.
   - Если бы Горчаков не хотел работать из-за  этого,  он  бы  сказал.  Он
всегда говорит то, что думает.
   - Тогда почему  не  допустить  самое  простое?  Горчаков  действительно
разочаровался в физике - вот и все.
   К.  сердито  посмотрел  на  меня.  Так  маршал   должен   смотреть   на
провинившегося солдата. Нет, я правильно разрисовала картинку  в  школьном
учебнике. Попробуйте  объяснить  маршалу,  что  командир  батареи  в  один
прекрасный день взял и бросил наскучившие ему пушки.
   - Хорошо. В физике  нельзя  разочароваться.  Забудем  про  самоубийство
Эренфеста, забудем трагические сомнения Лоренца, забудем, как Эйнштейн...
   - Глупости! - перебил меня К. - В каждом  из  этих  случаев  были  свои
причины. И ничего общего с разочарованием в физике они не имели, запомните
это. Физик - трудная  профессия.  Человек  может  разочароваться  в  своей
работе, может устать, утратить веру в свои силы. Это всегда возможно. Но у
Горчакова что-то другое. И вот я вас спрашиваю - что?
   - Вы спрашиваете меня?
   - Конечно! - сказал К. Он все еще сердился. - Вы  же  психолог.  Притом
единственный психолог, который умеет формировать творческое  мышление.  Не
возражайте! Рассуждать о  творчестве  могут  многие,  я  знаю.  Не  только
психологи -  все  мы  любим  порассуждать  о  творчестве,  о  вдохновении,
интуиции и тому подобном. А работать с этим  самым  творчеством  никто  не
умеет. Кроме вас. Поговорите с Горчаковым. Я хочу знать ваше мнение.
   - А если Горчаков не пожелает со мной говорить?
   - Пожелает. Я ему позвоню. Если не возражаете, прямо сейчас.  Лучше  не
откладывать: он собирается уезжать.
   - Куда?
   - Видите ли, Сергей Александрович намерен стать... э... мореплавателем.
Такому физику нетрудно переквалифицироваться  на  штурмана.  Но  требуется
практика, нужно пройти сколько-то там тысяч  километров.  По  сей  причине
Горчаков готовится начать свою морскую карьеру матросом.
   К. порылся в ящиках стола, отыскал сигареты и коробку  с  конфетами.  Я
отказалась.
   - Ну? - удивился он. - Что же вы предпочитаете?
   - Фруктовое мороженое.
   - Ладно, буду знать...
   Он достал из кармана трубку и виновато улыбнулся:
   -  Не  разрешают  курить.  Привык  держать  в  руках...  Скажите,  Кира
Владимировна, как вы придумали эту штуку с фотографией?
   - Очень просто. Она была у нас в Таганроге. Только без  юмора.  Нашелся
странствующий фотограф, устроился возле пляжа. А потом появился фельетон в
газете. Вот такой... - Я показала, какой он был большой, этот фельетон.  -
"Мещанин на коне". Там было столько  пафоса,  столько  грома  и  молний...
Можно было подумать, что искореним мы эту фотографию - и  наступит  полное
благополучие не только у нас в городе, но  и  на  всей  планете...  Мещане
сейчас ужасно любят вот так бороться  с  мещанством.  Наговорят  трескучих
фраз - и довольны. Естественно, я  пошла  сниматься  на  коне.  Понимаете,
какая обида: вырез для лица оказался слишком велик. Фотограф  из-за  этого
совсем расстроился. Он приехал с Северного Кавказа; там привыкли  к  таким
картинам. Пальцы у него были желтые от проявителя:  он  всю  жизнь  снимал
людей. Я его расспрашивала, пока он собирал свое нехитрое хозяйство. Потом
помогла донести вещи до вокзала...
   - Ясно, - сказал К. - Вот что, Кира Владимировна, у  меня  предложение:
идите работать ко  мне  в  институт.  Главным  психологом.  Учредим  такую
должность. - Он рассмеялся. - Положим начало новой традиции... Вы молоды и
сумеете органично войти в физику. Нужен синтез ваших знаний  с  физическим
мышлением. В сорок или пятьдесят лет такой синтез уже невозможен - упущено
время. Надо вырасти в атмосфере физики - вот в чем секрет. Кстати, работая
с Сарычевой, вы шли как раз по этому пути. Так почему бы не продолжить?
   Это  было  слишком  неожиданно   (и   соблазнительно,   если   говорить
откровенно) - я растерялась. К счастью, в этот момент зазвонил телефон; К.
отвлекся. Насколько я поняла, разговор шел о каком-то хоздоговоре.
