алеко. Расстояние между нами не
поддавалось  измерению.  Оно  было  бесконечным.  А  стрелка  кислородного
индикатора прошла половину шкалы. Кислорода  оставалось  на  час  -  может
быть, на полтора.
   Скосив  глаза,  я  долго,  до  боли  в  висках,  смотрел  на  маленький
светящийся индикатор, вделанный в шлем скафандра.  Стрелка  передвигалась!
Мне казалось, что я ясно вижу, как она движется к короткой красной  черте,
за которой - смерть. Леденящий ужас затоплял сознание. Он поднимался,  как
вода, откуда-то снизу, постепенно сковывая  тело.  А  предательская  мысль
звучала с яростной настойчивостью: "Случилось то, что ты давно ожидал.  То
самое. Неотвратимое".
   Цепляясь за узловатые корни ареситы,  я  поднялся  на  ноги,  раздвинул
ветви. С прежней силой ревел ветер. Но небо было безоблачным. И над  самым
горизонтом я увидел двойную зеленоватую, очень яркую звезду.
   Да, это была Земля. Земля и Луна. В  этом  чужом  мире,  где  все  было
враждебно - и хлещущий ветер, и жесткая каменистая почва,  и  непроглядная
тьма, - вдруг возникло что-то свое, родное. Земля! Родная Земля! Я твердил
это слово, я повторял его вновь и вновь...
   В   спокойном,   дружеском   сиянии   двойной   звезды   было    что-то
необыкновенное. Что именно, я не мог понять. Всматривался - и не  мог.  Но
чем  дольше  я  всматривался,  тем  важнее   мне   казалось   понять   это
необыкновенное. Я забыл об урагане, я не слышал ветра, я  не  видел  диска
кислородного индикатора...
   В двойной зеленоватой звезде, повисшей над  черным  изломом  горизонта,
было нечто необыкновенное.  И  внезапно  я  понял.  Звезда  мерцала!  Едва
заметно, очень слабо, но мерцала. А в разреженной атмосфере Марса мерцания
не могло быть. Земля, далекая, родная Земля помогла мне понять, что теперь
у Марса есть плотная  атмосфера.  Я  не  знал,  откуда  она  взялась,  эта
атмосфера. Я даже не думал об этом. Сквозь бездну космоса  Родина  указала
мне путь к спасению. И я принял этот путь сразу, без раздумий и сомнений.
   Я открыл вентиль шлема.
   В лицо ударил теплый ветер. Глубоко,  полной  грудью  вдыхал  я  воздух
Марса. Он был очень теплый, влажный, насыщенный мускусным запахом ареситы.
У меня кружилась голова от этого воздуха, от этого запаха, от счастья...
   Не помню, сколько прошло времени. Земля поднималась над  горизонтом,  и
там, где она  поднималась,  небо  светлело.  Для  Марса  наша  Земля  была
утренней звездой. Ее восход предвещал утро, рассвет.
   Он казался хмурым, этот рассвет.  Серые  тени  тянулись  по  кочковатой
равнине, над горизонтом клубились черные дымки туч. Но ветер стихал. Я это
чувствовал.
   И тогда мною овладела веселая злость. Я ухватился за низкий, стелющийся
кустарник, вылез из ямы и пошел. Я шел  и  кричал  ветру  какие-то  слова,
какие-то обидные слова. Ветер фыркал, налетал, отталкивал меня, но он  уже
ничего не мог сделать.
   Я шел.
   Куда идти, я не знал. И поэтому шел наугад, туда, где светилась двойная
утренняя звезда. Я не смог бы повернуться к ней спиной.
   Я прошел метров сто, полтораста. Из-за бугра (впереди и  правее  меня),
роняя красные искры, выползла в небо ракета. Потом еще одна. И еще, еще...
   Тогда я побежал. Ветер расступился, исчез. Я бежал, перепрыгивая  через
кусты ареситы, - на Марсе почти не чувствуется тяжесть скафандра.
