но в скафандре не мог. Что  делать?  Я  не
мог оставить его ни на минуту, потому что второй раз я уже не нашел бы  его.
Чудеса не повторяются. А он хотел там остаться, как умерший. И так слово  за
слово, когда мне показалось, что я  уже  убедил  его,  когда  он  как  будто
согласился и я дал ему подержать мой газовый пистолет,  тогда  он  приблизил
лицо к моему лицу, так что я  почти  увидел  его  через  двойные  стекла,  и
крикнул: "Подлец, ты обманул меня! Ты жив!" - и выстрелил в меня.
   Я чувствовал, как Эри уже  несколько  минут  прижимается  лицом  к  моему
плечу. При последних словах она вздрогнула, как будто по ней прошел  ток,  и
прикрыла рукой шрам. С минуту мы молчали.
   - Это был очень хороший скафандр, - сказал я. - Не лопнул,  знаешь.  Весь
вмялся в тело, сломал ребро, вдавил его, размозжил мышцы, но  не  лопнул.  Я
даже не потерял сознания, только некоторое время  не  мог  двинуть  рукой  и
чувствовал по теплу, как внутри скафандра льется кровь. Все-таки на какое-то
мгновенье у меня, видимо, закружилась голова, потому  что,  когда  я  встал,
Томаса не было, и не знаю, когда и как он исчез. Я вслепую искал его, ползая
на четвереньках, вместо него нашел пистолет. Он, видимо,  бросил  его  сразу
после выстрела. Ну, с его помощью я выбрался. Меня заметили,  как  только  я
выскочил из тучи. Олаф подвел корабль еще ближе, и меня втянули.  Я  сказал,
что не нашел Томаса. Что обнаружил только пустую ракету, а пистолет выпал  у
меня из рук и выстрелил,  когда  я  споткнулся.  Скафандр  двойной.  Кусочек
внутреннего панциря отскочил. Он тут, под ребром.
   Опять молчание и гул волны, нарастающий, протяжный, словно она готовилась
к прыжку через весь пляж, не смущаясь неудачами своих предшественниц.
   Расплываясь, она бурлила и разламывалась, был слышен ее мягкий пульс, все
более близкий и тихий.
   - Вы улетели?..
   - Нет. Ждали. Еще через два дня туча спала, и я полетел второй раз. Один.
Сама понимаешь почему.
   - Понимаю.
   - Я быстро нашел его, потому что скафандр светился в  темноте.  Он  лежал
под каменной иглой. Лица не было видно, стекло изнутри покрылось инеем,  так
что, поднимая его, я подумал в первый  момент,  что  держу  в  руках  только
пустую оболочку... он почти ничего не весил. Но это был он. Я оставил его  и
вернулся в его ракете. Осмотрев ее более  тщательно,  я  понял,  почему  так
случилось. У него остановились часы, обыкновенные часы  -  он  потерял  счет
времени. Эти часы отсчитывали часы и дни. Я  исправил  их  и  поставил  так,
чтобы никто не мог догадаться...
   Я обнял Эри. Чувствовал, как мое дыхание чуть-чуть шевелит ее волосы. Она
тронула шрам, и вдруг то, что было лаской, стало вопросом.
   - У него такая форма...
   - Странная, правда?  Потому  что  его  сшивали  дважды,  первый  раз  швы
разошлись... Меня сшивал Турбер. Вентури,  наш  врач,  к  тому  времени  уже
погиб...
   - Тот, который дал тебе красную книжку?
   - Да. Откуда ты знаешь, Эри? Разве я тебе говорил?  Нет,  этого  быть  не
может.
   - Ты разговаривал с Олафом, тогда, помнишь...
   - Правда. И ты это запомнила! Такую мелочь. Вообще-то говоря,  я  свинья.
Она осталась на "Промотее" вместе со всем остальным.
   - У тебя там вещи? На Луне?
   - Да. Но не стоит их привозить.
   - Стоит, Эл.
   - Знаешь, родная, получился бы музей воспоминаний.  Я  этого  не  вынесу.
Если я привезу их, то только для того, чтобы сжечь: оставлю  лишь  несколько
мелочей, которые у меня сохранились. Тот камешек, например.
   - Какой камешек?
   - У меня их много. Есть с Керенеи, есть с планетоида Томаса -  только  не
думай, что я занимаюсь каким-то коллекционированием! Просто они застревали в
нарезке подошв,  Олаф  выковырял  их  и  спрятал,  снабдив  соответствующими
надписями. Я не мог его отговорить. Ерунда, но... я должен тебе это сказать.
