ь
дорогу". Так, кажется, сказано у Джека Лондона? И все-таки... вот,
вспомнишь, потом скажут, он пристроился, а идея принадлежит ей. Люди
запоминают только того, кто первым сказал "а"...
   Ирина молчала, машинально перебирая лежащие на столе цветы. Она знала,
что Николай прав: многие считали, что он "пристроился".
   - Чепуха! - сказала она, наконец, с нарочитой беспечностью. - Нам дадут
справку, что мы одновременно сказали "а". А справка - это справка, как
сказал бы шеф.
   Николай улыбнулся.
   - Да, конечно... Что ж, вернемся к статье. Где это...
   "Болевой сигнал поступает по нервным волокнам в кору головного мозга.
Возникающие при этом биотоки улавливаются болеанализатором, усиливаются и
передаются яа электроды, приложенные к голове врача. Происходиг нечто
вроде резонанса. Мозг врача как бы настраивается на те же импульсы, что и
мозг больного. Теперь можно ставить объективный диагноз..."
   Он бросил журнал на стол.
   - Главные новости, Ри, я еще не выложил. Ты даже не представляешь, как
идут дела. Через месяц Гпокэ это официально не объявлено) будет дискуссия
по электронным методам в диагностике. Так вот: ты приглашена, готовь
доклад.
   - Я?! - испуганно спросила Ирина. - Нет, нет?
   Делай доклад сам. Я боюсь,честное слово!
   - Ну, вот. Всегда так...
   - Ты же можешь, - тихо сказала Ирина.
   Логинов мог. Он мог все, у него все получалось. Он присоединился к
Ирине, когда она испытывала первую модель болеанализатора. Это была полоса
сплошных неудач. Байдалин отмалчивался, остальные не верили в успех и не
скрывали этого. А Логинов сразу поверил.
   Он уговорил Байдалина объединить их темы и начал работать вместе с
Ириной. В лаборатории Логинов показывался редко. Он был постоянно занят:
доставал новейшую аппаратуру, приводил специалистов по электронике,
улаживал конфликты с начальством. Без Логинова Ирина не сделала бы и
четверти всей работы.
   Полгода назад Николай защитил диссертацию. "Так легче отстаивать наш
аппарат,-сказал он тогда Ирине. - Теперь очередь за тобой. Защищай". Но
Ирина никак не могла закончить даже первую главу диссертации. Каждый день
был до отказа заполнен работой над болеанализатором. Она не хотела думать
ни о чем другом.
   - Почему бы тебе не выступить? - спросил Логинов. - Надо привыкать.
   - Нет, в другой раз...
   - Ладно, еще есть время подумать, - Логинов соскочил с подоконника. - А
теперь последняя новость, Шиманский едва не угробил наш болеанализатор. Ты
же знаешь Шиманского: "Ах, врачу будет больно... ах, не гуманно..."
Гуманисты!.. Сколько они напакостили! Хирургия - ах, больно! Прививки -
ах, больно! Переливание крови - ах, больно!..
   Логинов быстро ходил по комнате.
   - Успокойся... Маститому ученому полагается быть невозмутимым.
   -Не до шуток, Ри! Этот Шиманский... Представляешь, после всех ахов он
хотел сегодня же поставить диагноз больному из своей клиники. Я просмотрел
историю болезни - и ужаснулся. Это был бы конец для болеанализатора. Такой
каверзный случай, сам черт ногу сломит. Адские головные боли, человек
почти невменяем... Иди разберись! Я битый час уговаривал старика.
   Насилу уговорил.
   - А если попробовать? - спросила Ирина. - Может быть, удастся...
   Логинов остановился, удивленно посмотрел на Ирину.
   - Ты говоришь ерунду, Ри. За успех один шанс из десяти. Будет неудача.
И тогда поднимется крик: "Болеанализатор никуда не годится!.." Все полетит
в тартарары...
   Ирина поставила хризантемы в наполненную водой колбу, собрала упавшие
лепестки, бросила их в окно.
   Ветер охотно подхватил смятые лепестки, расправил, понес в сторону, на
асфальтированную дорожку, уже высушенную солнцем.
   Логинов крепко взял Ирину за плечи. Повернул к себе. Она опустила глаза.
   - Нужно слушать старших, Ри,-мягко сказал он. - Наша работа не раз
висела на волоске. Неудачи, неудачи, неудачи... Начальство имело право
потерять терпение. И вот теперь, когда все только-только налаживается...