   - Замечательная мысль, -  насмешливо  говорил  К.  -  Савельев  сделает
работу за Шифрина, а Шифрин сделает  работу  за  Савельева,  и  оба  будут
считать это дополнительным трудом, за  который  полагается  дополнительная
оплата... Нет уж,  пусть  каждый  делает  свое  дело.  Без  этих  фокусов.
Передайте Савельеву, пусть занимается физикой, он был способным парнем,  я
помню его по семинару.
   К. положил трубку и неприязненно отодвинул телефон.
   - Деньги, - вздохнул К. - Интересно, как вы к ним относитесь?
   - Мне их всегда не хватает, - призналась я.
   К. усмехнулся:
   - Мне тоже. И много вам сейчас не хватает?
   - Миллиона три. У меня есть разные идеи, которые требуют...
   - Ясно. Вам надо идти в мой институт главным психологом.  Включим  ваши
идеи в план.
   Следовало мягко славировать, но я прямо сказала,  что  физика  меня  не
очень привлекает, поскольку существует другая - более  важная  -  область.
Конечно, К. сразу  вцепился:  что  это  за  область  и  почему  она  более
важная?.. Никак не научусь дипломатической амортизации,  а  ведь  это  так
просто!
   Пришлось объяснять. Я впервые говорила о своей Главной Идее. Получилось
не слишком убедительно, я сама это чувствовала.
   - Утопия, - объявил К., не дослушав. - Чистая утопия этот  ваш  Человек
Который  Умеет  Все.  Прогресс  немыслим   без   разделения   труда,   без
специализации. Во всяком случае, в ближайшие двести - триста лет.
   - Начинать надо сегодня. Иначе и через двести - триста  лет  сохранится
узкая специализация. Со всеми последствиями.
   Тут я сообразила, что должна хотя бы поблагодарить К.  за  предложение.
Это тоже вышло не очень гладко.
   К. поглядывал на меня, хитро прищурив глаза.
   - Никак не мог понять, почему с вами трудно разговаривать, - сказал он.
-  Теперь  понял.  У  моих  мальчишек  -  как  бы  это  сформулировать?  -
коммуникабельные лица. Когда я  читаю  лекцию  или  мы  что-то  обсуждаем,
физиономии отражают каждое движение мысли. Обратная связь: я вижу,  что  и
как они думают. А вы все время улыбаетесь. Это очень мило, но я  не  знаю,
когда вы говорите серьезно,  а  когда  шутите.  Да  что  там  -  нет  даже
уверенности, что вы меня слушаете.
   Я стала доказывать, что слушаю самым внимательным образом, но К. махнул
рукой.
   - Ладно, вернемся к Горчакову,  вам  надо  подготовиться  к  разговору.
Задавайте вопросы. Я  хорошо  знаю  Сергея  Александровича:  у  вас  будет
первоначальная информация.
   Прекрасно звучит, подумала я, в современном  стиле:  будет  информация.
Только зачем она мне? У меня нет ни одного вопроса о Горчакове.
   - Скажите, пожалуйста, - спросила я, -  у  вас  никогда  не  появлялось
желание... ну... бросить физику ко всем чертям, а?
   - У меня? - грозно произнес К.
   Я мило улыбнулась.



4

   - Ничего  похожего,  -  отчеканил  К.  -  Были  трудные  моменты,  были
сомнения, но все это в непосредственной связи с конкретными  причинами.  О
чем тут говорить! Сомнение - необходимый элемент творческой работы.
   - Я имею в виду не сомнения.  Меня  интересует:  появлялось  ли  у  вас
желание бросить науку?
   - Ко всем чертям?
   - Вот именно.
   - Нет. Не было у меня такого желания.
   - Ну, а просто мысль о возможности выбрать другой жизненный путь?
   - Послушайте, Кира Владимировна, почему вы расспрашиваете меня?
   - Потому что вы тоже физик.
   - Женская логика! Можно подумать, что физики только и мечтают,  как  бы
стать моряками...
   - Попробуйте все-таки вспомнить.
   Теперь он разозлился по-настоящему. Он разгневался - это  более  точное
слово. Похоже, у него появилось желание погнать меня. Нельзя было упускать
инициативу; я твердо сказала:
   -  Пожалуйста,  мысленно  переберите  год  за   годом.   Вдруг   что-то
припомнится.
   Он фыркнул, натурально фыркнул, но ничего не ответил и принялся  ходить
по комнате. Я отошла к окну, чтобы не мешать.
   Значит, женская логика. Любопытно, а какая у меня должна быть логика?!
