эти  бумаги
и есть ли в них  прогноз  катастрофы  1988  года.  Я  увидел,  что  бумаги
существуют и что прогноз есть. Теперь я  знал,  что  Клиффорда  Робертсона
убили.
   Я ехал в сторону Вудгрейва, ехал осторожно, хотя туман почти рассеялся,
и думал о странной  судьбе  Моргана  Робертсона,  гениального  математика,
опередившего свое время на столетие, а может быть, и больше.
   В школьные годы и потом, работая репортером, Морган Робертсон не  очень
думал о математике. Это был молодой человек с изрядным зарядом честолюбия,
что встречается весьма часто, и колоссальным воображением, что,  наоборот,
встречается чрезвычайно редко. От избытка воображения  он  пытался  писать
фантастические романы, хотя литературного дара у него не было. А по службе
этому молодому человеку приходилось слоняться по залам компании  Ллойда  и
добывать информацию для газет. И вот здесь, в  один  из  обычных  дней,  у
Моргана Робертсона появилась  мысль  о  том,  что  будущие  события  можно
вычислять с математической точностью. В этом храме наживы, где все  думали
о  деньгах,  Морган  Робертсон  сформулировал  основные  постулаты  науки,
которой нет и по нынешний день, ибо то, что мы называем  прогнозированием,
футурологией, - лишь жалкие намеки на стройное здание науки об  исчислении
будущего.
   У Ллойда, еще со времен царствования Якова II, скапливалась  информация
о кораблях, грузах, рейсах, катастрофах. Морган  Робертсон  понял,  что  в
сотнях  томов  годовых  отчетов  Ллойда  спрятаны  закономерности,  знание
которых позволит управлять будущим. Он принес домой (это было осенью  1891
года) первые десять томов и  углубился  в  их  изучение.  Вот  здесь-то  и
обнаружились математические способности Моргана Робертсона, он сам пишет о
них  с  некоторым  удивлением.  В  бесконечном  океане  цифр  Робертсон  с
потрясающей интуицией улавливал странности, выделял их, анализировал  -  и
появлялись первые теоремы исчисления будущего.  Нередко  оказывалось,  что
нет  математического  аппарата  для  обработки  информации;  тогда  Морган
Робертсон создавал свои математические методы. Мне трудно о них судить, но
результаты применения этих методов говорят сами за себя.
   Морган Робертсон работал неистово: каждый день, до  глубокой  ночи.  Он
сам пишет, что засыпал от усталости прямо за письменным столом. Через  три
года он вывел формулы морских катастроф. Будь у Робертсона  иной  исходный
материал, не отчеты Ллойда, а, скажем, медицинская статистика,  он  пришел
бы к исчислению будущего как-то иначе.  В  конце  концов  формулы  морских
катастроф - лишь одно из многих приложений исчисления будущего.  Но  в  те
времена не существовало другого,  выражаясь  современным  языком,  массива
информации, равного по объему отчетам и  регистрационным  книгам  компании
Ллойда.
   Итак, Морган Робертсон,  перемолов  бездну  информации,  вывел  формулы
морских катастроф. Еще два  года  ушло  на  то,  чтобы  произвести  расчет
конкретной катастрофы. Формулы были  громоздкими,  и  Робертсону  пришлось
проделать колоссальную вычислительную работу,  умножая,  деля,  возводя  в
степень, извлекая корни. Сегодня такие  расчеты  можно  легко  сделать  на
карманной ЭВМ, но у Робертсона были только карандаш и бумага.  И  все-таки
кропотливый расчет по "Титанику" он проделал трижды, каждый раз  точнее  и
точнее...
   А теперь представьте себе Моргана Робертсона летом 1896 года.  Это  был
уже не тот честолюбивый молодой человек, который искал случая выдвинуться.
Работа меняет человека - тут действие а полной мере равно противодействию.
