ься, что я
возвращаюсь в домик.
   - Ты бы пришла туда? - спросил я. Она колебалась.
   - Сама не знаю. Думаю, что да. Сейчас я так думаю, но сама не знаю.
   Потом, увидев, что я еду дальше, она испугалась еще больше.  Остальное  я
знал.
   - Нет. Ничего не понимаю, - сказал я. - Вот  теперь  я  действительно  не
понимаю. Как ты могла это сделать?
   - Я сказала себе, что... что ничего не случится.
   - Ты понимала, что я хочу сделать и где?
   - Да.
   - Как ты догадалась?
   После долгого молчания она ответила:
   - Не знаю. Может быть, потому, что я уже немного узнала тебя.
   Я молчал. Мне хотелось еще о многом спросить ее, но я не смел. Мы  стояли
у окна. Не раскрывая глаз, ощущая дыхание океана, я сказал:
   - Ну, хорошо, Эри... а что теперь? Что будет?
   - Я уже сказала.
   - Но я не хочу так... - шепнул я.
   - Иначе невозможно, - ответила она после долгого молчания. - Да и...
   - Что?
   - Я не хочу иначе.
   В этот день, к вечеру, снова стало как будто  хуже.  ОНО  возвращалось  и
подступало и отступало - почему? Не знаю. И она, наверное,  тоже  не  знала.
Словно мы сближались только перед лицом опасности и только тогда узнавали  и
по-настоящему могли понять друг друга. Потом пришла ночь. И еще один день.
   А на четвертый день я слышал, как она разговаривает по телефону, и ужасно
испугался. Потом она плакала. Но за обедом уже улыбалась.
   И это был конец и начало. Потому что через неделю мы поехали в Мае, центр
округа, и там, в управлении, перед  одетым  в  белое  человеком,  произнесли
формулы, которые сделали нас мужем и женой. В тот же день  я  телеграфировал
Олафу. Назавтра пошел на почту, но от него не было ничего.  Я  подумал,  что
он, может быть, переехал куда-нибудь и поэтому  ответ  запоздал.  Но  честно
говоря, уже тогда, на почте, я почувствовал  беспокойство,  потому  что  это
молчание не было свойственно Олафу, но из-за всего, что произошло,  я  думал
об этом всего минуту и не сказал Эри ни слова. Как будто забыл.
   VI
   Наш  брак,  заключенный  только  благодаря  моему  неистовству,  оказался
неожиданно удачным. В нашей жизни произошел  довольно  своеобразный  раздел.
Когда возникало расхождение во взглядах, Эри  умела  отстаивать  свою  точку
зрения, но в таких случаях речь шла о вопросах общего характера;  она  была,
например, убежденной  сторонницей  бетризации  и  отстаивала  ее  отнюдь  не
книжными аргументами. То, что она противопоставляла свое  мнение  моему  так
открыто, я  считал  хорошим  признаком,  но  наши  споры  происходили  днем.
Засветло она не решалась, вернее, не хотела говорить обо мне беспристрастно,
спокойно. Видимо, она не знала, когда ее слова будут  относиться  только  ко
мне, к моим  личным  недостаткам,  будут  уязвлять  лишь  мелочную  гордость
"человека из консервной банки", если пользоваться выражением Олафа, а  когда
будут направлены уже против самой сущности моей эпохи. Зато по ночам  -  как
бы потому, что мрак несколько затушевывал меня, - она говорила обо  мне,  то
есть о нас, и я был рад этим тихим беседам в темноте,  милостиво  скрывавшей
то и дело прорывавшееся у меня изумление.
   Она рассказывала и о себе, о своем детстве, и я во второй,  а  вернее,  в
первый раз - потому что теперь это  было  наполнено  реальным,  человеческим
содержанием - узнавал, как искусно было построено это общество  непрерывной,
тонко стабилизованной гармонии. Считалось естественным, что воспитание детей
требует высокой квалификации и всесторонней  подготовки,  даже  специального
обучения; чтобы получить разрешение завести  ребенка,  супруги  должны  были
сдавать что-то вроде экзаменов, вначале это показалось мне весьма  странным,
но, подумав, я вынужден был признать, что парадоксальность обычаев отягощала
скорее нас, а не их, - в старом обществе нельзя было, например, строить дом,
мост, лечить болезни, наконец просто выполнять административную  работу,  не
имея соответствующего образования, и только наиболее  ответственное  дело  -
рождение детей, формирование их психики - было отдано  на  произвол  слепого
случая и минутного желания, а общество вмешивалось лишь тогда, когда  ошибки
- если они были совершены - уже поздно было исправлять.