   С вершины бугра я увидел "Стрелу". Она была  совсем  близко,  метрах  в
пятидесяти.  Ее  темный  вытянутый  силуэт  четко  вырисовывался  на  фоне
светлеющего  неба.  Она  показалась  мне  необыкновенно   красивой,   наша
"Стрела":  плавные,  благородные  и  строгие  обводы,  гордо   приподнятые
короткие крылья, устремленный вперед корпус.
   Шатов  выпускал  одну  ракету  за  другой.  Он  был  без  скафандра,  в
расстегнутом комбинезоне. Рядом со "Стрелой" стоял  собранный  вертолет  -
маленький, приземистый. Только Шатов - один,  в  темноте,  в  бурю  -  мог
собрать вертолет.
   Он увидел меня, отбросил  ракетницу,  сорвал  кожаный  шлем  и,  высоко
подняв его над головой, что-то закричал.
   Я рванулся к нему, на ходу расстегивая скафандр.
   - Ну, ну, штурман, успокойтесь, -  глухим  голосом  произнес  Шатов.  -
Кажется, старик Омар... Нет, не то...
   И он отвернулся.
   Только сейчас я заметил десятки ракетных обойм,  валявшихся  на  земле.
Это заставило меня вспомнить о Марсе.
   - Марс? - все еще глуховатым голосом переспросил Шатов  и  кашлянул.  -
Марс? Полный порядок, штурман. За этот год многое изменилось. Люди создают
на Марсе атмосферу. Красное пятно, которое мы видели на экране локатора, -
термоядерный кратер. Таких два  на  Марсе.  Четвертый  месяц  в  них  идет
управляемая цепная реакция. Тяжелые атомы дробятся  на  легкие  осколки  -
кислород,  азот,  гелий,  водород.  И  главное  -  в  этих   кратерах   от
колоссальной температуры разлагаются минералы, содержащие кислород,  воду,
углекислый газ... Люди сейчас покинули Марс, только на Фобосе остался пост
управления. Нам еще повезло, штурман, здесь были бури похлеще вчерашней. И
радиоактивность была  высокой,  сейчас  это  уже  не  опасно.  К  тому  же
атмосфера преградила доступ  космическому  излучению.  Считайте,  что  нам
повезло... И хватит, штурман! Больше я  ничего  не  знаю.  С  Фобоса  меня
порадовали целой лекцией - цифры, формулы, даже цитаты, - но я  возился  с
этой птичкой... Простите!
   - А она уцелеет, эта атмосфера? - спросил я.
   Шатов расхохотался.
   - Ага! Понравился ветерок... Не беспокойтесь,  штурман.  В  раскаленном
состоянии Марс потерял атмосферу - притяжение слабовато. А  теперь  он  ее
сможет удерживать  практически  вечно.  Могу  добавить:  такая  же  участь
ожидает Луну. Старушка получит шикарную атмосферу.  И  хватит  расспросов.
Хватит! Если угодно, возьмите мой скафандр, настройте рацию и  слушайте...
А я... Штурман, штурман, солнце! Смотрите, солнце!
   Над  Марсом  всходило  солнце.  Пурпурное  небо  стало  розовым,  и  на
горизонте, четко разделяя землю и небо,  блеснул  золотой  ободок.  Краски
дрожали, переливались, светлели. От солнечной полоски  струился  свет.  Он
углублял краски неба, наполнял их силой.
   Полтора года в космосе, ураган, ночной кошмар - все это ушло,  все  это
ничего не стоило по сравнению с первым рассветом на  Марсе.  Я  бы  прошел
через вдесятеро большие трудности, чтобы видеть этот  первый  рассвет  над
древней планетой. Рассвет, созданный людьми.
