожало
веселье, и мне вдруг стало смешно. Я никак  не  мог  подавить  смех:  этакий
звездный  квакер,  однажды  согрешивший,  но  отныне  суровый,  кающийся   и
добродетельный.
   - Нет, - сказал я, сдерживаясь, - тебе не казалось. Но я уезжаю.
   - Навсегда?
   Ее развлекал этот разговор.
   - Девочка, - начал было я и замолчал, не  зная,  что  сказать.  В  трубке
слышалось только ее дыхание.
   - И что же дальше? - спросила она.
   - Не знаю, - ответил я и торопливо  поправился:  -  Ничего.  Уезжаю.  Это
бессмысленно.
   - Ты прав, - согласилась она, - может быть, поэтому и великолепно. Что ты
смотрел? "Настоящих"?
   - Нет. "Возлюбленную". Слушай...
   - О, это совершеннейшая дрянь. Я видеть ее не  могу.  Самая  ужасная  моя
роль. Посмотри "Настоящих", или нет, приходи вечером. Я  тебе  покажу.  Нет,
нет, сегодня я не могу. Завтра.
   - Я не приду, Аэн. Я действительно сейчас уезжаю...
   - Не называй меня Аэн, называй "девочка"...
   - Девочка, черт тебя побери! - крикнул я, бросив трубку.
   Спустился вниз, оказалось, что ульдер на крыше.  На  крыше  располагались
сад  с  рестораном  и  взлетная  площадка.  Собственно   говоря,   это   был
ресторан-аэродром, путаница этажей, летающие перроны, невидимые стекла  -  я
бы и за год не нашел здесь моего ульдера. Меня проводили к  нему  прямо-таки
за ручку. Он был меньше, чем я думал. Я спросил, сколько продлится  перелет,
- мне хотелось почитать.
   - Около двенадцати минут.
   На такое время не стоило  и  браться  за  книгу.  Внутри  ульдер  немного
напоминал экспериментальную ракету Термо-Факс, которую я когда-то водил,  но
был комфортабельней, а стены его, едва  лишь  дверь  закрылась  за  роботом,
вежливо пожелавшим мне счастливого пути, тотчас стали прозрачными,  так  что
мне, сидевшему на первом из  четырех  кресел  (остальные  не  были  заняты),
казалось, что я лечу на кресле внутри большой стеклянной банки.
   Забавно, но это походило больше  на  ковер-самолет,  чем  на  ракету  или
настоящий самолет. Этот странный экипаж сначала взвился  вертикально  вверх,
не испытывая при этом ни малейшей вибрации, потом издал  протяжный  свист  и
помчался горизонтально, точно пуля. И снова произошло то же самое, что я уже
когда-то заметил: момент ускорения никак не ощущался. Тогда, в порту, я  еще
мог думать, что пал жертвой воображения, но сейчас не  оставалось  сомнений.
Трудно выразить чувства, овладевшие мной: ведь если они действительно сумели
преодолеть силы инерции, то все гибернации, испытания, отборы,  все  муки  и
страдания нашего полета оказывались абсолютно бесцельными; в  эту  минуту  я
походил на покорителя Эвереста, который после  неслыханно  трудного  подъема
оказался наверху и вдруг увидел отель, переполненный отдыхающими, потому что
пока он карабкался на вершину в одиночку,  с  противоположной  стороны  горы
проложили железнодорожную ветку и организовали  городок  аттракционов.  Меня
нисколько не утешало, что, оставшись на Земле, я вообще не дожил бы до этого
таинственного открытия,  я  скорее  тешил  себя  мыслью,  что  это  открытие
окажется непригодным в космических условиях.  Это  был,  конечно,  чистейший
эгоизм, и я отдавал себе в этом отчет, но потрясение было чересчур  сильным,
чтобы вызвать у меня надлежащий энтузиазм.