Это было бы авантюрой, понимаешь? Первое серьезное испытание на стороне -
и провал. Как раз перед дискуссией! А я хочу на ней затронуть вопрос о
создании специальной лаборатории. Ведь мы кустарничаем, теряем время. В
институте должны серьезно заняться болеанализатором. Нужны штаты,
оборудованиеИрина подняла глаза. Логинов улыбнулся, отошел к столу,
пощелкал ногтем стекло барометра. Наклонился, рассматривая свое отражение.
Пригладил волосы. На столе лежали энцефалограммы, он перелистал их.
   - Ты не подумал о человеке, - сказала Ирина.
   Логинов отложил энцефалограммы.
   - Подумал, Ри, подумал, - грустно сказал он. - Болеанализатор нужен
многим больным. Он нужен каждому врачу. Как стетоскоп. Неудача отбросит
нас далеко назад, дискредитирует саму идею аппарата. Пойми...
   Он ходил по комнате и говорил - негромко, терпеливо, обстоятельно. Его
доводы были весомы и непоколебимы. Он излагал их один за другим - так
каменщик укладывает кирпичи, воздвигая крепкую стену.
   Доводов было много, но именно поэтому Ирина чувствовала какое-то
внутреннее сопротивление.
   - И знаешь что, Ри? - сказал Логинов наконец,- Хватит об этом. Не нужно
искать легких дорог в науке.
   Наука - это наука, как говорит шеф. Будем работать и... все. Ну, я прав?
   Она кивнула.
   - Вот и отлично!-он улыбнулся широко, открыто.- Ведь сегодня такой
день... Твой день. Что мы делаем вечером? Приказывай.
   - Не знаю. Что хочешь.
   - Хорошо. Я придумаю. Мы устроим что-нибудь грандиозное, - он
озабоченно посмотрел на часы. - Ото! Надо мчаться. Масса дел. Хочу
переговорить с Вороновым, от него многое зависит. К тому же старик
хозяйничает в редколлегии бюллетеня, а у тебя маловато опубликованных
работ. До вечера, Ри! Я зайду в шесть.
   Как пишут в романах: сегодня я должен сказать тебенечто очень важное...
   Он ушел, по коридору проскрипели четкие шаги - и все стихло. Наступила
пустая тишина.
   Ирина стояла у открытого окна. Дул тихий, прогретый солнцем ветерок, но
она вдруг почувствовала, что зябнет, и плотно прикрыла раму.
   Она знала, о чем хочет говорить Николай. Она давно этого ждала. Знала,
что ответит ему: "Да" - и все-таки волновалась.
   - Надо думать о другом, - громко сказала она. - Думать о другом...
   Она заставила себя вернуться к разговору, вспомнила доводы Николая. Но
странное дело: сейчас, когда она не слышала его уверенного голова, те же
самые слова, те же самые фразы звучали совершенно иначе. "Это было бы
авантюрой... Нужны штаты, оборудование... Нельзя искать легких путей..."
Было так, словно она толкнула стену - и стена легко поддалась, оказалась
ненастоящей.
   Ирина прижала ладони к щекам. Щеки горели. "Но редь это
демагогия,-самая примитивная демагогия,-с удивлением подумала она и сама
испугалась этих жестких слов. - Нет, нет, он просто не знает, он
ошибается...
   Это легко исправить. Сейчас же, немедленно!.. Она побежала к столу,
сдвинула ворох бумаг, закрывавших телефон, схватила трубку. "Нужно
успокоиться,-подумала она. - Подожду две минуты". Она смотрела на часы и
не видела стрелку.
   Телефонная трубка гудела деловито, успокаивающе.
   Ирина набрала номер. Отозвался безразличный женский голос: "Да?"
   - Шиманского, - торопливо сказала Ирина. - Пожалуйста, попросите
профессора Шиманского...

x x x

   Позже, ожидая Шиманского и думая о случившемся, Ирина решила, что
Николай по-своему прав. Неудача действительно помешает дальнейшей работе.
Опыт может быть неудачным - это допустимо, даже закономерно.
   Однако здесь не опыт. И в случае неудачи трудно будет объяснить, что
практическое опробование болеана-лизатора было вызвано особыми
обстоятельствами. Кто-то поспешит объявить: "Двое молодых и неопытных
работников-чего же ожидать?" И работа замедлится. Придется доказывать,
оправдываться, убеждать...
   "Разве Николай в этом виноват?" - думала Ирина.- Неудачные испытания
всегда бросают тень на новый способ диагностики. Пусть несправедливо, но
это так.
