Кребса с руками, прикипевшими к проволоке: я знал.
И счастье удачи отнимало у меня последние силы.
   - Отнесите его на постель, - успел я услышать голос Казимира,  а  потом
провалился в тихую тьму.
   Неужели мне тогда было легче? Нет,  наверное,  я  просто  забыл  о  том
страхе и нечеловеческом напряжении, забыл за эти двадцать с лишним  лет  и
теперь уже не могу представить свое тогдашнее состояние.
   - Не знаю, Робер, - говорю я наконец. - Может, ты и прав: мне  и  тогда
было не легче. Но какое это имеет значение?
   - А вот какое, - Робер наклоняется ко  мне,  и  я  опять  чувствую  его
тяжелый взгляд. - Тебе не кажется в эти дни, что  ты  один,  совсем  один,
несешь на себе всю тяжесть и никто тебе не помогает?
   Я откидываюсь на спинку  кресла,  чувствуя,  что  меня  вдруг  обливает
холодный пот. Робер говорит правду, жестокую правду. Подлую правду!
   - С чего ты это взял? - как можно спокойней отвечаю я.
   - Что толку притворяться? - возражает Робер, и я понимаю, что он  видит
меня насквозь. - Именно потому тебе и тяжело. В лагере ты хорошо знал, что
на нас можно вполне положиться: свою часть работы мы выполним, мы облегчим
твою задачу, насколько это в наших  силах.  И  ты  действовал  по  заранее
намеченному, здорово  продуманному  плану.  Ведь  были  предусмотрены  все
варианты,  подстрахованы  все  опасные  пункты.  Конечно,  если  б  ты  не
выдержал, весь план рассыпался бы, как карточный  домик.  Но  план  и  был
рассчитан на твои способности... на крайнее напряжение этих  способностей,
верно?
   Я молча киваю головой. Подлая правда, жестокая, никчемная правда! Я  не
хотел ее знать, она лишает меня сил. Да, там был план,  была  организация,
были верные, надежные друзья. А здесь? Боже мой, здесь, среди тех, кого  я
считаю самыми близкими и дорогими людьми, я один. Никто мне не помогает...
Наоборот...  Я  одинок,  непонятно,  бессмысленно,  несправедливо  одинок.
Почему? Что я сделал, за что они бросили меня, отвернулись от меня,  когда
мне так нужны их помощь, их любовь, их понимание?
   - Но почему? Почему? - беспомощно бормочу я.
   - "Почему?" - как эхо, повторяет Робер. - Разве ты все еще не понял? Мы
ни в чем не виноваты. Не виноваты, что ты своей волей попытался спасти нас
от гибели. Мы были частицей  человечества,  кирпичами  гигантского  здания
всемирной цивилизации. А что мы  сейчас?  Жалкая  горстка  отщепенцев.  Мы
потеряли все: Париж, Францию, весь мир, все человечество. Мы, словно кусок
дерна, насильственно вырезаны  из  питавшей  нас  почвы  и  брошены  среди
ядовитой пустыни. Пускай даже яд не убьет нас; но разве мы сможем жить без
почвы, без ее живительных соков, без солнца, дождя и вольного ветра?  Чего
ты хочешь от нас и от себя?  Разве  ты  не  понимаешь,  что  жизнь  теперь
потеряла смысл? И твоя любовь - тоже?
   - Зачем ты говоришь мне это... теперь? - еле шевеля  губами,  произношу
я. Мне кажется, что я повис в черной, холодной пустоте,  совершенно  один,
один во всем мире, и никого вокруг.
   Робер долго молчит.
   - Да, ты прав! - неожиданно говорит он. - Ты прав, Клод.  Я  не  должен
был говорить тебе это. Мне просто хотелось, чтоб ты здраво судил о вещах и
не строил ненужных иллюзий. Но если тебе так легче...
   Он ставит недопитую чашку с кофе и уходит. Я сижу, стараясь собраться с
мыслями... "Жить без почвы", - сказал он... Конечно, это так...
   - Констанс! - кричу я, вскакивая. - Констанс, где ты?
   Мне так хочется ее видеть, так мне страшно и одиноко без  нее,  что  я,
как ребенок, внезапно потерявший  из  виду  мать,  бросаюсь  к  двери.  Но
Констанс уже стоит на пороге, бледная, спокойная, ясная.
   - Что с тобой? - тихо говорит она. - Сядь, успокойся, на тебе лица нет.
Ты должен быть спокоен, понимаешь, очень спокоен...
   "Я схожу с ума, конечно же, я схожу с ума", -  думаю  я.  Даже  в  этих
простых и ласковых словах мне чудится горечь и скрытая  издевка.  Но  ведь
это невозможно, чтобы Констанс... Впрочем, почему невозможно? "Надо трезво
смотреть на вещи, - говорит Робер, - и не строить иллюзий". Констанс могла
измениться,  потому  что  все  вокруг  изменилось,  потому   что   я   сам
изменился... Жить без почвы...
