терею крови, однако, без утраты рассудка
и помрачения ума..."
     Скрипело перо, помаргивал и коптил жирник, бледный язычок огня на тщедушном
фитильке слабо освещал чуть сероватую поверхность листа, по которому гусиное перо
высеивало черные значки... как семена будущих всходов:
"Из праха родишься, в прах обратишься и снова воскреснешь..."

     Окончив свой урок, старец Петр, по прозвищу Патер-Питер, тщательно обтер кончик
пера чистою мягкой тряпицей, уложил его в пенал и несколько минут спокойно ждал, пока
высохнут на пергаментной странице чернила. Те самые, приготовленные им самим из
чернильных орешков, собранных с ветвей священного Дуба двухголовым уродцем (или все-
таки - уродцами?!) Иваном-да-Марьей...
     Потом он аккуратно уложил стопку пергаментных листов в деревянный
прямоугольный футляр, защелкнул на нем замочек и поставил летопись на полку...
Сотворив вечернюю молитву, чистый духом, он прислушался, задул светильник и
вышел из хижины. От полной луны было светло.
     За пологим гребнем холма, поросшего темной гривкой молодого ельника, раздалось
звонкое призывное ржание. Гнедой жеребенок, вскидывая вбок копытцами, брыкаясь и
подпрыгивая, игриво взмахивая коротким хвостом, весело мчался на зов матери.
Отец Петр постоял, вдыхая ночной воздух, повторяя вслух последние строки, которые
еще словно бы светились в темноте перед его внутренним взором:
"...Сделана данная запись на манускрипте мною собственноручно в лето 2542 Года
Лошади...".