   Победителей не судят, да, да, а побежденных судят, судят несправедливо.
Не Николаи это выдумал... Но почему он не сказал: "К черту все
соображения, надопомочь человеку!" Или болеанализатор нужен многим и
нельзя - просто недопустимо! - рисковать?"
   Только сейчас она заметила, что машинально вертит в руках значок,
снятый с пиджака Николая. "Нет, он не забыл его снять, - подумала она,
внимательно рассматривая значок. - Конечно, не забыл. Он никогда ничего не
забывает. Носил... Маститый ученый, участник конференции..."

x x x

   "Боль - сторожевой пес здоровья, -- так говорили в древности. Веками -
из книги в книгу - кочевало это изречение. Считалось, что боль
благодетельна - она сигнализирует о болезни. Но постепенно люди
присмотрелись к этому сторожевому псу. Он оказался взбалмошным, шальным,
зачастую - злым, даже бешеным.
   Этот пес молчал, когда в организм проникали страшные враги - вирусы
рака, бациллы проказы, туберкулеза...
   Он шаловливо вилял хвостом, когда разрушалось сердце, а потом вдруг
поднимал отчаянный лай. Этот сторожевой пес по пустякам жестоко кусал
хозяина. Казалось, он только ждет момента, чтобы вцепиться смертельной
хваткой.
   На панели болеанализатора, выше приборов, была установлена эмблема -
собака в наморднике. "Пусть лает, но не кусается, - сказала как-то Ирина.
- Надо надеть намордник". Логинов промолчал, а через неделю принес
вырезанную из дерева фигурку. Ирина обрадовалась и долго подыскивала
подходящее место на приборном щите болеанализатора. Собака была вырезана
очень искусно-со злой, оскаленной мордой и маленькими красными
глазами-бусинками. Когда в лаборатории зажигали свет, бусинки отсвечивали
злыми багровыми искорками.
   Официально аппарат назывался "Биотоковый резонансный болеанализатор".
Ирина звала его Малышом.
   Этот Малыш занимал почти половину просторной лаборатории. На темном
щите тремя рядами были расположены приборы. Малыш часто капризничал,
приборы помогали находить и устранять неисправности.
   Малыш любил тишину, поэтому в лаборатории не было окон, только
невысокая дверь со звуконепроницаемой обивкой. Исследуемый больной
находился в соседней комнате - малейший звук мог отвлечь врача. Ирина
привыкла работать одна, в абсолютной тишине, и громкий, хрипловатый голос
профессора Шиманского казался ей сейчас странным и неуместным. Шиманский
долгое время был военным врачом и сохранил военную выправку. Рослый, с
коротко остриженной крупной головой, уже немного грузный, располневший, он
ходил вдоль панели болеанализатора и расспрашивал Ирину о назначении
приборов.
   - Ясно, - сказал он наконец. - Где прикажете поместиться?
   - Вот здесь, пожалуйста, у регистратора биотоков,- ответила Ирина. - Я
сяду в это кресло спиной к аппарату - свет приборов отвлекает, мешает
сосредоточиться. Говорить со мной не надо. Но...
   Она умолкла.
   - Что "но"? - спросил Шиманский.
   Он говорил с ней, как со студенткой, и она поспешно ответила:
   - Это экспериментальная установка. Мы собирались ее усовершенствовать.
Так, чтобы врач мог при необходимости уменьшить силу идущих к нему болевых
импульсов. А сейчас... в общем, пока этого нет. Анализатор даже усиливает
болевые импульсы; так было удобнее для ОПЫТОР...
   В серых, жесткг/ватых глазах Шиманского промелькнуло что-то похожее на
жалость.
   -Послушайте, Ирина Владимировна, может быть, лучше, если я сам, а?
   - Нет. Первый раз должна я.
   - Да, без регулировки плохо, - недовольно проговорил Шиманский.
   Ирина пожала плечами.
   - Какая разница!
   Шиманский удивленно посмотрел на нее.
   - Я хотела сказать, что теперь уже поздно.
   - Почему? - спросил Шиманский, пытливо глядя на Ирину. Она не ответила.
   Шиманский не спеша прошел вдоль панели болеанализатора, остановился у
эмблемы, негромко сказал:
   - Надели на пса намордник... Романтика!
   Ирина молчала.
   А Шиманский думал о романтике. Когда-то о'на жила на морских пристанях.
