ь  за
тридевять земель - и все-таки  вернуться  на  родину.  Из  путешествия  по
времени не возвращаются никогда. Единственная поправка к фантазии  Уэллса,
но как много она значит! Навсегда уйти от своей эпохи так же  трудно,  как
уйти от себя... Если бы на год, на два... Но каков Зорин? Человек  бросает
вызов времени! Как быстро растут  люди!  Может  быть,  поэтому  и  страшно
прийти в будущее.
   Садовский усмехнулся. Было даже что-то радостное  в  том,  что  он  мог
выбирать. Мог взвешивать, обдумывать, оценивать.  И  самое  главное  -  не
спешить. Пусть даже в глубине души он знал, что именно скажет  Зорину.  Но
выбирать приятно. Обреченность  начинается  там,  где  нет  выбора.  Зорин
терпелив: он и не думает уезжать из лепрозория.
   А пока... Пока есть недочитанная книга,  есть  музыка,  есть  цветы  на
столике. И еще - есть тепло. Он только сейчас почувствовал, как холодно.
   Мелькнула озорная мысль: если отсюда до входа в  клинику  четное  число
шагов - нужно соглашаться, если нечетное - пусть Зорин уезжает.
   Вот теперь снег действительно поскрипывал под ногами - это оттого,  что
Садовский шел быстро. Было интересно, что получится. Он почти бежал  -  от
нетерпения и немного от холода. Посмеивался:  "Вы  скатываетесь  в  болото
мистицизма, уважаемый Александр Юрьевич. Хорошо,  что  об  этом  никто  не
узнает".
   Когда до клиники оставалось метров  двести,  он  замедлил  шаги.  Может
быть, это была усталость. Потом  шаги  стали  еще  медленнее.  "Вы  шаман,
уважаемый  Александр  Юрьевич,  разве  так  решают  вопросы?"  Снег  снова
пощелкивал, отсчитывая шаги. Тысяча двести  семнадцать...  восемнадцать...
девятнадцать...
   Он остановился. Все-таки глупо так  волноваться!  В  конце  концов  это
шутка.  Двадцать  семь...  Двадцать  восемь...  Нужно   просто   пробежать
оставшиеся метры!
   Но он прошел их очень медленно, машинально  сокращая  шаги  так,  чтобы
получилось нечетное число.
   Последний шаг был тысяча двести тридцать девятый.