   Таким образом, право иметь ребенка  стало  теперь  особым  отличием,  его
давали не всякому; дальше -  родители  не  могли  изолировать  детей  от  их
сверстников - создавались специально подобранные смешанные группы девочек  и
мальчиков,  в  которых  были  представлены  различнейшие  темпераменты;  так
называемые  "трудные  дети"  подвергались   дополнительным   гиппологическим
процедурам, а всеобщее обучение начиналось  необычайно  рано.  Это  не  была
наука чтения и письма: чтению и письму учили значительно позже;  специальное
воспитание самых маленьких состояло в том, что их  знакомили  -  при  помощи
специальных игр - с устройством и  жизнью  мира  и  Земли,  с  богатством  и
разнообразием форм общественной жизни;  таким  естественным  образом  уже  в
четырех-пятилетнем возрасте детям прививались принципы терпимости и уважения
к  другим  мнениям   и   точкам   зрения,   правила   общежития,   внушалась
несущественность внешних, физических черт. Все это я, конечно, одобрял, но с
одной, весьма существенной оговоркой. Ведь незыблемой  основой  этого  мира,
его Высшим законом была бетризация.  Воспитание  было  направлено  именно  к
тому, чтобы принимать ее как реальность, подобную рождению или смерти. Слыша
от Эри, как преподают в  школе  историю  минувших  эпох,  я  едва  сдерживал
ярость. В современной трактовке это были  времена  зверства  и  варварского,
безудержного  размножения,  бурных  экономических  и  военных  катастроф,  а
достижения цивилизации, которые невозможно было замолчать, изображались  ими
как проявление тех сил и стремлений, которые позволяли людям побеждать  тьму
и жестокость эпохи; таким образом эти достижения пробивали себе путь как  бы
вопреки господствовавшей тогда тенденции жизни за счет других. То,  говорили
они, что раньше достигалось с величайшим трудом, чего могли добиться  только
немногие, к чему  раньше  вела  дорога,  полная  опасностей,  самоотречений,
компромиссов,  моральных  поражений,  все  это  теперь  является   всеобщим,
доступным и надежным.
   Пока эти рассуждения  затрагивали  многочисленные  отрицательные  стороны
прошлого - например, войну, - я готов был  согласиться;  я  также  признавал
достижением, а не недостатком отсутствие - полное! - всякой  политики,  всех
этих столкновений, напряжений, международных конфликтов. Это было  настолько
удивительно, что я вначале подозревал, что  они  существуют,  только  просто
замалчиваются; гораздо хуже было, когда эта переоценка касалась моих  личных
дел. Потому что не только  Старк  своей  книгой  (написанной,  добавляю,  за
полвека до моего возвращения) перечеркивал космические путешествия. Тут Эри,
аспирантка-археолог, могла научить меня многому.  Уже  первые  бетризованные
поколения коренным образом изменили свои взгляды на  астронавтику,  но  хотя
отношение  к  ней  стало  отрицательным,  она  продолжала  будоражить   умы.
Считалось, что была совершена трагическая ошибка, достигшая кульминации  как
раз в годы подготовки нашего полета, так  как  именно  в  ту  пору  подобные
экспедиции отправлялись одна за другой; ошибка состояла не только в том, что
результаты этих экспедиций оказались ничтожными, а полеты  в  околосолнечном
пространстве в радиусе нескольких световых лет, если не считать открытия  на
нескольких планетах примитивных и  совершенно  чуждых  нам  форм  жизни,  не
привели к контакту ни с одной высокоразвитой цивилизацией.
   Наихудшим считалось даже не то, что по мере удаления намеченных целей  от
Солнца чудовищная продолжительность полета должна  была  превратить  экипажи
кораблей, этих посланцев  и  представителей  Земли,  в  скопище  несчастных,
смертельно уставших существ, которые после высадки -  на  Земле  или  ТАМ  -
будут нуждаться в заботливом уходе и в длительном лечении, так  что  посылка
этих энтузиастов превратилась бы в бессмысленную  жестокость;  нет,  не  это
считалось самым страшным. Наиболее существенным  считали  то,  что  Космосом
старалась овладеть Земля, та самая Земля, которая не сделала еще  всего  для
себя  самой,  ведь  никакие  космические  подвиги  не  могли   покончить   с
человеческими мучениями, с несправедливостью, страхом и  голодом  на  земном
шаре.