   Солнце выплескивало в небо упругие, сверкающие  лучи,  и  они  отгоняли
тьму. Звезды гасли, стертые солнечными лучами.  И  только  одна  звезда  -
двойная, яркая - торжествующе светила в прозрачном утреннем  небе.  Теперь
она была голубой.
   - Земля, - тихо сказал Шатов за моей спиной. - Голубая планета.
   Я обернулся.  На  небритой  щеке  Шатова  влажно  поблескивала  голубая
искорка.

   Сборник "Дорога в сто парсеков"



    Валентина Журавлева.
    Некий Морган Робертсон





1

   - Придется тебя выгнать, - грустно сказал шеф. - Вчера ты был с Анной в
"Золотой рыбке", не отпирайся. Ты  рассказывал  о  своих  подвигах...  Год
назад тебя видели в "Золотой рыбке" с Джейн, тогда ты тоже расписывал свои
подвиги, а потом она взяла расчет и уехала куда-то. Вот что, мой  дорогой:
я не намерен терять секретарш. В нашем деле хорошая секретарша в  сто  раз
полезнее такого бездарного детектива, как ты.
   - У Джейн были агрессивные намерения, - возразил я. - Она решила  выйти
за меня замуж, а я не готов к такому серьезному шагу. Я для этого  слишком
молод.
   - Малютка, - усмехнулся шеф, - тридцать два года. В  твоем  возрасте  я
открыл эту контору.
   - Вы великий человек, - поспешно сказал я. - Не каждому это  дано,  что
поделаешь. Я стараюсь.
   - Ты стараешься, как же, - вздохнул шеф. - Если бы твой отец видел, как
ты стараешься...
   В войну Хокинз служил с моим отцом в коммандос, шесть лет  они  были  в
одной группе, к маю сорок пятого никого,  кроме  них,  в  этой  группе  не
осталось. Отец и Хокинз ни разу не были  ранены,  только  в  Нормандии,  в
ночном прыжке, Хокинз вывихнул ногу. Отец дотащил его до  полуразрушенного
бункера,  надо  было  выждать,  пока  придут  свои.  Под  утро  на  бункер
наткнулось ошалевшее от бесконечных бомбежек стадо  овец;  отец  и  Хокинз
принялись палить в  темноту,  овцы  прямиком  понеслись  на  минное  поле.
Переполох был страшный,  и  немцы,  державшие  оборону  в  полутора  милях
позади, поспешно отступили, решив, что их обошли... В  этой  истории  меня
всегда занимал один вопрос: как отец  тащил  Хокинза,  который  был  вдвое
тяжелее его?..
   Моему шефу Вальтеру Хокинзу,  владельцу  частной  детективной  конторы,
шестьдесят пять, но выглядит он весьма внушительно. Рост шесть  футов  три
дюйма, вес двести фунтов или чуть  меньше,  благородный  профиль  римского
императора,  свежий  загар   (ультрафиолетовые   ванны   в   косметическом
кабинете), аккуратно подстриженные седые волосы. С таким человеком  клиент
чувствует себя, как за каменной стеной.
   - Если бы твой отец видел, как ты стараешься, -  сказал  Хокинз.  -  Он
надеялся, что ты станешь ученым.  А  ты  едва-едва  закончил  университет,
последним в своем выпуске, подумать только - самым последним!
   - У меня не было времени на зубрежку, - терпеливо  объяснил  я.  -  Два
года я  играл  в  университетской  команде,  вы  же  знаете.  На  мне  все
держалось. Потом я занялся автогонками  и  получил  "Хрустальное  колесо".
Потом... ну, мало ли что  было  потом!  Мне  всегда  не  хватало  времени:
авиационный  клуб,  гребля,  студия  Шольца...  Готов  признать,  что   не
следовало отвлекаться на живопись, это  не  мое  призвание.  Но  остальное
получалось неплохо.