Да, должен, хотя бы для того, чтобы ты не думала, что там все  было  страшно
и, кроме смерти,  не  было  ничего.  Представь  себе...  взаимопроникновение
миров. Сначала розовый, воздушный, тончайший, розовая бесконечность, а в ней
другая, пронизывающая ее, более темная, а дальше красное,  почти  синее,  но
это очень далеко, а вокруг самосвечение, невесомое, не так, как  облако,  не
как туман - другое. Нет  для  этого  слов.  Мы  вышли  вдвоем  из  ракеты  и
смотрели. Эри, я этого не понимаю. Знаешь, у меня еще теперь подкатывается к
горлу комок, так это было прекрасно. Подумай, там нет жизни.  Нет  растений,
животных, птиц - ничего, никаких глаз,  которые  могли  бы  это  увидеть.  Я
уверен, что от сотворения мира на это никто не смотрел,  что  мы  с  Ардером
были первыми, и если бы ire то, что у нас заело гравипеленгатор и  мы  сели,
чтобы его отградуировать, потому что кварц лопнул и ртуть  вылилась,  то  до
конца света никто не стоял бы там и не видел бы этого. Разве это не дико? Мы
не могли оттуда уйти. Забыли, зачем  мы  сели,  только  стояли  и  смотрели,
стояли и смотрели.
   - Что это было, Эл?
   - Не знаю. Когда мы вернулись и рассказали, Бель захотел полететь туда во
что бы то ни стало, но не удалось.  У  нас  было  совсем  немного  резервной
мощности. Мы сделали там массу снимков, но они не получились. На снимках все
это выглядело как розовое молоко  с  лиловыми  берегами,  и  Бель  бредил  о
фосфоресценции кремниеводородных испарений; думаю, он и сам в это не  верил,
но с отчаяния, что ему не удастся этого  исследовать,  пытался  как-то  себе
объяснить. Это было, как... как, собственно, ничего. Ничего подобного мы  не
знаем. Это не походило ни на что. У этого была колоссальная глубина, но  это
был не ландшафт. Я говорил тебе, эти оттенки, все более отдаленные и темные,
так  что  даже  в  глазах  рябило.  Движения,  собственно,  нет.   Плыло   и
остановилось. Изменялось, словно дышало, и все время оставалось тем же;  кто
знает, может быть, самым главным в этом были размеры?  Словно  за  пределами
этой ужасной, черной вечности существовала  другая,  иная  вечность,  другая
бесконечность, такая собранная и гигантская, такая  светлая,  что,  закрывая
глаза, человек переставал в нее верить. Когда мы посмотрели друг на друга...
Надо было знать Ардера. Я покажу тебе его фото. Это был парень крупнее меня,
выглядел он так, словно мог пройти сквозь любую стену, даже не  заметив  ее.
Говорил всегда медленно. Ты слышала о... дыре на Керенее?
   - Да.
   - Он торчал там, в скале, под ним кипела раскаленная грязь, она  в  любой
момент могла ударить вверх, в ту дыру, в которой он застрял, а он говорил:
   "Эл, подожди, я еще осмотрюсь. Может, если сниму баллон... нет, не снять,
ремни перепутались. Но подожди еще". И так далее. Можно было  подумать,  что
он разговаривает по телефону из номера гостиницы.  Это  не  было  позой,  он
таким был. Самый трезвый  из  всех  нас:  всегда  рассчитывал.  Поэтому  Том
полетел со мной, а не с Олафом, который  был  его  другом,  но  об  этом  ты
слышала...
   - Да.
   - Так вот... Ардер. Когда я на него посмотрел там, у него на глазах  были
слезы. Том Ардер. Но он совсем не стыдился, ни тогда,  ни  потом.  Когда  мы
позднее говорили об этом, а говорили мы не раз, все возвращались к  этому  -
другие злились. Думали, что мы  делаем  это  умышленно  и  что-то  скрываем.
Потому что мы становились какими-то  небесными.  Смешно,  да?  Так  вот.  Мы
посмотрели друг на друга, и нам в голову пришло одно и то же. Хотя мы еще не
знали, отградуируем ли этот гравипеленг как следует. Без него мы не нашли бы
"Прометея". Мы подумали, что уже  ради  одного  того,  чтобы  стоять  там  и
смотреть на эту величественную и радостную игру красок, стоило здесь сесть.
   - Вы стояли на возвышении?
   - Не знаю, Эри. Там была как бы другая перспектива. Мы  смотрели  как  бы
сверху, но там не было склона. Постой! Ты видела большой каньон Колорадо?
   - Видела.