   Но  так  рассуждало  только  первое  бетризованное  поколение,  а  потом,
естественно, наступило забвение и безразличие; дети, узнавая о романтической
эпохе астронавтики, поражались ей, быть может, даже  чуточку  боялись  своих
непонятных предков,  столь  же  чуждых  и  загадочных,  как  их  прапрадеды,
запутавшиеся в  грабительских  войнах  и  походах  за  золотом.  Именно  это
безразличие  изумляло  меня  больше  всего,  потому  что   оно   было   хуже
безоговорочного осуждения. То, ради чего мы готовы были отдать жизнь, теперь
окружено молчанием, похоронено и предано забвению.
   Эри не торопилась обратить меня в свою веру,  не  пыталась  сделать  меня
энтузиастом нового мира. Просто, говоря о себе, она рассказывала о нем, а  я
- именно потому, что она говорила о себе и собою свидетельствовала о нем,  -
не мог просто так отмахнуться от его достоинств.
   Их цивилизация была лишена страха. Все, что существовало, служило  людям.
Ничто не имело значения, кроме  их  удобств,  удовлетворения  насущнейших  и
наиболее изысканных потребностей. Всюду, во всех областях, где сам  человек,
ненадежность его  эмоций,  медлительность  реакций  могли  создать  хотя  бы
минимальный риск, он был заменен мертвыми устройствами, автоматами.
   Это был мир, закрытый для опасности. Угрозе, борьбе,  насилию  в  нем  не
было места: мир  кротости,  мягких  форм  и  обычаев,  конфликтов  неострых,
ситуаций недраматических, мир столь же поразительный, пожалуй, как  моя  или
наша (я имею в виду Олафа) реакция на него.
   Ведь мы в течение десяти лет хлебнули столько  ужасов,  всего  того,  что
противно естеству человека, что ранит его и ломает,  и  возвращались,  такие
сытые этим, сытые по горло; ведь каждый из нас, скажи  ему  кто-нибудь,  что
возвращение запаздывает, что впереди  новые  месяцы  пустоты,  перегрыз  бы,
наверное, говорящему глотку.  И  вот  мы,  уже  не  имевшие  сил  переносить
постоянный риск, слепую вероятность  метеоритного  попадания  и  это  вечное
напряженное ожидание и  муки,  когда  какой-нибудь  Ардер  или  Эннессон  не
возвращался из разведывательного полета, - мы вдруг  начинали  ссылаться  на
это время ужаса, как на что-то единственно  истинное,  настоящее,  придающее
достоинство и смысл нашему существованию. А ведь я еще и теперь  содрогался,
вспомнив,  как,  сидя,  лежа,  вися  в  самых  странных  позах   в   круглой
радиокабине, мы ждали и ждали в тишине, прерываемой только мерным  звучанием
позывных корабля, и видели, как в мертвом голубом свете капли  пота  стекают
со лба радиотелеграфиста, застывшего в таком же ожидании,  в  то  время  как
аварийные часы неслышно отсчитывали секунды, минуты, так что,  наконец,  тот
миг, когда стрелка касалась красной точки диска,  приносил  облегчение.  Да,
облегчение... потому что тогда, наконец, можно было  кинуться  на  поиски  и
погибнуть самому, а это действительно  казалось  легче,  чем  ожидание.  Мы,
пилоты, не ученые, были старыми волками, наше время остановилось еще за  три
года до настоящего старта. Все эти три года нас приучали ко все возрастающим
психическим перегрузкам. Они проводились в три основных  этапа,  которые  мы
коротко называли Прессом, Дворцом Духов и Коронацией.