   - Ты не отличишь серной кислоты от соляной, -  грустно  сказал  шеф.  -
Такой ты химик. Да и вообще, что  ты  делал  после  университета?  Оставим
знаменитые подвиги в морях и океанах. Что ты делал, вот о чем я спрашиваю.
Служил репортером в какой-то сингапурской газетке,  подходящее  место  для
дипломированного  химика!  Был  шофером  в  этой  злополучной   экспедиции
Шликкерта. Занимался контрабандой в Африке...
   Я возил  оружие  партизанам,  шеф  это  прекрасно  знал.  Какая  ж  это
контрабанда!.. Возил без  всякой  платы,  сделал  шесть  рейсов,  а  потом
"фантомы" сожгли мою стрекозу на лесном аэродроме.
   - Ладно, - нехотя произнес Хокинз. -  Я  дам  тебе  дело.  Обыкновенное
дело, требующее добросовестной работы, не больше. И если ты не  справишься
с  этим  делом,  можешь  идти  на  все   четыре   стороны,   у   меня   не
благотворительная контора. Ты работаешь у  меня  больше  года,  а  что  ты
сделал? Ну, поймал этого чокнутого Гейера. Могучий подвиг, как же...  Вот,
получай, - он передал мне пухлую папку. - Надо провернуть дня за три.  Бен
и Поль заняты, у меня нет выбора, бери это дело.
   - А что там? - спросил я, не чувствуя ни малейшего энтузиазма.
   Шеф был прав: детектив из меня получился  никудышный.  Меня  охватывала
тоска при одной только мысли, что надо копаться в чужих делах. Я и в своих
не мог толком разобраться.
   - У нас контракт со страховой компанией Дикшайта. Иногда им надо что-то
выяснить о клиентах. У Дикшайта есть и свои агенты,  но  для  перепроверки
они обращаются к нам. Так вот, какой-то тип из Вудгрейва застраховался  от
несчастного случая, а через год отдал концы. Ребята  Дикшайта  копались  в
этой истории и не нашли ни малейшей зацепки. Компания выплатила страховку.
А потом появились слухи, что это самоубийство. Страховка на сорок тысяч, в
компании всполошились. Они считают,  что  нужен  свежий  взгляд  на  дело.
Познакомься с материалами и езжай в Вудгрейв. В папке удостоверение - если
надо, действуй от имени компании. Нужен  толковый  и  убедительный  отчет.
Ясно?
   - Всю жизнь мечтал о таком деле, - сказал я.
   Хокинз вздохнул.
   - Ладно, двигай.
   - Послушайте, шеф, - спросил я, вставая. - Вы что, установили микрофоны
в "Золотой рыбке"?
   - Проваливай, - вяло произнес Хокинз.



2

   Когда я вышел от Хокинза, Анна, естественно,  начала  расспрашивать,  и
мне пришлось пересказать  наш  разговор.  Каждая  женщина  -  прирожденный
детектив.  Я  пытался  подправить  некоторые  детали,   но   Анна   быстро
разобралась в ситуации.
   - Если ты завалишь это дело, шеф тебя выгонит, - констатировала она.  -
Ты бы постарался, а?
   Я заверил ее, что все будет прекрасно.
   - У меня свой метод, - объяснил я. - И на этот раз я его использую.
   Она с сомнением покачала головой.
   - Метод? Какой же?
   - Пытки, - кротко ответил я.
   В маленькой комнатушке, считавшейся  моим  кабинетом,  было  холодно  и
темно. Контора Хокинза занимала второй этаж старого дома,  построенного  в
начале века. Этот солидный и, я  бы  сказал,  консервативно  мыслящий  дом
всячески сопротивлялся модернистским нововведениям  Хокинза.  Шеф  считал,
что контраст между старомодной респектабельностью фасада и  ультрамодерным
интерьером  должен  производить  благоприятное  впечатление  на  клиентов.