   Я сажусь рядом с Констанс на диван, глажу ее руку и пытливо вглядываюсь
в ее ясное лицо. Она немного осунулась и  побледнела,  под  глазами  легли
синеватые тени, но все равно это прежняя Констанс,  моя  верная,  сильная,
надежная Констанс. Разве но так?
   Может, и не так.  Что  я  знаю?  Ведь  я  потерял  внутреннюю  связь  с
Констанс... и со всеми. Я  не  знаю,  о  чем  она  сейчас  думает.  А  она
безошибочно читает мои мысли... Лучше, чем я сам, пожалуй...
   - Я-то прежняя, - тихо говорит она. - Но ведь все кругом изменилось.  И
что толку в том, что я прежняя? Человек тем и силен, что может примениться
к обстановке. А я чувствую, что не могу. Я не знаю, как мне дальше жить  и
что делать.
   - И ты говоришь, что осталась прежней! - с отчаянием отвечаю я.
   "Значит, и  Констанс  тоже...  самая  верная,  самая  прочная  опора...
Значит, прав Робер... и тогда..."
   - Да, конечно. Я вообще с трудом меняюсь. Даже  тогда,  в  молодости...
Мне ведь было очень трудно отойти от партии...
   - Я понимаю... - неуверенно  говорю  я.  -  Но  ты  была  всегда  такая
спокойная...
   - Я должна была сохранять спокойствие ради тебя. Мне нужно было сделать
выбор, не вмешивая тебя.
   - Между мной и партией? Констанс, но разве я...
   - Нет, нет, - поспешно  отвечает  Констанс,  и  ее  серые,  с  золотыми
искорками глаза слегка темнеют. - Ты никогда ничего не сказал бы, я  знаю.
Но я не умею так делить душу пополам. Ты был  как  больной  ребенок:  надо
было или принимать всю ответственность за тебя, или сразу отказываться...
   - Ты мне никогда  этого  не  говорила...  -  бормочу  я.  -  И  почему,
собственно...
   - Потому, - мягко говорит Констанс, - что ты не смог бы этого  вынести.
Если б тебе пришлось отвечать за это, тебя совесть замучила бы... Разве  я
не понимала тебя уже тогда?
   - Значит, ты была несчастлива все это время? - тихо спрашиваю я.
   - Я была счастлива, - спокойно отвечает Констанс. - Но  тогда  пришлось
делать выбор сразу, и мне было очень трудно. Еще и потому  трудно,  что  я
прятала это от тебя. Как хорошо, что ты тогда не  читал  в  моей  душе!  А
потом я понемногу успокоилась, и все было в порядке.  Нет,  ты  не  должен
огорчаться. Просто я хотела сказать, что очень  медленно  меняюсь.  Вот  и
сейчас...
   Мне становится страшно, очень страшно.  Нет,  если  подумать,  Констанс
никогда не была счастлива. Просто она очень сильная, добрая, мужественная,
она взвалила на себя тяжелый груз, да так  и  тащила  его  все  эти  годы,
никогда не жалуясь, не прося помощи, не выдавая  даже  мне  своей  боли  и
усталости... А я воображал, что все  знаю  о  ней!  Эгоисты  всегда  знают
только то, что их устраивает, остальное они прекрасно умеют не замечать.
   - Я эгоист, Констанс, - говорю я. - Теперь я вижу, до чего я был слеп и
себялюбив. Теперь, когда уже поздно...
   - Ты  большой  ребенок,  -  Констанс  улыбается  мне  своей  бесконечно
знакомой, доброй и тихой улыбкой, еле трогающей уголки губ и глаз. - Зачем
ты себя упрекаешь? Мне было хорошо с тобой. А если б я отказалась от тебя,
мы оба были бы несчастны, разве не так?
   - Я был бы несчастен. Я вообще не знаю, что  со  мной  сталось  бы  без
тебя. Но ты... ты могла найти другого, нормального, спокойного человека, и
тогда не понадобилось бы делать выбор...
   - Я полюбила не другого, а именно тебя. И никого  другого  полюбить  не
смогла бы. Разве ты этого не понимаешь?
   Да, я понимаю, я все понимаю. Ей так кажется. Так мне казалось, когда я
был с Валери. Но Валери давно нет... Теперь ее совсем нет...  совсем  нет,
это невероятно, и об этом не надо думать, не надо думать... И вот я прожил
долгие и счастливые годы с Констанс и без нее, вероятно, вообще не смог бы
жить... А впрочем, кто знает? Теперь я во всем готов усомниться.  "Человек
многое может вынести", - говорит один из героев Ремарка, и мне ли этого не
знать! Правда, всему есть мера и предел; но если б  я  не  встретил  тогда
Констанс... ведь не умер бы я с горя, это смешно в наш век, и не сошел  бы
с ума, не покончил бы самоубийством, раз  уж  я  не  сделал  ни  того,  ни
другого в лагере. Я даже не спился бы, потому что не люблю и не умею много
пить и хмель не приносит мне  даже  того  минутного  ощущения  легкости  и
счастья, из-за которого можно  пристраститься  к  алкоголю.  У  меня  были
друзья, была работа... Смешно выдумывать детские сказки... Жил бы, женился
и детьми обзавелся бы. Да, это были бы не Натали и Марк, а другие... Ну  и
что ж? Разве в этом для тебя оправдание? В том, что они такие, а не  иные?