   Дворец Духов. Человека запирали в небольшой камере, так изолированной  от
мира, как только можно себе представить. Туда не проникал ни один  звук,  ни
луч света, ни атом воздуха, ни  родившееся  снаружи  колебание.  Похожая  на
небольшую  ракету  капсула  была  оборудована  фантоматической  аппаратурой,
снабжена запасами воды, продовольствия и кислорода. И в ней нужно было  жить
в бездействии, в томительном ожидании, месяц, казавшийся вечностью. Ни  один
человек не выходил оттуда таким  же,  каким  вошел.  Мне,  одному  из  самых
крепких подопечных доктора Янссена, только на третью неделю начали  чудиться
те странные вещи, которые подстерегали других уже на четвертый, пятый  день:
безликие чудовища, бесформенные толпы, выползающие из  мертвенно  светящихся
приборных щитков, чтобы вести со мной бессвязные разговоры, висеть над  моим
вспотевшим телом, а оно в это время расплывалось, изменялось,  разрасталось,
наконец  -  и  это  было,  пожалуй,  самое  ужасное  -   начинало   как   бы
обосабливаться,  сначала  подергивались  отдельные  волоконца  мышц,   затем
появились раздражения и онемения, судороги, потом какие-то движения, которые
я уже наблюдал словно совсем со стороны, ничего не понимая;  и  если  бы  не
предварительная тренировка, если бы не теоретические указания, я  готов  был
бы считать, что моими руками, шеей, головой овладели демоны.  Стены  капсулы
становились свидетелями сцен, которые невозможно описать, назвать; Янссен  и
его люди с помощью соответствующих аппаратов наблюдали за тем, что  делалось
внутри, но никто из нас тогда об этом не знал. Ощущение изоляции должно было
быть подлинным и полным. Исчезновение некоторых ассистентов доктора было для
нас непонятным. Уже во время полета Гимма сказал  мне,  что  они  просто  не
выдерживали. Один, некто Гоббек, кажется,  пытался  силой  открыть  капсулу,
потому что не мог больше смотреть на муки запертого в ней человека.
   Но это был всего лишь Дворец Духов. Потом следовал Пресс, с его  качелями
и центрифугами, с адской ускорительной машиной, которая могла дать 400  g  -
ускорение, разумеется, никогда не применявшееся, потому что  оно  превратило
бы человека в мокрое место, но и ста g было достаточно, чтобы в долю секунды
спина испытуемого стала липкой от выдавленной через кожу крови.
   Третье испытание, Коронацию, я прошел совершенно нормально. Это было  уже
последнее решето, последняя ступень  отсева.  Аль  Мартин,  парень,  который
тогда, на Земле, выглядел, как я сегодня, - колосс, глыба железных мускулов,
олицетворение  спокойствия,  -  вернулся  с  Коронации  на  Землю  в   таком
состоянии, что его сразу вывезли из Центра.
   Эта Коронация была очень простой штукой.  Человека  одевали  в  скафандр,
выводили на орбиту и на высоте около ста тысяч километров,  там,  где  Земля
светила, как пятикратно увеличенная Луна, выбрасывали из ракеты в пустоту, а
сами улетали. И надо было висеть в пустоте, болтая руками и ногами, и  ждать
их возвращения, спасения; скафандр был надежный, удобный,  имел  кислородную
аппаратуру, климатизацию,  обогревался  каждые  два  часа,  кормил  человека
питательной пастой, выжимаемой из специального  мундштука.  Так  что  ничего
страшного не могло случиться, разве что испортился бы прикрепленный  снаружи
к скафандру автоматический пеленгационный передатчик. В  этом  скафандре  не
было  только  одной  необходимой  вещи  -  радиосвязи,  не  было  умышленно,
разумеется, так что в нем нельзя  было  услышать  ни  одного  голоса,  кроме
собственного. Среди этой нематериальной черноты и  звезд  надо  было  ждать.
Довольно долго, правда, но не бесконечно. И это все.
   Да, но люди сходили  от  этого  с  ума;  на  ракету  Базы  их  втаскивали
извивающимися, в каких-то  эпилептических  конвульсиях.  Это  было  наиболее
противно самому естеству человека -  абсолютное  уничтожение,  потеря  себя,
смерть в полном сознании, это было знакомство с вечностью, которая проникала
в человека и давала ему почувствовать свой чудовищный вкус. Представление  о
бесконечной бездне внеземного существования, всегда считавшейся невероятной,
непостижимой, становилось нашим уделом; бесконечное  падение,  звезды  между
ненужными, извивающимися ногами, бесполезность, ненужность рук, губ, жестов,
всякого движения и неподвижности, в  скафандрах  нарастал  крик,  несчастные
выли... Хватит!