   - Вы только, голубчик, не волнуйтесь! Лежите и не волнуйтесь.
   Зорин говорил почти умоляюще.
   - Ничего, Борис Аркадьевич, - Садовский натянуто усмехнулся,  -  сейчас
это уже не имеет значения.
   Зорин вздохнул. Уверенность неожиданно - в  самую  последнюю  минуту  -
исчезла, и это мучило его. Осторожно, словно боясь  что-нибудь  испортить,
он прикоснулся к краю операционного стола. Рука утонула в мягкой  -  почти
воздушной - пластмассе. Скосив глаза, Садовский наблюдал за Зориным.
   - Спокойнее, Борис Аркадьевич, - он говорил тихо, так, чтобы не слышали
стоявшие в глубине операционной врачи и сестры. Громко добавил: - На таком
пуховике можно и десять лет проспать. Запросто.
   Полные губы Зорина  скривились.  Глаза  прищурились,  почти  закрылись.
Ответил он не сразу.
   - Ну вот теперь мы  будем  друг  друга  успокаивать,  -  он  говорил  с
нарочитой грубостью, плохо вязавшейся  с  добрым  и  печальным  выражением
лица. - Начнем, коллега?
   - Начнем, уважаемый коллега, - в  тон  отозвался  Садовский,  хотя  ему
хотелось  сказать  другое,  что-то  очень  важное  и  теплое.  -  Ну,   до
свиданья?..
   Это прозвучало вопросом. Зорин покачал головой.
   - До скорого свиданья. Я знаете ли, голубчик, уверен, что...
   - Не надо, - Садовский закрыл глаза. - Не надо.
   Они помолчали. Потом Зорин встал.
   - Ну, в общем... - он запнулся.
   Садовский кивнул.
   - Да.
   Зорин отошел к пульту. Вполголоса - ему  казалось,  что  он  кричит,  -
сказал:
   - Начнем.
   Хирург - молодой, высокий, с крупным вытянутым лицом - шагнул к  столу.
Бросил сестре:
   - Свет!
   Зорин отвернулся.
   Минутная стрелка настенных электрических часов подползала к двенадцати.
Она медленно, как будто преодолевая "усталость, перепрыгивала с деления на
деление. Перепрыгнув,  вздрагивала  и  замирала.  Потом  -  после  долгого
раздумья - карабкалась выше.  Зорин  слышал  отрывистые  команды  хирурга,
неестественно спокойный голос ассистентки, отсчитывавшей пульс. Сейчас они
кончат, и тогда...
   - Аппарат! - резко произнес хирург.
   - Включаю, - отозвалась сестра.
   На несколько секунд наступила тишина.
   - Закройте, - сказал хирург. - Борис Аркадьевич, готово.
   Зорин обернулся. Два ассистента прикрывали операционный стол стеклянным
колпаком. Хирург повторил:
   - Готово.
   Сейчас, когда нужно было действовать, к Зорину  вернулась  уверенность.
Мучительная скованность исчезла. Казалось,  тело  потеряло  вес.  Движения
стали легкими, точными.
   - Начинаем! - сказал  он  и  услышал  в  своем  голосе  что-то  резкое,
отрывистое, похожее на интонацию хирурга.
   Рука коснулась пульта. Вспыхнули зелено-серые круги  осциллографов.  На
экранах змейками извивались светлые линии. В  центре  пульта  на  выпуклом
квадрате большого экрана их было две - зеленая и синяя. Они  сплетались  в
каком-то фантастическом танце. Только очень опытный глаз мог уловить в  их
судорожном биении ритм и закономерность. Это работал регистратор биотоков.
   - Включаю холод!
   Зорин повернул рукоятку. Где-то за стеной приглушенно завыл компрессор.
Под стеклянный  колпак  побежал  холодный  воздух.  Стрелка  циферблатного
термометра дрогнула и поползла вниз. Врачи подошли к пульту,  остановились
позади Зорина.
   - Такое быстрое охлаждение... - тихо сказала молоденькая ассистентка, -
это вызовет...
   Хирург недовольно кашлянул, и ассистентка замолчала.
   Стрелка термометра летела  вниз.  Тридцать  два  и  два...  Тридцать  и
четыре... Тридцать... Только у цифры "26" стрелка  почти  замерла,  словно
натолкнувшись на препятствие. На регистраторе  биотоков  бешено  заплясали
светлые змейки.
   - Всегда так, - вполголоса, не оборачиваясь, сказал Зорин.  -  Организм
сопротивляется. В обычных условиях ниже этой температуры - смерть.
   Вздрагивая, как бы нехотя, стрелка медленно  сползла  к  цифре  "25"  и
снова полетела вниз.
   - Двадцать три... двадцать один... - вслух отсчитывала  ассистентка,  -
восемнадцать и пять... шестнадцать...
   Танец змеек на экранах осциллографов замедлялся. Теперь светлые полоски
плавно вскидывались вверх, на мгновение застывали и медленно падали.
   - Восемь... шесть с половиной...
   Сама не замечая этого, ассистентка считала громко, звенящим от волнения
голосом.
   - Пять с половиной... пять...
   Зорин нажал белую кнопку под регистратором биотоков. Вспыхнула  зеленая
лампочка.
   - Автомат будет поддерживать нужную  температуру,  -  отрывисто  сказал
Зорин,  -  записывать  показания  приборов,   сигнализировать   в   случае
непредвиденных осложнений.
   Он  замолчал.  Сейчас   говорить   о   технике   казалось   кощунством.
Пробормотал:
   - Как будто все...
   Экраны осциллографов погасли. На пульте ровно горела зеленая лампочка.
   Зорин обернулся.  Почти  машинально  обернулись  и  другие.  Но  сквозь
запотевший стеклянный колпак ничего не было видно.
   В наступившей тишине отчетливо слышалось сухое пощелкивание автомата...


   Странная вещь - время. Философы и физики спорят о природе пространства.
О природе времени никто не спорит - слишком ничтожны  знания.  Время  одно
для всех, - так говорила  механика  Ньютона.  Время  зависит  от  скорости
движения системы отсчета, - утверждают формулы в механике Эйнштейна. И это
все, что знают люди.
   Бесконечность времени трудно себе представить. Еще труднее  представить
себе конечность времени. Кто скажет, что такое время?
   Тысячелетия назад была  создана  легенда  о  Хроносе  -  всепоглощающем
Времени. Среди богов, придуманных людьми, не было никого страшнее Хроноса.
Это он породил Танату - смерть, Эриду -  раздор,  Апату  -  обман,  Кер  -
уничтожение... Это Хронос пожирал своих детей...
   В  конце  концов  дети  Хроноса  восстали.  После  долгой  борьбы   они
освободились от жуткой власти Времени. Так говорит легенда.
   Когда-нибудь легенда станет явью. Не  боги,  а  люди  восстанут  против
всепоглощающего Хроноса. Восстанут и победят. Тогда  люди  будут  свободно
двигаться во времени,  уноситься  на  тысячелетия  вперед  и  возвращаться
назад.
   А  пока  великая  безмолвная  река  времени  несет   нас   неотвратимо,
неуклонно...