Возможно, так оно и было. Но зимой  мы  мерзли,  потому  что  скрытый  под
пластиковой  облицовкой  стен  электрообогрев  ничуть  не  грел,  а  летом
изнывали от жары, потому что барахлили кондиционеры. Лампы дневного  света
назойливо  жужжали,  кнопочное  управление  шторами  вечно  отказывало,  а
раздвигающиеся в стороны двери время от времени намертво заедало.
   Разумеется, у нас был свой  информационно-вычислительный  центр:  разве
могла такая солидная фирма обойтись без компьютера! Стеклянная перегородка
делила некогда просторный холл на две части. Посетители, ожидавшие в одной
части холла, видели сквозь матовое стекло, как  моргают  лампы  на  панели
компьютера, слышали, как что-то щелкает и  жужжит.  Шеф  считал,  что  это
придает фирме респектабельность. Компьютер хранил массу ненужных  сведений
- расписание движения всех поездов в стране и так далее. Иногда по просьбе
шефа я подсчитывал налоги, которые должна была платить наша контора.
   Ультрамодерный интерьер, конечно, включал и соответствующую живопись. В
моей  комнате  висело  подписанное  неким  Клодом  Леманном   "Осмысленное
пространство  N_17".  Подпись  Леманна  была  единственным   действительно
осмысленным элементом картины: очень четкая,  прямо-таки  каллиграфическая
подпись.  Остальное  пространство  было  небрежно  заполнено   хаотическим
сплетением красных и желтых линий. Впрочем, мне еще повезло,  поскольку  в
соседней комнате, где работал Поль,  висело  нечто  грязно-серое,  накрест
перечеркнутое двумя фиолетовыми  полосами  и  именуемое  "Воспоминанием  в
полдень".
   Шел  дождь,  один  из  тех  бесконечных  дождей,  когда  кажется,   что
мельчайшие капли воды возникают из ничего, прямо в воздухе. Я стоял у окна
и смотрел на плотный  поток  автомобилей.  Машины  двигались  медленно,  с
зажженными фарами. Я подумал, что в Вудгрейве сейчас наверняка безоблачное
небо. По шоссе от Теронсвилла до Вудгрейва чуть  больше  ста  миль,  но  в
Вудгрейве, как утверждает реклама, двести солнечных дней в  году.  Что  ж,
поездка в Вудгрейв - это совсем неплохо...
   Два года назад, в такой же бесконечный дождь я торчал  на  спасательном
плоту в море Фиджи, милях в ста от островов Тонго.  Движок  был  в  полном
порядке, но я не мог идти к островам  в  такую  погоду:  там  полным-полно
рифов, они моментально разделались бы с надувным плотом.  Я  понимал,  что
раз испытания затеяны  именно  в  это  время,  дождь  и  туман  обеспечены
надолго. Приходилось ждать, и я терпеливо ждал. С едой было сносно, хотя я
на всякий случай вдвое  урезал  дневной  рацион.  Меня  донимала  сырость.
Приличная молекула воды обязана  иметь  какие-то  размеры,  но  тот  дождь
состоял  не  из  молекул,  а  из  чего-то   значительно   более   мелкого,
просачивающегося  во  все  щели  и  проходящего  сквозь  любую   упаковку.
Четырехместная  палатка,  выглядевшая  вполне   сносно,   когда   инженеры
показывали мне плот на палубе "Олдборо", сразу промокла насквозь, и каждые
три часа я вычерпывал воду. Приемник скис  в  первый  же  день;  сигареты,
хранившиеся в двойной пластиковой упаковке, размокли; я открывал консервы,
и, хотите верьте, хотите нет, там тоже была вода...
   До сих пор  помню  странный  шум  этого  дождя.  Ветра  не  было,  и  в
абсолютной тишине мельчайшие капли оседали на крышу палатки, на  плот,  на
темно-серую поверхность моря, создавая  монотонный  шипящий  звук,  что-то
вроде бесконечного "ш... ш... ш...". Звук  был  приглушенный  и  настолько
ровный, что он не нарушал тишины. Он существовал сам по себе, отдельно  от
тишины. Первые дни было муторно от этого бесконечного  "ш...  ш...  ш...".