Там теснились парусники, пирамидами громоздились бочонки с ромом, мешки с
кофе, связки сахарного тростника. А бородатые, смахивающие на пиратов,
матросы продавали обезьян и рассказывали небылицы о чудовищных штормах и
заокеанских странах... Потом романтика ушла на аэродромы, с которых
взлетали первые самолеты-неуклюжие коробки из парусины, дерева и
проволоки... Теперь романтика поселилась в лабораториях, конструкторских
бюро, у пультов электронных машин...
   - Да, Ирина Владимировна, странная это вещь - романтика! - сказал
Шиманский. - Если присмотреться к тому, что мы делаем...
   Ирина вздрогнула. Присмотреться! Это слово заставило ее вспомнить
микроскоп. В микроскопе есть винт кремальеры - для грубой, приблизительной
наводки и микрометрический винт - для наводки точной, окончательной. "Я
крутила только винт кремальеры,- подумала Ирина, - а если повернуть
микрометрический винт..."
   Она слушала Шиманского и ничего не понимала.
   Слова проходили стороной. Ирина думала о Николае.
   Ей казалось, что она повернула микрометрический винт, и изображение,
еще мгновение назад расплывчатое и неясное, стало отчетливым и резким,
видимым до мельчайших деталей.
   Шиманский, наконец, заметил, что Ирина его не слышит. Он умолк на
полуслове, кашлянул, затем сухо спросил:
   - Начнем?
   - Простите, - тихо сказала Ирина. - Да, конечно, начнем. Я только
хотела спросить... этот человек... там...
   - Его зовут Илья Дмитриевич Кабешов, - ответил Шиманский. - Осколок
мины, наспех сделанная операция... и вот четверть века спустя... Старший
сержант Кабешов Илья Дмитриевич. Второй Украинский фронт.
   Ирина включила аппарат. Стрелки приборов ожили, качнулись вправо,
задрожали. Свет в лаборатории погас, была освещена только панель
болеаналязатора.
   Ирина медлила. Она прислушивалась к тихому гудению Малыша. Было нечто
успокаивающее в этом едва слышном ворчании аппарата. В такие минуты он
казался Ирине живым существом - умным, но строптивым.
   Ну, будь молодцом, Малыш, - мысленно произнесла она. - Ты же не
подведешь меня... И еще... - она покосилась на Шиманского. Ей не хотелось,
чтобы профессор угадал ее мысли,-Не делай мне, Малыш, очень больно.
   Я немножко боюсь, ну, совсем немножко..."
   Под оскаленной мордой деревянной собаки вспыхнула зеленая лампочка.
Сестра сигнализировала из соседней комнаты: "Больной готов". Ирина молча
надела шлем, туго стянула ремешок, поправила провода. Они напоминали
расплетенную косу, их было свыше тридцати и они делали шлем тяжелым. Ирина
села в кресло, откинулась, закрыла глаза.
   Наступила темнота.
   Откуда-то из глубины сознания на мгновение выплыло лицо Логинова,
мелькнули спутанные, сбивчивые мысли - и ушли. Снова наступила немая,
бездонная темнота. Было такое состояние, как в минуты, предшествующие сну.
Сна еще нет, мозг работает, но мысли уже становятся прозрачными,
невесомыми, неуправляемыми.
   Они редеют и уходят...
   Боль возникла внезапно, еще несильная, но острая, как укол булавки.
Ирина наклонила голову, сжала руками подлокотники кресла.
   Шиманский внимательно следил за регистратором биотоков. Два тонких пера
чертили линии на разграфленной бумаге. Верхняя линия (она соответствовала
биотокам больного) была изломанной, лихорадочно пульсирующей. Нижняя -
сначала представляла собой прямую. Потом, когда Ирина надела шлем,
возникли изломы, колебания. В них был определенный ритм, присущий биотокам
нормально работающего мозга.
   Внезапно этот ритм начал расстраиваться. Нижнее перо регистратора
задрожало, вычерчиваемая им кривая стала пульсирующей,чистота колебаний
резко увеличилась. Шиманский взглянул на девушку. Ирина сидела с закрытыми
глазами. Слабый сиреневый свет приборов, падающий сбоку, делал ее лицо
смертельно бледным. Шиманский подумал: "Девчонка, совсем девчонка" -
достал платок и вытер неожиданно вспотевшее лицо.
   ...Боль усиливалась. Сначала она казалась какой-то внешней,
посторонней. Ирина не могла бы сказать, где именно болит. Потом она уже
знала - болит голова.