   Первое, что увидел Садовский, были бесформенные  светлые  пятна.  Потом
одно пятно, побольше и поярче, превратилось в полуприкрытое  шторой  окно.
Другое пятно медленно приобрело очертания человеческого лица.
   Сначала все было серым. Цвета появились позже, не сразу.  Прежде  всего
желтый и розовый - от букета на тумбочке. Затем синий - от костюма Зорина.
   Теперь Садовский видел, что губы Зорина двигаются - профессор  говорил.
Но звуков не было. Они возникли внезапно, словно разорвав завесу.
   - ...и делайте так,  -  говорил  Зорин.  -  Сосредоточьтесь,  голубчик.
Поднимите руку. Вы слышите?
   Садовский не отвечал. Он слышал, но слова не воспринимались.  В  памяти
медленно - очень медленно - всплывали  картины.  Лепрозорий...  Встреча  с
Зориным... Бессонные ночи... Еще один разговор... Операционная...
   - Сколько? - спросил Садовский и вздрогнул: голос  прозвучал  откуда-то
со стороны.
   Зорин подпрыгнул-на стуле, впился глазами в лицо Садовского.
   - Так, так, - шептал он, машинально потирая руки. -  Рефлексы,  зрение,
мышление, речь... Значит...
   - Сколько лет? - повторил Садовский, пытаясь привстать на кровати.
   - Лежите, голубчик, лежите! Девятнадцать лет.  Девятнадцать  с  лишним.
Скажите, вы...
   - Девятнадцать!  -  перебил  Садовский  и  вдруг  рывком  оторвался  от
подушки. Глаза его, не мигая, смотрели на Зорина.
   Медленно  преодолевая   инерцию,   возникали   обрывки   представлений.
Склеенные впечатлениями, они превращались в мысли.  Не  сразу,  путаясь  и
переплетаясь, мысли  выстраивались  и  выравнивались.  И  только  тогда  в
сознании прозвучало: ложь! Девятнадцать лет - это ложь!  Зорин  совершенно
не  изменился.  Полное  бритое  лицо,  прищуренные  глаза,  едва  заметные
морщинки... Все как было!
   Садовский покачал головой. Ему казалось, что он говорит.
   - Спокойнее, Александр Юрьевич, спокойнее. -  Зорин  улыбался,  скрывая
волнение. - Ну, говорите...
   -  Девятнадцать  лет...  Девятнадцать  лет...   -   Садовский   силился
привстать. - Вы... такой... не изменились...
   Зорин растерянно улыбнулся, развел руками.
   - Понимаете, это потом. Потом. Не все сразу. Я объясню.
   - Не  удалось...  ничего  не  удалось!  -  не  слушая  его,  выкрикивал
Садовский. - Проказа...
   Он поднял к лицу руки. На белой, глянцевой коже не было никаких  следов
проказы.
   - Не понимаю...
   Он бессильно откинулся на подушку.
   - Прошло девятнадцать лет, - отчетливо, почти по слогам повторил Зорин.
-  Ваша  болезнь  излечена.  Это   было   нелегко.   Последняя   стадия...
Девятнадцать лет...
   - А вы? - прошептал Садовский. - Вы?
   - Мы победили старость, - просто сказал Зорин. - Поэтому я...  такой...
Старость теперь наступает не скоро.
   Садовский закрыл глаза.  Потом  приподнялся  на  локтях,  посмотрел  на
Зорина. Спросил беззвучно:
   - Как?
   - Ну, не сейчас, голубчик, не сейчас, - мягко сказал Зорин. Посмотрел в
глаза Садовскому, улыбнулся. -  Ну,  хорошо,  голубчик,  не  волнуйтесь...
Понимаете...  видите  ли,   старение   организма   считалось   необратимым
процессом. А мы доказали, что процесс этот обратим. Пока  ограниченно,  но
обратим. Вот и все. Нет, нет! Больше ничего не скажу.
   Садовский дышал тяжело, с хрипотой. Лег, губы шептали:
   - Девятнадцать лет... Девятнадцать лет!..
   Зорин взял его руку - сухую, холодную.
   - А... другое? - еле слышно спросил Садовский.  -  Девятнадцать  лет...
Люди...
   Зорин понял.
   - Да, коммунизм, - он улыбнулся. - Многое изменилось. Вы не узнаете.
   - Что? - прошептал Садовский.
   Зорин покачал головой.
   - Не спешите. Все впереди.
   Садовский долго, очень долго лежал, глядя куда-то в пространство. Потом
улыбнулся - одними глазами. Зорин уловил слабое пожатие руки.