Пять лет работы, потребовавшей огромного напряжения ума и фантазии, долгие
дни и ночи, в течение которых Робертсон открывал и осмысливал то, что  еще
никому  не  было  известно,  -  все  это  сформировало  человека  с   иным
характером, перестроило мировоззрение  и  мышление,  дало  иной  жизненный
опыт. Морган Робертсон сумел подняться над своим временем, и с этой высоты
ничтожными казались былые мечты о карьере и богатстве. Я  бы  сказал  так:
Робертсон - как личность - стал неизмеримо значительнее. Обострились ум  и
чувства, изменилось самое главное, то,  что  определяет  суть  человека  -
представление  о  ценностях,  целях,  добре  и  зле.  Быть  может,  другой
талантливый математик,  имея  информацию  Ллойда,  тоже  смог  бы  вывести
формулы катастроф и теоремы исчисления будущего. Но  Робертсон,  превращая
информацию в абстрактные и бесстрастные формулы, ни на минуту не забывал о
тех, кто погиб в море. Его  могучее  воображение  работало  не  только  на
математику, оно с ужасающей  ясностью  рисовало  картины  кораблекрушений,
заставляя искать их глубинные  причины  и  вызывая  непроходящую  душевную
боль.
   Так вот, представьте себе этого человека,  занятого  своими  расчетами,
гипотезами, сомнениями; представьте, как он вглядывается в возникающие  за
формулами мрачные картины бесчисленных морских трагедий. Временами  работа
кажется  непосильно  тяжелой.   И   вот,   наконец,   поставлен   решающий
эксперимент: вычислена гигантская морская катастрофа: если она произойдет,
теория доказана! 1912 год, Северная Атлантика, столкновение  пассажирского
парохода с айсбергом, гибель полутора тысяч человек...
   Робертсон ошеломлен. Подумать только, полторы тысячи  человек!..  Нужно
что-то предпринять,  нельзя  допустить,  чтобы  совершилось  такое.  Нужно
самому перечеркнуть свой решающий эксперимент, вмешаться  в  ход  событий,
сделать  так,  чтобы  предсказанной  катастрофы  не  произошло...   Драма,
достойная пера Шекспира. Не случайно Клиффорд Робертсон  хотел  отделаться
пустяковыми  рассказами  о  космических  пришельцах   и   путешественнике,
прибывшем из 25-го века. Только в третьем варианте рассказа  он  попытался
показать все так, как было... и не смог.
   Не существовало никаких зеленых человечков, никаких  молодых  людей  из
машины времени. Был  великий  ученый,  заложивший  основы  математического
исчисления будущего и впервые столкнувшийся с  ситуацией,  с  которой  еще
никогда никому не приходилось сталкиваться. Доказательства верности теории
можно получить лишь в том случае, если события будут идти своим чередом  и
произойдет предсказанная  катастрофа.  Надо  сдать  запечатанный  пакет  с
прогнозом нотариусу, а потом - после гибели корабля -  объявить,  что  все
обстоятельства катастрофы были вычислены заранее. Вот тут теорию  признают
безоговорочно! А полторы тысячи человек... Что ж, потом формулы  катастроф
позволят спасти сотни тысяч людей, простая  арифметика.  Прекрасный  довод
для успокоения совести, не так ли?.. И другой путь,  всеми  силами  мешать
катастрофе, кричать, доказывать, драться,  суметь  изменить  ход  событий.
Теория и формулы останутся верными, но  никаких  доказательств  не  будет,
исчисление будущего признают  на  двадцать  или  пятьдесят  лет  позже,  и
человечество дорого заплатит за эту задержку.
   Я подчеркиваю: в 1896 году Морган Робертсон  абсолютно  не  принимал  в
расчет личные интересы, хотя по справедливости следует  признать,  что  он
имел право учесть их. Однако проблема была и без того предельно острой:  с
одной стороны - гибель  пассажиров  и  экипажа  "Титаника",  но  признание
теории  и  возможность  в   будущем   предотвратить   многие   вычисленные
катастрофы, а с другой стороны -  сохранение  полутора  тысяч  жизней,  но
отказ от решающего эксперимента и многие катастрофы, которые нельзя  будет
предотвратить, потому что теория получит признание значительно позже...
   Беру  на  себя  смелость  утверждать:  чтобы  правильно  решать   такие
проблемы, нужно учитывать еще один  фактор.  Каждый  наш  поступок  служит
кому-то примером - положительным или отрицательным, быстро забываемым  или
вечным. Каждый наш поступок в той или иной мере  отражается  на  поступках
других людей, и этот суммарный резонанс - самая высшая мера добра и зла.