   - Представь себе, что этот  каньон  в  тысячу  раз  больше.  Или  нет,  в
миллион. Что он сделан из  красного  и  розового  золота,  почти  совершенно
прозрачного,  что  видно  насквозь  все  слои,  перемычки,   седловины   его
геологических формаций, что  все  это  невесомо,  течет  и  как  бы  безлико
улыбается тебе. Нет, не то! Любимая, мы очень  старались  с  Ардером  как-то
передать это товарищам, но из этого ничего не вышло.  Тот  камешек  как  раз
оттуда... Ардер взял его на счастье. И всегда носил. На Керенее он тоже  был
с ним. Ардер держал его в коробочке из-под витаминов.  Когда  камешек  начал
рассыпаться, он обернул его ватой. Потом, когда я  вернулся  один,  я  нашел
этот камешек, он лежал под койкой  в  его  кабине.  Наверное,  выпал.  Олаф,
кажется, думал, что Ардер из-за этого погиб,  но  не  решался  сказать  мне,
потому что это было слишком глупо... Что могло быть  общего  между  каким-то
камешком и тем проводничком, из-за которого у Ардера испортилось радио?..
   VIII
   Олаф все еще не  подавал  признаков  жизни.  Мое  беспокойство  сменилось
угрызениями  совести.  Я  опасался,  не   совершил   ли   он   какого-нибудь
безрассудства. Он ведь по-прежнему оставался один и был одинок  еще  больше,
чем до этого я. Я не хотел втягивать Эри в непредвиденные случайности, а они
могли возникнуть, если б я затеял розыски на  собственный  риск,  поэтому  я
решил сначала поехать к Турберу. Я не был уверен, что попрошу у него совета.
Просто хотел повидаться с ним. Адрес дал мне  еще  Олаф;  Турбер  работал  в
университетском центре Маллеолан. Я телеграммой известил его о своем приезде
и впервые расстался с Эри. В последние дни она стала молчаливой и нервозной;
я приписывал это беспокойству о судьбе  Олафа.  Я  обещал,  что  вернусь  по
возможности скоро, вероятнее всего  дня  через  два,  и  после  разговора  с
Турбером не предприму ничего, не посоветовавшись с нею.
   Эри проводила меня до Хоулу, где  я  взял  прямой  ульдер.  Пляжи  Тихого
океана уже пустели -  приближалось  время  осенних  штормов,  из  прибрежных
городков исчезли толпы ярко одетой  молодежи,  и  меня  не  удивило,  что  я
оказался почти единственным пассажиром серебристого снаряда. Полет  в  тучах
длился около часа и закончился в  сумерки.  Город  вынырнул  из  наступающей
темноты многоцветным пожаром - самые высокие строения,  "фужерники",  горели
во тьме, как тонкие  неподвижные  языки  пламени,  их  силуэты,  соединенные
воздушными дугами  верхнего  уровня  коммуникаций,  светились  среди  белого
тумана огромными бабочками. Нижние ярусы улиц образовали  взаимопроникающие,
извилистые, цветные реки. Может  быть,  из-за  тумана,  а  может,  благодаря
эффекту  прозрачности  строительного  материала  центр  с   высоты   казался
спиралевидным   сгустком    искрящегося    стекла,    островом,    усыпанным
драгоценностями среди океана, зеркальная поверхность которого  отражала  все
слабее просвечивающие ярусы, вплоть  до  самых  нижних,  уже  едва  видимых,
словно из подземелий города просвечивал его рубиновый  скелет.  Трудно  было
поверить, что эта феерия проплывающих друг сквозь друга  огней  и  цветов  -
просто жилище нескольких миллионов людей.
   Университетский  комплекс  находился  за  городом.  Именно  там,   внутри
огромного парка, на бетонной площади опустился мой ульдер. О близости города
свидетельствовало лишь  бледно-серебристое  зарево,  охватывающее  небо  над
черной стеной деревьев.  Длинная  аллея  привела  меня  к  главному  зданию,
темному, словно вымершему.
   Едва я  открыл  огромные  стеклянные  двери,  внутри  загорелся  свет.  Я
оказался в холле с куполообразным потолком. Пол был выложен  бледно-голубыми
плитками. Лабиринт звуконепроницаемых коридорчиков привел  меня  к  длинному
коридору, прямому и строгому. Я открывал то одни, то другие  двери,  но  все
помещения были пусты и как бы давно покинуты. Я поднялся наверх  по  обычной
лестнице. Наверное, где-нибудь поблизости был лифт, но мне не  хотелось  его
искать. К тому же  эта  неподвижная  лестница  была  любопытной  диковинкой.
Наверху в обе стороны тянулся такой же коридор и такие же пустые комнаты; на
дверях одной из них я увидел небольшой листок с четко  выведенными  словами:
"Здесь, Брегг". Я постучал, и тотчас услышал голос Турбера.