   В стекло упирались гибкие ветви ивы, и  на  ветвях,  прямо  перед  моим
лицом, раскачивался воробей. Крылышки у него вздрагивали, он был  готов  в
любой момент сорваться и улететь, но он не улетал,  а  храбро  разглядывал
меня маленьким черным глазом.
   Я слышала размеренные шаги. К. ходил из угла в  угол  и  вспоминал.  Он
настоящий  ученый  и  уж  если  взялся   что-то   делать,   будет   делать
добросовестно. Сейчас он перебирает годы - их много, ох как много!  Ровные
спокойные шаги, и в такт им раскачивается на ветке воробей.
   "Здравствуй,   воробей,   давай   познакомимся.   Меня   зовут    Кира.
Представляешь, как было бы здорово: главный психолог Института  физических
проблем К.В.Сафрай! Звучит! И побоку всякие там утопии..."
   Я   рассматриваю   свое   отражение   в   оконном    стекле.    Решено:
золотисто-бежевый костюм. У меня есть янтарь: он отлично подойдет к такому
костюму. Можно взять яшму вместо янтаря, -  так  сразу  не  скажешь,  надо
посмотреть. Хорошо бы попасть в ателье  сегодня,  оно  работает  до  семи.
Разберут мою ткань, и останусь я с носом. Но уже четверть пятого, придется
ехать к Горчакову, разговаривать - как тут успеешь... Гениально было бы не
ехать. Вот Леверье  открыл  планету  Нептун  путем  расчетов.  Без  всяких
поездок и разговоров. Правда, у Леверье были исходные  данные,  а  у  меня
ничего нет. Почти ничего. Кое-какие мысли и информация, которая  вмещается
в одну фразу: талантливый физик вдруг бросил науку.
   Загадка.
   Собственно, в чем она, эта загадка?
   _Талантливый физик_. Тут нет сомнений. Даже весьма талантливый. _Бросил
науку_. Что ж, бывает и такое. Почему я должна считать это  загадкой?  Да,
есть еще  одно  слово:  _вдруг_.  Внезапно,  без  всяких  видимых  причин.
_Вдруг_. Вот это и в самом деле странно.
   Чтобы  выбить  из  колеи  прирожденного  физика,  нужно  нечто   весьма
основательное. Нечто такое, что не возникает за один день или за месяц.  Я
вправе предположить: икс-причина (прекрасно, уже есть  термин!)  появилась
давно. Годами  шел  незаметный  процесс  накопления...  Чего?..  Какого-то
взрывчатого  осадка,  что  ли.  Как  с  ураном:  масса  должна   превысить
критическую величину, чтобы началась цепная реакция.
   Физматшкола, университет, дипломная работа (теперь я припоминаю: за нее
дали кандидатскую степень, об этом был очерк в  "Комсомолке"),  через  три
года Горчаков стал  доктором.  Стремительный  взлет,  ничего  не  скажешь.
Примерно так получается у Саши Гейма, моего бывшего одноклассника.  Победы
на олимпиадах, статьи в математических журналах... В восьмом  классе  Саша
придумал для нас, математически темных,  потрясающую  шпаргалку.  С  такой
шпаргалкой можно было отвечать даже по  программе  десятого  класса.  Саша
провел настоящую исследовательскую работу, чтобы  вывести  сверхкомпактную
формулу. Он стремился найти единое уравнение школьной математики. Конечно,
никто из нас не понимал, что написано в  шпаргалке.  Завуч  послала  ее  в
Новосибирск, и Сашу пригласили в физматшколу.
   Горчакова я не знаю, но зато прекрасно знаю Сашу Гейма  и  могу  искать
икс-причину, размышляя о Саше.  В  психологических  уравнениях  я  заменяю
неизвестную величину известной и... Кто сказал, что психология  не  точная
наука?!
   Существуют звезды с таким сильным полем тяготения, что свет их не может
уйти в космос. Лучи изгибаются, невидимый барьер отбрасывает  свет  назад,
он мечется в замкнутом пространстве, а барьер  надвигается,  и  стиснутое,
спрессованное излучение приобретает огромную плотность. Каждый раз,  когда
приходится решать сложную проблему, возникает такой же барьер,  отделяющий
от меня внешний мир. Свет, звук, запах, тепло, холод  -  все  исчезает  за
этим барьером. Даже время. Остается только движение  мысли,  сначала  едва
уловимое, но постепенно приобретающее уверенность,  весомость,  силу.  Тут
торжествует закон Эйнштейна: мысль не имеет массы покоя и лишь в  движении
становится физически  ощутимой.  В  такие  мгновения  кажется,  что  можно
увидеть мысль, прикоснуться к ее потоку...