   Морган Робертсон принял решение сделать все, чтобы предотвратить гибель
корабля.  В  рукописи  Робертсона  подробно  и   точно   перечислены   все
предпринятые  им  попытки  повлиять  на  ход   событий.   Чтобы   избежать
катастрофы, достаточно было проложить курс корабля немного южнее. Или идти
с  меньшей  скоростью.  Но  Робертсона  просто  не  слушали:   никого   не
интересовала   какая-то   опасность,   якобы   грозящая   какому-то    еще
непостроенному  кораблю.  Математики,  к  которым   обращался   Робертсон,
пожимали плечами: для проверки формул, на  основании  которых  предсказана
катастрофа, нужно повторить всю работу, проделанную Робертсоном, и  заново
проанализировать сотни томов с материалами Ллойда...
   Роман "Тщетность" был лишь одной из многих попыток привлечь внимание  к
опасности. Фантазия подсказала Робертсону многие яркие детали, вычисленное
перемешалось с придуманным, и (такова была сила фантазии этого  человека!)
прогноз в целом стал еще точнее.
   Я думаю, Робертсон понимал, что ему  не  удастся  предотвратить  гибель
"Титаника". Не случайно роман  назван  "Тщетность".  Но  Робертсон  честно
сражался с судьбой (или с косностью общества - так будет точнее). Он писал
в Королевское  общество,  дважды  обращался  в  парламент,  обивал  пороги
компании "Уайт стар", которой принадлежал  "Титаник".  За  три  недели  до
отплытия "Титаника" Робертсон говорил с Эндрюсом,  конструктором  корабля.
Эндрюс рассмеялся: "Титаник" непотопляем, катастрофы не  может  быть,  это
просто вздор. "Дай нам бог,  -  сказал  Эндрюс,  -  прожить  еще  столько,
сколько предстоит прожить "Титанику". Приходите ко мне  после  возвращения
корабля,  мы  продолжим  этот  разговор..."  Что  ж,   пожелание   Эндрюса
наполовину сбылось: конструктор "Титаника" погиб вместе со своим кораблем.
Один из спасшихся моряков видел Эндрюса в  курительном  салоне.  "Титаник"
уже уходил под воду, оставались считанные минуты;  конструктор,  отшвырнув
спасательный пояс, сидел в кресле, отрешенно глядя в пространство...
   Морган Робертсон прожил на четыре года больше. Он погиб  на  войне,  не
успев опубликовать свои работы и новые прогнозы.



12

   В восьми милях от Вудгрейва дорога поднялась над  туманом,  в  ветровое
стекло "ариэля" ударило яркое солнце, мир приобрел краски.
   Через несколько минут я остановил машину у крутого поворота - там,  где
сорвался "кадиллак" Клиффорда Робертсона. Разумеется,  дорога  была  давно
отремонтирована: все столбики на своих местах. Я осмотрел эти  столбики  и
прошел по дороге в обход  холма.  Метрах  в  ста  от  поворота  начиналась
тропинка, по которой можно было подняться на холм.
   Я, конечно, плохой детектив. Вообще я никакой не детектив. Но одно дело
я все-таки распутал, причем  такое  дело,  которое  вряд  ли  распутал  бы
кто-нибудь другой. Вечером я доложу шефу обо всем - о Моргане  Робертсоне,
о "Титанике", о  папке,  переданной  мне  Ольбрахтом  Збраниборски.  И  об
убийстве Клиффорда Робертсона. Полиция искала  доказательства  несчастного
случая, страховая компания  думала  о  возможном  самоубийстве,  никому  в
голову  не  пришла   версия   об   убийстве.   Еще   днем,   знакомясь   с
обстоятельствами дела, я подумал, что Клиффорд Робертсон ехал  из  Лондона
со скоростью не  более  тридцати  пяти  миль.  На  такой  скорости  просто
невозможно  сбить  прочные  железобетонные  столбики.  Кто-то   подтолкнул
"кадиллак"...
   С вершины холма мне пришлось спуститься всего на несколько метров, и  я
сразу нашел то, что искал. В боковом  свете  заходящего  солнца  на  серой
почве холма не очень отчетливо, но все-таки просматривался след - ложбина,
вмятина, круто идущая вниз. Отсюда столкнули что-то тяжелое, скорее  всего
металлический шар. Так можно выбить за дорогу и неподвижную машину...