   Сборник "Дорога в сто парсеков"



    Валентина Журавлева.
    Голубая планета



                                              Еще ни в одной теореме
                                              Не вычислен был
                                              Человеческих крыльев размах.
                                                            А.Антокольский


   Нас считали погибшими. Год  назад,  когда  еще  работал  приемный  блок
рации, я сам слышал об  этом.  Земля  передала,  что  планетолет  "Стрела"
встретил сильнейший метеорный поток и,  по-видимому,  погиб.  О  нас  было
сказано много  хороших  слов,  но  вряд  ли  мы  их  заслужили,  ибо,  как
справедливо заметил инженер Шатов, сведения о нашей гибели были во  многом
преувеличены.
   Впрочем, сам Шатов приложил все усилия, чтобы эти сведения не оказались
преувеличенными. И не его вина,  что  "Стрела"  -  израненная,  потерявшая
связь и почти потерявшая управление - все-таки уцелела.
   Тема научной работы Шатова носила название на первый взгляд  совершенно
невинное, отчасти даже академическое: "О  выборе  некоторых  коэффициентов
при проектировании планетолетов". Практически же это  означало  следующее:
"Стрела" ушла на два года, чтобы, так сказать, на  своей  шкуре  проверить
пределы выносливости  планетолетов".  Разумеется,  это  был  испытательный
полет. Но какой! Шатов искал опасности,  и  нужно  признать,  ему  в  этом
отношении необыкновенно везло.
   Вскоре после отлета мы попали под микрометеорный  ливень.  За  двадцать
минут  "Стрела"  потеряла  газовые  рули,  оранжерею,  антенну   обзорного
локатора и обе  антенны  радиопередатчика.  Заделка  пробоин  продолжалась
неделю. Но Шатов был доволен. Он  торжественно  объявил,  что  коэффициент
запаса прочности внешнего корпуса вполне можно уменьшить на двадцать  пять
сотых.
   Спустя  полтора  месяца  "Стрела",  приближаясь  к   орбите   Меркурия,
пересекла чрезвычайно сильный поток  гамма-лучей.  На  Солнце  происходило
гигантское извержение, интенсивность гамма-лучей в десятки  раз  превышала
дозу,  допустимую  для  человека.  Двое  суток,  изнемогая  от  тесноты  и
ускорения, мы отсиживались  в  центральном  посту,  защищенном  свинцовыми
экранами. Записывая в  журнал  показания  радиационного  дозиметра,  Шатов
сообщил,  что  коэффициент   безопасности   при   проектировании   экранов
недопустимо завышен и его следует уменьшить в среднем на три десятых.
   Затем (мы проходили вблизи  Пояса  Астероидов)  на  "Стрелу"  обрушился
настоящий метеорный град. К счастью, скорость метеоров была  невелика.  Но
полдюжины  этих  приятных  небесных   созданий   (размером   с   булыжник)
исковеркали  дюзы  маневровых  двигателей,  вдребезги  разбили   один   из
топливных отсеков и уничтожили контейнер  с  запасом  продуктов.  Осмотрев
пробоины, Шатов  сказал,  что  коэффициент  запаса  прочности  внутреннего
корпуса можно снизить по крайней мере на пятнадцать сотых.
   Через два дня  "Стрела"  столкнулась  с  пылевым  скоплением  -  рыхлым
облаком космической пыли, несущимся со скоростью шестидесяти километров  в
секунду. Внешний  защитный  корпус  планетолета  превратился  в  тончайшее
решето, а внутренний корпус был оплавлен так, что открыть люки мы  уже  не
рисковали: вряд ли их удалось бы потом плотно закрыть. Холодильная система
работала на полную мощность, но температура внутри  планетолета  поднялась
до шестидесяти градусов. Обливаясь потом, задыхаясь от жары, Шатов заявил,
что коэффициент  запаса  прочности  внутреннего  корпуса,  пожалуй,  можно
снизить не на пятнадцать, а на двадцать пять сотых.
   Нужно сказать, что, создавая самого Шатова, природа  не  скупилась  при
определении всевозможных коэффициентов. Запасы жизненной  энергии  у  него
были поистине неисчерпаемы. Высокий, очень полный, он  занимал  почти  всю
небольшую кают-компанию планетолета. Голос  его  гремел  так,  словно  все
метеоры вселенной  обрушились  на  "Стрелу".  Металлизованный  комбинезон,
создававший в магнитном поле искусственную тяжесть, не  был  рассчитан  на
стремительные движения Шатова. Поэтому, кроме  своих  прямых  обязанностей
штурмана, я имел и неплохую врачебную практику: Шатов  постоянно  ходил  с
ушибами и ссадинами.
   За полтора года мы сдружились. В конце концов у  нас  не  было  выбора:
вдвоем  мы  составляли  весь  экипаж  маленького,  заброшенного  в  Космос
планетолета. Я могу совершенно объективно сказать, что у Шатова был только
один недостаток - он любил цитировать Омара Хайяма. Я, конечно, ничего  не
имею против поэзии. Но полтора года слушать только  Омара  Хайяма  -  это,
согласитесь, нелегко. Тем более, что  Шатов  цитировал  таджикского  поэта
далеко не кстати. Помню, когда "Стрела" попала  в  микрометеорный  ливень,
Шатов громовым голосом, покрывавшим визг вибрирующего под ударами метеоров
корпуса, декламировал:

   Не станет нас! - А миру хоть бы что.
   Исчезнет след! - А миру хоть бы что.
   Исчезнем мы. - А миру хоть бы что.

   Не очень утешительные стихи. Правда,  со  слухом  у  Шатова  было  явно
неладно, поэтому меланхоличные строфы Хайяма он пел на  мотив  спортивного
марша... Вообще, казалось, нет такой  силы,  которая  могла  бы  испортить
Шатову настроение. И только когда погиб контейнер с продуктами,  Шатов  на
несколько дней  приуныл.  С  этого  времени  мы  питались  хлореллой.  Эта
бурнорастущая водоросль доставляла нам кислород, а излишки ее шли в  пищу.
Четыре раза в сутки мы ели проклятую хлореллу: жареную, вареную,  печеную,
маринованную, засахаренную, засоленную...
   Хлорелла была настоящим кошмаром. Но Шатов очень быстро привык к ней. И
запивая котлеты (поджаренная хлорелла с гарниром из хлореллы маринованной)
витаминизированной   наливкой   (трехпроцентный   спирт,   настоенный   на
хлорелле), он бодро читал Омара Хайяма:

   Все радости желанные - срывай.
   Пошире кубок Счастью подставляй.
   Твоих лишений Небо не оценит,
   Так лейтесь, вина, песни - через край.

   Восемнадцать месяцев вдвоем! Это был мой  первый  длительный  полет.  И
очень скоро я начал понимать, почему самым важным  качеством  в  характере
астронавта считается уравновешенность.
   Стоит мне закрыть глаза, и я вижу кают-компанию "Стрелы", вижу все даже
мельчайшие детали: овальный пластмассовый столик  с  причудливыми  желтыми
пятнами, выступившими от  действия  гамма-лучей;  репродукции  Левитана  и
Поленова на сводчатых,  с  мягкой  обивкой  стенках;  вделанный  в  стенку
шкафчик  с  тридцатью  двумя  книгами;  экран   телеприемника,   прикрытый
сиреневой занавеской; два складных сетчатых кресла (на спинках по двадцать
четыре квадрата); три матовых плафона, из которых средний случайно  разбит
Шаговым...
   Иллюминаторы мы открывали редко. Зрелище  безбрежного  черного  неба  с
неимоверным  количеством  немигающих  звезд  в   первый   месяц   вызывает
восхищение, на второй -  задумчивость  и  непонятную  грусть,  а  потом  -
тяжелое, гнетущее чувство. Однажды  (это  было  на  шестой  месяц  полета)
Шатов, глядя в  бездонный  провал  иллюминатора,  сказал,  кажется,  самое
мрачное четверостишие Хайяма:

   Как жутко звездной ночью. Сам не свой,
   Дрожишь, затерян в бездне мировой,
   А звезды, в буйном головокруженьи,
   Несутся мимо, в вечность, по кривой.

   С этого времени мы открывали иллюминаторы только по необходимости.
   За  полтора  года  мы  чертовски  устали.  Я  говорю  не  об  усталости
физической. Аварии, лихорадочная работа по исправлению повреждений были  в
конце концов только эпизодами на фоне очень напряженных  будней.  Теснота,
резкая смена температур, двенадцатичасовые дежурства, хлорелла - все  это,
разумеется, не курорт. Однако самым страшным,  страшным  в  полном  смысле
слова, было постоянное  ощущение  надвигающейся  опасности.  Это  ощущение
знакомо всем астронавтам. Но мы испытывали его особенно остро, может  быть
потому, что рация и телевизор были безнадежно исп