   Тем временем ульдер летел совершенно беззвучно; я посмотрел вниз. Мы  как
раз пролетали над Терминалом - он медленно  отплывал  назад,  точно  ледяная
твердыня; в верхних,  невидимых  из  города,  этажах  зияли  черные  воронки
ракетных шлюзов. Потом мы прошли совсем близко от небоскреба, того самого, в
черно-белую полоску; он возвышался над ульдером. С Земли его  высоту  нельзя
было оценить по достоинству. Он выглядел, как  трубчатый  мост,  соединяющий
город с небом, выступавшие из него "этажерки"  были  заполнены  ульдерами  и
какими-то другими большими машинами. Люди на этих площадках казались зернами
мака на серебряной тарелке. Мы летели над голубыми и белыми группами зданий,
над садами, улицы становились все шире, покрытия их  тоже  были  цветными  -
преобладали охра и бледно-розовый  цвет.  Море  домов,  изредка  разрезанное
полосами зелени, расстилалось до самого горизонта, и мне стало страшно,  что
так будет до самой  Клавестры.  Но  машина  понеслась  быстрее,  дома  стали
редеть, разбежались среди садов, вместо них  появились  огромные  зигзаги  и
стрелы дорог, они тянулись  в  несколько  этажей,  сходились,  пересекались,
уходили под землю, сбегались  в  лучистые  звезды  и  снова  устремлялись  в
серо-зеленую, открытую солнцу даль, как муравьями усеянную глидерами.  Потом
среди квадратов зелени появились огромные строения, крыши  которых  походили
на вогнутые зеркала; в их фокусах  тлели  какие-то  карминовые  огни.  Потом
дороги совсем исчезли, и  весь  простор  залила  зелень,  время  от  времени
прерываемая квадратами иного цвета - красного, голубого, - явно не цветы, уж
слишком яркими были краски.
   "Доктор Жуффон был бы мной доволен, - подумал я. - Всего третий  день,  а
какое начало! Не кто-нибудь. Знаменитая актриса, звезда. И почти не  боялась
меня, а если и боялась, то этот страх был ей  приятен.  Дальше  бы  так.  Но
зачем он говорил о близости? Так-то выглядит их близость? Как  героически  я
бросился в этот водопад! Благородный питекантроп! И затем  красавица,  перед
которой склоняются толпы, щедро вознаградила питекантропа; как достойно  это
было с ее стороны!"
   Лицо горело. "Ты кретин, - терпеливо  вдалбливал  я  себе,  -  что  тебе,
собственно, нужно? Женщины? Была у тебя женщина. Ты  получил  уже  все,  что
можно получить, вплоть до предложения выступать в реале. Теперь у тебя будет
еще дом, ты станешь ходить  по  садику,  читать,  книжечки,  поглядывать  на
звезды и тихо, скромно напоминать себе: я там был. Был и  вернулся.  И  даже
законы физики работали на тебя, счастливчик, у тебя еще полжизни впереди, ты
вспомни, как выглядит Ремер, на сто лет старше тебя!"
   Ульдер начал снижаться с нарастающим свистом. На горизонте в синей  дымке
высилась горная цепь с белеющими вершинами.  Мелькнули  дорожки,  посыпанные
гравием, газоны, цветные клумбы, зеленоватый холодный блеск воды в  бетонных
обводах,  тропинки,  кусты,  белая  крыша,  все  это  медленно  повернулось,
окружило меня со  всех  сторон  и  застыло,  будто  принимало  меня  в  свое
владение.
   IV
   Дверь ульдера открылась. На газоне ожидал оранжево-белый робот. Я вышел.
   - Приветствуем  вас  в  Клавестре,  -  сказал  он,  и  его  белое  брюшко
неожиданно запело - раздались звуки прозрачной мелодии, словно  там  у  него
помещалась музыкальная шкатулка.
   Продолжая смеяться, я помогал  ему  вынести  мои  вещи.  Потом  открылась
задняя дверца ульдера, который лежал  на  траве,  как  маленький  серебряный
дирижабль, и два оранжевых робота выкатили мой автомобиль. Массивный голубой
кузов заблестел на  солнце.  Я  совсем  забыл  о  нем.  Роботы,  навьюченные
чемоданами, картонками, пакетами, гуськом двинулись к дому. Это был  большой
клетчатый куб, с окнами во всю стену. Входная дверь вела  в  остекленный  со
всех сторон солярий, дальше находился холл, столовая и лестница наверх -  из
настоящего дерева;  робот,  тот,  музицирующий,  не  преминул  обратить  мое
внимание на эту редкость.