   Наверное, Клиффорд Робертсон кому-то что-то сказал  о  катастрофе  1988
года. Он был неосторожен, этот автор выдуманных криминальных  историй.  Он
плохо знал реальный мир и, сам того не понимая, привел в действие  могучие
силы.  Выступить  против  проекта,  в  который  уже  вложены  колоссальные
средства, - это примерно то же самое, что стать на пути  бешено  мчащегося
экспресса. Нравы теперь более крутые, чем в патриархальные времена Моргана
Робертсона: Клиффорд Робертсон не успел даже дописать "Тщетность-2"...
   "Что ж, - думал я, спускаясь  с  холма,  -  дядюшка  Хокинз  не  станет
ввязываться в эту историю. Нет доказательств убийств, таких доказательств,
которые  можно  было  бы  предъявить.  Да  и  какой  смысл  искать  мелких
фигурантов, слепых исполнителей, которые наверняка не знали,  зачем  нужно
было убрать Клиффорда Робертсона. Нет, действовать придется в одиночку, во
всяком случае на первых порах. Может быть, потом чем-то помогут и  дядюшка
Хокинз и Ольбрахт Збраниборски. Но дебют придется разыгрывать одному.  Это
- моя война. Тут не отойдешь в сторону и не спрячешься за чью-то спину.  Я
издам рукопись Моргана Робертсона, расскажу о смерти Клиффорда Робертсона,
приведу десять, двадцать,  сотню  новых  прогнозов  и  раскрою  закулисную
механику катастроф, тут я кое-что понимаю..."
   Это - моя война.

   Сборник "НФ-22"



    Валентина Журавлева.
    Леонардо





   Я разговорился с ним, когда в проигрывателе - шестой раз за вечер! -
крутилась пластинка Бернеса. До этого мне как-то неудобно было подойти к
нему - нас познакомили мельком. Но в шестой раз услышав песенку старого
холостяка, я не выдержал.
   Видимо, он тоже скучал. Когда я предложил ему папиросу, он охотно вышел
со мной на балкон.
   Нужно было начать разговор, и я спросил первое, что пришло в голову:
   - Если не ошибаюсь, именинница - ваша сестра?
   Он ответил:
   - Да.
   Потом добавил:
   - Если не ошибаюсь, она - подруга вашей жены?
   Мы посмотрели друг на друга и понимающе улыбнулись.
   Он оказался интересным собеседником - образованным, остроумным.
Высокий, полный, пожалуй, излишне полный для своих тридцати трех -
тридцати пяти лет, с маленькой аккуратно подстриженной русой бородкой,
голубыми чуть-чуть раскосыми глазами, он чем-то напоминал актера. Может
быть, такое впечатление возникало из-за его манеры говорить. Он очень ясно
(я бы сказал - выпукло) произносил слова.
   Да простится мне профессиональное сравнение, но этот человек не был
сделан по типовому проекту. На все, что он знал, - а знал он, кажется,
немало - у него была своя, иногда удивительно верная, иногда довольно
странная, но обязательно своя точка зрения. Сначала меня даже раздражали
его категорические, словно не подлежащие обжалованию суждения. Впрочем, он
не стремился навязать свою точку зрения. Просто она не вызывала у него
сомнений, казалась ему естественнойотсюда и убежденность. С такой же
убежденностью ребенок может, показав на трамвай, сказать: "Дом". И
попробуйте убедить его в том, что это не дом, а трамвай!
   Когда разговор коснулся архитектуры, Воронов (Кирилл Владимирович
Воронов - так звали моего нового знакомого) спросил, какие здания
строились по моим проектам. Я назвал несколько домов в пригороде Москвы.
Он прищурился, вспоминая. Усмехнулся:
   - Если архитектура - это застывшая музыка, то сыграли вы нечто вроде
марша. Очень размашисто и... очень прямолинейно.
   Обидеться я не успел. Воронов высказал несколько конкретных замечаний,
и с ними нельзя было не согласиться. В архитектуре он разбирался свободно
- слишком свободно для неспециалиста. Мне захотелось узнать его профессию.
   - Скульптор, - сказал он. И сейчас же поправился - Бывший скульптор.
   - Бывший? - переспросил я.
   Он ответил не сразу. По-видимому, ему не очень хотелось говорить на эту
тему.
   - Да, бывший... Теперь работаю в институте этнографии.. Есть там
лаборатория пластической реконструкции. Ну, вот в ней...
   Заметив мое недоумение, он рассмеялся:
   - Не догадываетесь? Пластическая реконструкция - это восстановление
лица по черепу. Метод Алексея Алексеевича Григорьева... Восстановление
внешнего облика давно умерших людей. У Григорьева разный народ работает -
медики, биологи, антропологи... и скульпторы.