   Воробей подобрался совсем близко к стеклу. Он разглядывает меня  черной
бусинкой глаза, потом поворачивает голову  и  внимательно  смотрит  другим
глазом. Правильно, птица: на людей надо смотреть в оба.
   - Ничего не вспоминается, Кира  Владимировна.  Только  один  более  или
менее случайный эпизод. Садитесь, пожалуйста.
   Не хочется отходить от окна, но К. не сядет, если я буду стоять, а  он,
наверное, устал.
   - Я работал тогда в Англии. Да-да, это тридцать  четвертый  год,  конец
лета. Дожди... В лаборатории даже днем горел электрический  свет.  Сильные
были дожди. Знаете, я сейчас вспоминал и услышал песню  водосточных  труб.
Старые водосточные трубы старого дома; их делал талантливый  мастер  -  он
хотел, чтобы трубы пели...
   К. умолкает и смотрит мимо меня - в  далекие  тридцатые  годы,  в  свою
молодость. Это продолжается пять-шесть  секунд,  не  больше.  Он  виновато
улыбается: ему кажется, что я анализирую каждое слово. Как же, психолог! Я
почти не слушаю, все это - за барьером, я продолжаю решать задачу.  Сквозь
барьер может пройти только то, что помогает решению.  О  голосах  дождевых
труб я вспомню потом, может быть,  через  несколько  лет.  Будет  дождь  в
каком-нибудь далеком городе, будет журчать вода в трубах, - я вспомню все,
что сейчас рассказывает К., вспомню и пойму.
   - Дела у нас шли  неважно.  Опыты,  обсуждения,  снова  опыты  и  снова
обсуждения... Бывает такая полоса неудач: опыты  дают  совершенно  нелепые
результаты, обсуждения только усиливают взаимное  раздражение...  И  вдруг
солнечный  день.  На  полную  солнечную  мощность.   Яркие   лучи   стерли
электрический свет, в лампах тлели тусклые  желтые  нити...  И  все  сразу
почувствовали, что  нельзя  оставаться  в  лаборатории  ни  минуты.  Мы  с
Кокрофтом поехали на юг, к каналу. Кокрофт гнал  машину  как  сумасшедший.
Чудесное было настроение: вырвались из темных комнат, весело гудит  мотор,
озорно посвистывает ветер,  а  впереди  -  море.  В  этот  день  оно  было
ярко-синим, чистейший синий цвет без примеси зеленого и серого...
   "Вырвались..."
   Мне нужно было именно это слово! Я собирала логическую цепь, у меня уже
были все ее звенья, но они лежали порознь, тяжелые куски мертвого металла,
и вот одно слово мгновенно соединило  звенья  в  прочную  цепь.  Теперь  я
представляю, почему Горчаков бросил физику. Задача решена. Точка. Остается
самое приятное: эффектно выложить то, что я поняла. Все-таки  ты  молодец,
Кира...
   - Машину мы оставили у обрывистого холма,  спустились  вниз,  к  пляжу.
Говорили о каких-то пустяках, кидали камни в воду... А потом услышали  шум
мотора. Вдоль берега над водой шел самолет. Вы, конечно,  не  знаете,  что
такое самолеты тридцатых годов. На снимках они неплохо выглядят... Самолет
сел на пляже, пробежал метров сто и остановился рядом с нами. Промасленная
фанера, залатанная обшивка. И проволока, очень много проволоки, чтобы  все
это не  развалилось.  Из  кабины  вылез  долговязый  парень;  на  нем  был
промасленный и залатанный комбинезон. "Меня зовут Жерар Котрез,  -  сказал
он. - А это мой летательный аппарат. Там испортился... такой..."  На  этом
его английский кончился, и, к великой радости Жерара Котреза, мы  ответили
ему по-французски. Так вот,  в  летательном  аппарате  перестали  работать
элероны. "Что мне элероны! - сказал Котрез. - Но  летательный  аппарат  не
должен распускаться..." Мы втроем исправляли  повреждение:  там  заклинило
проволочную тягу, и  Котрез  рассказывал  о  себе.  Студент-юрист,  бросил
Сорбонну, работал грузчиком, собирал по кусочкам свой летательный аппарат,
теперь отправился в кругосветное путешествие. "Что  мне  эти  законы...  Я
посмотрю мир, может быть, ему нужны совсем  другие  законы...  Послушайте,
парни,  летательный  аппарат  поднимет  троих.  Вы  мне  подходите,  летим
вместе!" В промасленных крыльях сверкало солнце, ветер гудел в проволочных
растяжках, и я вдруг почувствовал, как это здорово - жить так,  как  живет
Котрез. Лететь над морями, горами, лесами - неизвестно куда  и  неизвестно
зачем, просто лететь. И если понравится какой-нибудь  городок,  опуститься
ненадолго, пройти по узким улочкам, заглядывая в окна, посидеть на траве у
реки...