   Довольно вспоминать то, что было только проверкой, прелюдией, продуманной
и разыгранной с величайшей предусмотрительностью: ни один  "коронованный"  в
физическом смысле не пострадал; всех отыскала ракета Базы. Правда, нам  даже
этого  не  говорили,  чтобы  реальность   ситуации   была   по   возможности
максимальной.
   Я прошел Коронацию прекрасно, потому что у меня была своя система.  Очень
простая, но не очень честная: этого нельзя было делать. Когда меня  выкинули
из люка, я закрыл глаза. Потом размышлял о разных вещах.  Единственное,  что
требовалось, - воля. Ты должен был  сказать  себе,  что  не  откроешь  своих
несчастных глаз, что бы ни случилось.  Янссен,  мне  кажется,  знал  о  моей
выдумке. Однако это не имело для меня никаких последствий.  Может  быть,  он
считал, что я действовал правильно?
   Но все это происходило на Земле или  вблизи  нее.  Потом  пришла  уже  не
выдуманная и  не  искусственно  созданная  в  лаборатории  пустота,  которая
убивала всерьез и которая иногда милостиво позволяла уцелеть  Олафу,  Гимме,
Турберу, мне, тем семерым с "Одиссея", - и даже позволила нам  вернуться.  А
после этого мы, ничего не  жаждавшие  так,  как  покоя,  увидев  нашу  мечту
идеально осуществленной, тут же почувствовали  к  ней  отвращение.  Кажется,
Платон сказал: "Несчастный, ты получишь то, что хотел".
   VII
   Как-то ночью, очень поздно, мы лежали, измученные любовью. Эри прикорнула
у меня на руке. Подняв глаза, я мог видеть  через  открытое  окно  звезды  в
просветах туч. Ветра  не  было,  занавеска  застыла  белесым  призраком,  по
открытому океану шла мертвая волна, и  до  меня  долетал  предшествующий  ей
протяжный рокот, а потом порывистый гул, с которым она ломилась на пляжи; на
несколько  ударов  сердца  наступала  тишина,  и   снова   невидимые   волны
обрушивались в темноте на отлогий берег. Но я почти не  слышал  этого  мерно
повторяющегося напоминания о том, что за окном Земля,  и  широко  раскрытыми
глазами всматривался в Южный Крест. Бета Креста была  нашим  проводником,  и
каждый новый день на "Прометее" я начинал с ее  измерений,  так  что  вскоре
производил их уже совершенно автоматически, поглощенный другими мыслями. Она
вела нас безотказно - никогда не угасающий маяк пустоты. Я  и  сейчас  почти
физически ощущал в руках металлические рукоятки, которые  передвигал,  чтобы
светящуюся точку, острие тьмы, ввести в центр поля зрения  окуляра,  большой
резиновый обруч которого охватывал мне лоб и щеки. Эта звезда, одна из самых
дальних,  почти  не  изменилась  даже  у  самой  цели,  светя  с  одинаковым
бесстрастием и тогда, когда весь Южный Крест давно уже распался  и  перестал
для нас существовать, ибо мы вторглись в глубь его ветвей, и тогда, наконец,
эта белая точка, этот звездный гигант перестал быть для нас тем, чем казался
вначале - вызовом; его неизменность показала  нам  свое  истинное  значение.
Звезда была свидетельством ничтожности нашего замысла, равнодушия пустоты, с
которым никто никогда не сможет примириться.
   Но сейчас, пытаясь в перерыве между двумя вздохами океана уловить дыхание
Эри, я почти не верил в это. Я мог твердить про себя:  "Я  там  был,  я  там
действительно был", - но это  нисколько  не  уменьшало  моего  безграничного
изумления. Эри вздрогнула.
   Я хотел подвинуться, дать ей больше места, и вдруг почувствовал  на  себе
ее взгляд.
   - Ты не спишь? - прошептал я и наклонился, чтобы губами коснуться ее губ,
но она положила мне на губы кончики пальцев. Держала их  так  минуту,  потом
скользнула рукой вдоль моей шеи к груди,  обвела  твердое  углубление  между
ребер, прижала к нему ладонь.
   - Что это?
   - Шрам.
   - Откуда?
   - Так, случайность.
   Она замолчала. Я чувствовал, что она смотрит на меня. Подняла голову.  Ее
глаза были совершенно темные, без  блеска,  я  различал  лишь  белый  контур
плеча, поднимающегося в такт дыханию.
   - П