   Тупая, ноющая, пульсирующая боль медленно расползалась от затылка к
вискам. Стало труднее дышать.
   Каждый вдох отдавался в голове жгучей, сверлящей болью.
   Мелькнула мысль: "Ничего, так можно терпеть...
   Можно... Нужно..." И почти сразу же боль резко усилилась, стала
нестерпимой. Ирина знала - наступит момент резонанса. Боль, до этого
пробивавшаяся тонким ручьем, превратилась в широкий, яростный поток.
"Плохо,-подумала Ирина.-Надо... как это... да, да... надо уменьшить
масштаб боли... Чтобы врач мог слушать.
   спокойно слушать больного. Почему я не подумала о регуляторе раньше?
Опыты, опыты, а теперь - настоящая боль..."
   Ирина согнулась, онемевшие пальцы сжимали подлокотники кресла.
Нахлынувшая боль была такой большой, что Ирина уже не могла думать - какая
она, где она. Лихорадочно билась мысль: "Надо вытерпеть...
   надо вытерпеть..." Потом, оттесняя эту мысль, возникла другая: "Как же
он терпит?! Кабешов Илья Дмитриевич... Днями, неделями, месяцами..."
Раньше Ирина ставила опыты с умеренной, лабораторной, как она говорила,
болью. Настоящая боль отличалась от лабораторной, как тигр от кошки.
   "Малыш, Малыш, - хотелось крикнуть Ирине, - не надо так..." Где-то на
задворках сознания билась трусливая мысль: "хоть бы аппарат испортился..."
Ирина заставила себя сосредоточиться, попробовала выпрямиться. Дышать было
трудно, воздуха не хватало.
   Боль, как вырвавшийся на свободу хищник, все глубже и глубже вонзала
свои когти. И с поразительной, редко достижимой в опытах ясностью Ирина
вдруг попоняла, что это за боль. Диагноз был настолько прост, что она
сначала не поверила. Теперь она внимательно прислушивалась к боли...
   - Ирина Владимировна! - Шиманский держал ее за руку. - Как вы себя
чувствуете?
   Ирина не сразу поняла, что Шиманский выключил болеанализатор. Боль
исчезла, и первые мгновения Ирина не могла думать, она просто переживала
ни с чем не сравнимое чувство освобождения от боли.
   - Я решил прервать опыт, -. сказал Шиманский.
   Голос его звучал виновато.
   Ирина быстро сняла шлем. Профессор видел - она улыбалась.
   - Сергей Иванович, диагноз довольно простой. Острое воспаление
черепномозговых нервов. По-видимому, началось с невралгии тройничного
нерва, осложнилось вторичными явлениями...
   Шиманский недоверчиво покачал головой.
   - При невралгии тройничного нерва должна ощущаться пульсирующая боль. А
больной на нее не жаловался.
   -Это понятно,- возразила Ирина. - Боль перешла за пределы, при которых
человек еще может ее точно локализовать и определить. Она стала слишком
сильной, слишком длительной, вызвала другие боли, сопутствующие... Если
хотите, вы можете убедиться.
   Шиманский энергично кивнул.
   - Добро! Так и сделаем.
   Ирина помогла ему надеть и застегнуть шлем. Он сел в кресло, махнул
рукой.
   Свет Ирина не выключила. Она внимательно следила за выражением лица
профессора. Седые, клочковатые брови его поднялись, лоб прорезала глубокая
вертикальная складка, морщины под глазами начали подергиваться. Это
наступала боль. Шиманский закусил губу,- закрыл, стиснул глаза.
   Ирина отвернулась к регистратору биотоков.
   Впоследствии она часто вспоминала этот момент. С первого взгляда,
мгновенно она увидела в двух вычерченных прибором изломанных, пульсирующих
линиях удивительную закономерность. Эта закономерность была выражена
настолько четко, что Ирина сразу забыла обо всем другом. Она забыла о
больном, забыла о Шиманском - все ушло куда-то, остались две тонкий
изломанные линии. Закономерность, поразившая Ирину, была очень простой:
когда врач надевал шлем и настраивался на болевые импульсы исследуемого,
тому становилось легче. Ирина еще не видела больного, но регистратор
биотоков бесстрастно свидетельствовал: при работе аппарата пульсирующие,
расстроенные биотоки мозга больного постепенно приобретали нормальный
характер.
   Регистратор биотоков отметил это дважды: когда Ирина сидела в кресле, и
сейчас, когда ее место занял Шиманский.
   ...Короткий звонок про