   На втором этаже было пять комнат. Я выбрал восточную,  хоть  она  и  была
расположена не очень  удобно:  в  остальных,  особенно  в  той,  из  которой
открывался вид на горы, было чересчур много  золота  и  серебра,  а  в  этой
только полоски зелени, словно смятые лепестки на кремовом фоне.
   Роботы, действуя ловко и бесшумно, уложили мое имущество в стенные шкафы,
а я подошел к окну. "Порт, - подумал я. - Пристань". Только  высунувшись,  я
смог увидеть вдали в синей дымке горы. Внизу раскинулся полный цветов сад, в
глубине - несколько старых фруктовых  деревьев.  У  них  были  искривленные,
натруженные ветви. Пожалуй, они уже больше не давали плодов.
   Несколько в стороне, у шоссе (я видел его до этого с ульдера, теперь  его
заслоняла живая изгородь), над зарослями вздымалась башенка  трамплина.  Там
был бассейн. Когда я повернулся,  роботы  уже  ушли.  Я  передвинул  к  окну
легкий, будто надувной,  столик,  уложил  на  нем  пачки  научных  журналов,
сумочки с кристаллокнигами и читающий аппарат; отдельно положил не  тронутые
еще блокноты и ручку. Это была моя старая ручка, при  повышенной  гравитации
она протекала и пачкала вое подряд, но  Олаф  ее  отлично  починил.  Я  взял
несколько папок, понадписывал на них: "История", "Математика", "Физика", все
это я делал уже в спешке, потому что мне не терпелось поскорее  окунуться  в
воду. Я не знал, можно ли выйти в одних плавках, а купального халата у  меня
не было. Пришлось пойти в туалетную, и там, орудуя бутылью с  пеножидкостью,
я соорудил жуткое, ни на что se похожее страшилище.  Тут  же  сорвал  его  с
себя, и снова принялся за дело. Второй халат получился немного лучше, но и у
него вид все равно был дикий; я отхватил ножом слишком длинные полы и  самые
большие неровности рукавов и  только  после  этого  обрел  более  или  менее
слоеный вид.
   Я сошел в холл, еще не уверенный, что в доме, кроме меня, никого нет. Зал
был пуст. Сад тоже, только оранжевый робот подстригал  траву  около  розовых
кустов. Розы уже отцветали.
   Я почти бегом пустился к бассейну. Вода в нем дрожала и блестела. Над ней
поднимался невидимый холодок. Я швырнул халат на обжигавший  ступни  золотой
песок и, топая по металлическим ступенькам, взбежал на  верхушку  трамплина.
Невысоко, но для начала в самый раз. Толчок, одинарное сальто - на большее я
не решался после такого перерыва, - и я вошел в воду, как нож.
   Вынырнул счастливый. Сильными махами пошел в одну сторону, потом  поворот
и обратно: в бассейне было метров пятьдесят. Я переплыл его восемь  раз,  не
снижая темпа, вылез на берег - вода текла с меня, как с тюленя, -  и  улегся
на песке. Сердце бешено колотилось. Хорошо!  У  Земли  были  свои  прелести!
Через несколько минут я уже  обсох.  Встал,  оглянулся:  никого.  Прекрасно!
Вбежал на площадку. Сначала сделал заднее сальто,  вышло,  хотя  толчок  был
слишком сильным; вместо опорной доски была пластиковая плита,  упругая,  как
пружина. Потом двойное; получилось неважно - ударился ногами  о  воду.  Кожа
моментально покраснела, словно ошпаренная. Я повторил. Немного лучше, но еще
не совсем то, что надо. После второго витка я не  успел  выпрямиться,  когда
переходил в вертикальное положение, и шлепнулся подошвами.  Но  упрямства  и
времени у меня было более чем достаточно! Третий, четвертый,  пятый  прыжок.
Уже немного шумело в ушах, когда - на всякий случай еще раз осмотревшись - я
попробовал сделать  сальто  с  винтом.  Полнейшее  поражение,  фиаско,  -  я
задохнулся от удара, наглотался  воды  и,  от