   - Как он сказал? Повторите, пожалуйста.
   К. удивленно пожимает плечами.
   - "Что мне эти законы!" Да, именно так. "Что мне эти элероны!.. Что мне
эти законы!.." У него это великолепно  получилось.  В  такой,  знаете  ли,
лихой бержераковской манере. А дальше  запомнился  смысл,  не  ручаюсь  за
точность каждого слова: "Я посмотрю на мир, может быть, ему  нужны  другие
законы..."
   Так. Боже, какая я дура: осталось, мол,  эффектно  выложить  решение...
Как же! Я прошла над пропастью по снежному мосту, но путь  не  кончен,  он
только начался. Надо идти дальше. А там, в  этом  туманном  "дальше",  еще
один снежный мост, куда более трудный, и пропасть под  ним  в  десять  раз
глубже...
   В ателье я, конечно, не попаду: оно на другом конце города. Вообще  все
планы на сегодня пошли кувырком. Зато у меня появилась отличная идея.
   Сумасшедшая идея.  Представляю,  как  будет  смеяться  К.  Ну  и  пусть
смеется. Меня неудержимо тянет вперед...
   - Вы ведь не слушаете, Кира Владимировна!
   Нет, почему же, я слушаю. "Что мне эти законы!" -  говорит  похожий  на
Ива Монтана высокий парень. А рядом с ним - латаный-перелатаный самолет.
   - Мы помогли ему развернуть машину. Он взлетел, сделал круг  над  нами,
потом взял курс на север. Не знаю, куда  он  летел,  не  пришло  в  голову
спросить. Через четыре года я прочитал  в  "Юманите",  что  Жерар  Котрез,
пилот республиканской армии, погиб под Барселоной.  Он  вылетел  на  своем
летательном аппарате навстречу эскадрилье "юнкерсов".
   Я с трудом восстанавливаю барьер: сейчас надо думать о задаче,  я  сама
ее  усложнила.  Последний  бой  Жерара   Котреза   не   имеет   к   задаче
никакого-отношения. Вечером, вернувшись к себе,  я  сяду  у  окна,  включу
проигрыватель и отыщу среди своих пластинок такую, которая понравилась  бы
Жерару Котрезу. А пока надо идти вперед. Это тоже бой, и нелегкий.
   -  Позвоните  Горчакову,  -  говорю  я.  -  Скажите,  что  вы  еще  раз
просмотрели его работу. Или найдите другой повод, безразлично. Мне  важно,
чтобы в разговоре была фраза: жаль,  что  нельзя  изменить  гравитационную
постоянную.



5

   - Простите, Кира Владимировна, что это значит - изменить гравитационную
постоянную?
   Я объясняю:
   - Изменить - значит увеличить или уменьшить.  Вы  же  хотели  позвонить
Горчакову, не так ли? Вот я и прошу: позвоните и поговорите. О чем угодно.
Но мимоходом должна быть брошена эта  фраза:  жаль,  что  нельзя  изменить
гравитационную постоянную.
   - Мимоходом. Ну-ну...
   К. смотрит на меня так, словно только что увидел.
   - А дальше?
   - Дальше вы скажете, что кто-то  к  вам  пришел,  извинитесь,  обещаете
позвонить через полчаса. И все.
   - Не понимаю, зачем нужен этот спектакль.
   - Чтобы Горчаков снова занялся физикой.
   - Вы это... серьезно?
   - Вполне серьезно.
   - И вы Думаете, что вот так - не видя Горчакова, не разговаривая с  ним
- вы заставите его изменить решение?
   - Да.
   - Ясно, - говорит К. - Теперь ясно, какие приключения вам нравятся.
   Тут мне следовало бы мило улыбнуться,  потом  я  буду  жалеть,  что  не
улыбнулась. Но я не очень вежливо повторяю:
   - Звоните же, время идет...
   К. испытующе смотрит на меня.
   - Наверное, у вас еще не было неудач?
   Он поднимает телефонную трубку и медленно набирает номер, поглядывая  в
мою сторону. Еще не поздно отказаться. Но я молчу.
   - Здравствуй, Сережа...
   Ну вот, началось.
   Уверенности у меня нет. Что поделаешь? Я не  могу  приказать:  появись,
уверенность, ты мне сейчас  очень  нужна!  Я  знаю  только  одно:  в  мо