   - Так почему же - бывший скульптор?
   Воронов ответил нехотя:
   - Кое-кто из нашей братии считает, что искусство несовместимо с
документальной достоверностью. Пластическая реконструкция, дескать,
ремесло. Ну, они и назвали меня... бывшим.
   Он погасил папиросу, достал новую, размял и закурил - все это очень
аккуратными, изящными и экономными движениями.
   - Восстанавливая лицо по черепу, - сказал я, - вы действительно должны
получить его таким, каким оно было. Нужно создать достоверную копию, не
так ли? Начиная работать, вы даже не знаете, какое именно лицо у вас
получится. Решение - вполне определенное решение - подсказывает наука. Что
же остается скульптору? Конечно, пластическая реконструкция не ремесло,
но...
   Он перебил:
   - Вы так думаете?
   После трех бокалов портвейна у меня было миролюбивое настроение.
Спорить не хотелось.
   - Послушайте, - сказал я Воронову, - ведь восстановление лица по черепу
используется и в криминалистике. Расскажите что-нибудь... такое...
   - Увлекаетесь детективами? - усмехнулся он.
   - Грешен...
   - Увы, ничего не знаю. На моей памяти Григорьев для криминалистов не
работал. Но если хотите, я вам кое-что покажу.
   - Покажете или расскажете?
   - Покажу. Я здесь живу - двумя этажами выше. Если хотите...
   Черепа и все с ними связанное - не самая приятная тема для разговора.
Но перспектива в седьмой, восьмой, а может быть, и в десятый раз услышать
песенку старого холостяка привлекала меня еще меньше.
   Я согласился.
   Лестница едва освещалась тусклым, мерцающим светом.
   - Свет-то каков, а? - сказал Воронов. -+Мечта режиссера. Именно при
таком освещении надлежит появиться призраку отца Гамлета...
   Призрака датского короля мы не обнаружили. Но на лестничной площадке
оказались молодой человек и девушка, которые, по-видимому, не очень
досадовали на плохое освещение.
   О квартире Воронова мне трудно что-либо сказать. Сославшись на
беспорядок, он зажег ламлу только в третьей комнате. Это была мастерская
или рабочий кабинет - скорее всего то и другое вместе. Два больших окна,
прикрытых шторами. Напротив окон на подставках стояли бронзовые и гипсовые
скульптуры, бюсты: красноармеец в буденновке, группа детей с голубями.
Красивый антикварный столик, заваленный книгами, мало гармонировал с
прибитыми к стене грубыми деревянными полками. В углу небрежно прикрытое
материей стояло мраморное изваяние. Это был скульптурный портрет девушки,
насколько я мог судить, той самой девушки, которую мы встретили на
лестнице.
   - Не закончили? - спросил я Воронова.
   - Пустяки, - сухо сказал он и задернул материю. Потом, словно
извиняясь, добавил. - Соседка. Начал как-то, да все недосуг.
   Больше я не расспрашивал.
   - Это неинтересно - обычные скульптуры, - продолжал он. - А
пластическая реконструкция у меня одна.
   Только сейчас, присмотревшись, я заметил в дальнем углу комнаты
бронзовый бюст. Он стоял на невысокой тумбочке и под него были подложены
три толстые книги.
   Мы подошли ближе. Это была голова старика: высокий - очень высокий -
лоб, поредевшие, но длинные, почти до плеч, волосы, тщательно расчесанная
волнистая борода. Лицо - вытянутое, с близко посаженными глазами, большим
ртом и узким с горбинкой носом - сразу же показалось мне знакомым.
   - Леонардо? - спросил я Воронова.
   Он молча кивнул.
   Признаться, я был взволнован. Взволнован и разочарован. Тончайшая -
прямо филигранная - отделка деталей создавала впечатление реальности,
граничащее с иллюзией. Но стоило только отвлечься от деталей - и иллюзия
разрушалась.
   Я не раз видел (конечно, в репродукциях) автопортрет Леонардо. Это лишь
беглый набросок, но он передает то, что я привык считать главным в
Леонардо - мудрость человека, возвысившегося над поколениями. Облик
Леонардо да Винчи, человека фантастической судьбы, всегда - даже
независимо от автопортрета - представлялся мне каким-то особенным.