   Я вошел. Он сидел, освещенный низко опущенной лампой, сгорбившись на фоне
тьмы, царящей за окном, занимавшим всю стену. Столик, за которым он работал,
был завален бумагами и книгами - настоящими книгами, - а на другом  столике,
поменьше,  были  насыпаны  целые  горы  кристаллического  "зерна"  и  стояли
различные  аппараты.  Перед  ним  возвышалась  стопка   листков   и   ручка,
обыкновенная, которую обмакивают в чернила; он делал пометки на полях.
   - Садись, - сказал Турбер, не поднимая головы. - Я сейчас кончу.
   Я сел на низкое кресло около стола, однако тут же отодвинул  его,  потому
что свет превращал лицо Турбера в расплывчатое пятно, а я хотел  рассмотреть
его как следует.
   Он работал  по-своему,  медленно,  наклоном  головы  и  движением  бровей
защищаясь от света лампы. Это была одна из самых скромных комнат, какие  мне
до сих пор довелось видеть, с матовыми стенами, без следа надоевшего золота.
По обе стороны двери виднелись четырехугольные, сейчас слепые экраны,  стену
рядом с окном занимали металлические шкафчики, около  одного  стоял  большой
рулон карт или чертежей - вот,  собственно,  и  все.  Я  перевел  взгляд  на
Турбера. Лысый, массивный, тяжелый, он писал,  время  от  времени  стряхивая
костяшками пальцев слезу с глаз. Глаза у него всегда слезились, а Гимма  (он
любил выдавать  чужие  секреты,  тем  более  такие,  которые  люди  особенно
старались скрыть) как-то сказал мне, что Турбер опасается  за  свое  зрение.
Тогда я понял, почему он всегда ложился первым, когда мы изменяли ускорение,
и почему в последние годы позволял, чтобы его заменяли  в  работах,  которые
прежде он всегда выполнял сам.
   Он обеими руками собрал бумаги, стукнул ими  о  стол,  подравнивая  края,
спрятал в папку, закрыл ее и только тогда, опуская большие руки с толстыми и
как бы с трудом сгибающимися пальцами, сказал:
   - Привет, Эл. Как дела?
   - Не могу пожаловаться. Ты... один?
   - Это должно значить: тут ли  Гимма?  Нет.  Его  нет,  вылетел  вчера.  В
Европу.
   - Работаешь?..
   - Да.
   Наступило короткое молчание. Я не знал, как он отнесется к  тому,  что  я
собирался сказать, и хотел сначала выяснить его взгляды на мир, в котором мы
очутились. Правда, зная его, я не мог ожидать особой  откровенности.  Он  не
любил делиться впечатлениями.
   - И давно ты уже здесь?
   - Брегг, - сказал он, продолжая хранить неподвижность, - не думаю,  чтобы
это тебя интересовало. Что-то ты крутишь.
   - Возможно, - сказал я. - Значит, мне говорить? Я  ощущал  то  внутреннее
беспокойство, что-то среднее между робостью и раздражением,  которое  всегда
охватывало меня в его присутствии - других, кажется,  тоже.  Никогда  нельзя
было  понять,  шутит  он,  издевается  или  говорит   серьезно;   при   всем
спокойствии, всем внимании, которое он проявлял к собеседнику, он сам всегда
оставался абсолютно неуловимым.
   - Нет, - сказал он. - Может, потом. Откуда ты прилетел?
   - Из Хоулу.
   - Прямо оттуда?
   - Да... А почему ты спрашиваешь?
   - Это хорошо, - сказал он, словно не расслышал моего последнего  вопроса.
Секунд пять он смотрел на меня неподвижным взглядом, словно желал  убедиться
в моем присутствии. Его глаза не выражали ничего, но я уже знал, что  что-то
случилось. Только не был уверен, скажет ли он мне. Его поступков я  не  умел
предвидеть. Пока я раздумывал, как начать, он  между  тем  все  внимательнее
присматривался ко мне, будто не узнавал.
   - Что делает Вабах? - спросил я, чувствуя,  что  этот  молчаливый  осмотр
затянулся сверх меры.
   - Поехал с Гиммой.
   Я не о том спрашивал, и он это знал, но в конце концов я ведь приехал  не
из-за Вабаха. Опять  наступило  молчание.  Я  уже  начал  сожалеть  о  своем
решении.
   - Я слышал, ты женился, - сказал он вдруг, словно нехотя.
   - Да, - ответил я, быть может, чересчур сухо.
   - Это пошло тебе на пользу.