Потом  плот  начал  оседать:  вода  просачивалась  внутрь  баллонов,   она
плескалась внутри плота, и я слышал  только  этот  зловещий  плеск.  Дождь
прекратился на восьмой день. Я с трудом запустил движок, и мир  наполнился
его веселым тарахтеньем - ах, как это было здорово!
   Дядюшка Хокинз напрасно упрекает меня в том, что  я  ничего  не  делал.
Когда ничего  не  делаешь  на  спасательном  плоту,  это  тоже  работа.  Я
испытывал спасательные  плоты,  шлюпки,  катера  -  словом,  все  то,  что
официально  называется  аварийно-спасательными  плавательными  средствами.
Началось это, когда я учился в университете: случайно прочитал объявление,
решил  подзаработать   на   каникулах...   Профессионалов-испытателей   не
существовало,  компании  каждый  раз  подбирали  новых  людей;  редко  кто
соглашался   вторично   подписать   контракт.   Для   испытаний   выбирали
отвратительную погоду, специально создавали аварийные ситуации, а  экипажи
комплектовали по принципу наименьшего соответствия.
   Я плавал на сорокаместных катерах, по комфорту не уступавших реактивным
лайнерам. Впрочем, к чему этот комфорт, если  пятиметровые  волны  бросают
катер как щепку... Плавал на индивидуальных плотиках, заливаемых водой при
малейшем ветре. Плавал на классических  шлюпках,  конструкция  которых  не
менялась уже триста лет, и на наиновейших сооружениях  из  стеклопласта  и
бериллия. Бывали спокойные испытания: сидишь  на  плоту  в  ста  ярдах  от
обеспечивающего судна и день за днем жуешь какую-то патентованную дрянь, а
врачи с интересом наблюдают, что из этого  получится...  Бывали  испытания
бурные: по морю разливают нефть, поджигают, образуется нечто невообразимое
из пара, дыма и огня, и ты должен пройти сквозь это на катере,  обмазанном
сомнительным  защитным  составом...   Чаще   всего   программа   испытаний
предусматривала все  удовольствия:  спуск  на  воду  с  горящего  корабля,
три-четыре дня шторма, а потом пару недель тихого дрейфа  с  почти  пустым
питьевым бачком...
   Каждый раз наступал момент, когда я торжественно клялся: ну все, хватит
с меня, если удастся выкарабкаться, больше меня сюда не заманишь! А  потом
все забывалось. В памяти оставались огромное звездное небо,  торжественная
тишина и волнующее чувство близости к океану.
   Полтора года назад мне крепко досталось в Саргассовом море. В  тот  раз
испытывались фильтры-опреснители,  и  сволочная  фирма,  изготовившая  эту
пакость, настояла ради рекламы, чтобы на плоту не было резервного бачка  с
водой. Разумеется, фильтры вышли из строя. Аварийная рация  не  сработала,
и,  пока  меня  искали,  налетел  циклон,  началась   крепкая   заварушка.
Обеспечивающее судно затонуло, надо же случиться такому!  Обо  мне  вообще
забыли... Я вылез из этой истории на пятьдесят второй день и  потом  долго
отлеживался в госпитале. Времени было достаточно, я вдоволь наговорился  с
репортерами. Их  интересовали  приключения,  но  нашелся  парень,  который
согласился раскрыть  аферу  с  фильтрами.  Фирма  пыталась  приписать  мое
спасение именно этим дерьмовым фильтрам, мы выступили с  опровержением.  У
фирмы погорели контракты, и мне  досталось  покрепче,  чем  в  Саргассовом
море. За мной устроили настоящую охоту, как  в  гангстерских  фильмах.  Из
Шта