   Я пытался во что бы то ни стало найти другую тему. Кроме Олафа, ничто  не
приходило на ум, а о нем я еще не хотел спрашивать. Боялся улыбки Турбера  -
помнил, как он ухитрялся доводить ею до  отчаяния  Гимму,  да  и  не  только
Гимму. Но он только слегка приподнял брови и спросил:
   - Какие у тебя планы?
   - Никаких, - ответил я, не покривив душой.
   - А ты хотел бы чем-нибудь заняться?
   - Да. Но нечем было.
   - Ты до сих пор ничего не делал?
   Теперь я наверняка покраснел. Меня разбирала злость.
   - Почти ничего. Турбер... я... я пришел не по своему делу.
   - Знаю, - сказал он спокойно. - Стааве, да?
   - Да.
   - В этом был определенный риск, - сказал он и легко оттолкнулся от стола.
Кресло послушно повернулось в мою сторону.
   - Освамм ожидал самого худшего, особенно после того, как  Стааве  выкинул
свой гипногог... Ты тоже его выкинул, а?
   - Освамм? - сказал я. - Какой Освамм?.. Постой, тот из Адапта?
   - Да. Больше всего он волновался за Стааве. Я вывел его из заблуждения.
   - Как это - вывел? Кого?
   - Но Гимма поручился за вас обоих...  -  докончил  Турбер,  словно  и  не
слышал меня.
   - Что?! - сказал я, поднимаясь с кресла. - Гимма?
   - Конечно, он и сам был не очень уверен, - продолжал  свое  Турбер,  -  и
сказал мне об этом.
   - Так на кой черт он поручался! - взорвался я, ошеломленный его словами.
   - Он считал, что это  его  долг,  -  лаконично  объяснил  Турбер,  -  что
руководитель экспедиции обязан знать своих людей...
   - Чепуха...
   - Я просто повторяю то, что он сказал Освамму.
   - Да? - сказал я. - А  чего  же  все-таки  боялся  этот  Освамм?  Что  мы
взбунтуемся, что ли?
   - А у тебя не было такого желания? - спокойно спросил Турбер.
   Я задумался. Потом сказал:
   - Нет. Всерьез никогда.
   - И ты дашь бетризовать своих детей.
   - А ты? - медленно спросил я. Впервые  с  момента  встречи  он  улыбнулся
движением бескровных губ и ничего не сказал.
   - Слушай, Турбер... помнишь тот вечер, после последнего разведывательного
полета над Бетой... когда я тебе сказал...
   Он равнодушно кивнул. Неожиданно мое терпение лопнуло.
   - Я тогда сказал тебе не все. Мы были там вместе, но не на равных правах.
Я слушался вас, тебя,  Гимму,  потому  что  сам  этого  хотел.  Все  хотели:
Вентури, Томас, Эннессон и Ардер, которому Гимма не дал запаса,  потому  что
прятал его для более ответственного случая. Порядок. Только по какому  праву
ты сейчас говоришь со мной так, словно все время сидел в этом  кресле?  Ведь
это ты послал Ардера вниз, на Керенею, во имя науки, Турбер, а я вытащил его
во имя его несчастной требухи. Мы вернулись, и, оказывается, осталась только
правота требухи. Только она сейчас принимается в расчет. А  наука  нет.  Так
что, может, я должен сейчас спрашивать тебя о  самочувствии  и  ручаться  за
тебя, а не наоборот? Как ты думаешь? Я знаю, что ты думаешь. Ты привез груду
материалов, и тебе есть во что спрятаться до конца жизни, и ты  знаешь,  что
никто из этих любезнейших не скажет тебе: сколько  стоил  этот  спектральный
анализ? Одного? Двух человек? Не кажется ли вам, профессор Турбер,  что  это
немного дороговато? Никто тебе этого не скажет, потому что у них нет с  нами
никаких счетов. Но у Вентури есть. И у Ардера, и Эннессона, и у Томаса.  Чем
ты будешь тогда платить, Турбер? Тем, что выведешь  Освамма  из  заблуждения
относительно меня? А Гимма тем, что поручится  за  нас  с  Олафом?  Когда  я
увидел тебя впервые, ты делал совершенно то же самое, что сейчас. Это было в
Аппре-ну. Ты сидел за бумагами и смотрел, как сейчас: в перерыве между более
важными делами, во имя науки...
   Я встал.
   - Поблагодари Гимму за то, что он за нас заступился...
   Турбер тоже встал. Некоторое время мы пристально смотрели друг на  друга.
Он был ниже меня, но это не чувствовалось. Его рост не имел значения. В  его
глазах сквозило невозмутимое сп