Да и какие, собственно?.. Впрочем,  все  равно.  Если  даже  считать,  что
продолжение рода само по себе может оправдать существование человека, то и
в этом случае твоей заслуги тут мало. Неустанные заботы Констанс, ее  сила
и доброта - вот что держало нас всех, вот что помогало нам жить.
   - Констанс, - говорю я и целую ее руки,  ее  добрые,  сильные  руки.  -
Констанс, без тебя ничего не было бы... и меня не было бы...
   Слова эти сами сказались, будто из глубины души, я вполне искренен.  Но
ведь минуту назад я думал иное и тоже был искренен, горько искренен. Тут я
замираю от страха - я забыл, я не могу привыкнуть  к  тому,  что  Констанс
меня _видит_... И вдруг я понимаю впервые, что означало для  Констанс  мое
постоянное присутствие в ней, внутри ее души. Это было как тюремный глазок
- в любую минуту, в любой позе тебя могут увидеть чьи-то глаза. И если это
не чужие глаза, пожалуй, тем хуже. Мне казалось, что  это  так  прекрасно,
что это высшая форма связи, возможная между  людьми,  что  это  предвестие
будущего...
   - Но ведь ты прав, - отвечает мне Констанс, и меня опять  ужасает,  что
она _видит_. - Ты прав: наверное, в будущем все смогут так...
   Да, в  будущем.  В  далеком,  очень  далеком  будущем,  которое  теперь
отодвинулось еще дальше, а вернее всего, исчезло. В том ясном, счастливом,
гармоничном мире, которого никто из нас никогда не  увидит.  Я  видел  его
отдаленный отсвет в глазах Констанс, я слышал отзвук  его  гармонии  в  ее
душе. Но и это оказалось обманом... самообманом, еще  одной  эгоистической
ложью, вполне достойной нашего века. Делать вид,  что  все  хорошо,  когда
ясно видишь, что ни черта хорошего быть не может; уверять себя,  будто  ты
создал оплот идеальной любви и дружбы, когда отлично знаешь, что нет и  не
может быть никаких баррикад против всего мира, против всего  человечества,
гибнущего от взаимного непонимания, от нелепой,  бессмысленной  вражды.  И
вдобавок закрывать глаза на то, что  делается  внутри  твоего  крохотного,
мнимо идеального мирка! Ну, разве ты этого не  видел?  По  совести  -  так
совсем и не видел? Ты никогда не думал над тем, что означает для Констанс,
с ее убеждениями, с ее воспитанием и биографией, отход от партии? Ты верил
ее спокойствию, ее уравновешенности, ее тихой улыбке, - так уж безусловно,
безоговорочно верил? Брось притворяться, ты просто  закрыл  глаза  на  то,
чего тебе не хотелось видеть, и решал, что это для тебя не существует.
   А то, что случилось с Натали, когда ты попробовал вмешаться в ее жизнь,
- это разве не должно было раскрыть тебе  глаза?  А  Марк?  Ты  постарался
забыть, какое у него было лицо в те дни,  когда  Натали...  Ты  постарался
забыть его разговор с приятелем... А какой  толк  забывать,  вытеснять  из
памяти все это, если сам Марк ничего не забыл и не простил?
   Да, его разговор с приятелем... с этим рыжим пареньком Луи  Милле...  Я
постыдился рассказать Констанс об этом, ведь вышло так, что я  шпионил  за
Марком, - и это сразу после трагедии, разыгравшейся с  Натали.  Но  я  был
глубоко  встревожен...  Я  поймал  очень  странный   взгляд   Марка,   мне
показалось, что сын меня не то боится, не  то  ненавидит...  И  мне  вдруг
нестерпимо захотелось узнать, что он делает. Мне показалось... ну, в общем
я начал искать Марка и нашел его. Я даже не думал, что мне  так  быстро  и
прочно удастся установить контакт. Правда, в лагере это уже стало для меня
обычным, но после войны...
   Марк и  Луи  оказались  возле  Нижнего  озера  в  Булонском  лесу.  Луи
откинулся  на  спинку  скамейки,  щуря  глаза  от  солнца,   Марк   сидел,
сгорбившись, и упорно разглядывал свои ногти. Разговор шел как раз о  том,
что меня интересовало, - наверное, поэтому мне  так  и  захотелось  искать
Марка именно в эту минуту.
   - Нет, ты пойми, этот самый Жиль мне вовсе ни к чему, - говорил Марк. -
По-моему,  он  дешевый  парень,  а  Тали  -  просто  дуреха,  что  в  него
втрескалась. Но дело не в нем, а в родителях.
   - Да... это верно, - отозвался Луи. - Я от них не ожидал,  то  есть  от
твоей матери, отца-то я плохо знаю.
   - Мать, она еще ничего. Если б она  дома  была,  все  обошлось  бы.  Но
отец... Я, знаешь, никак опомниться не могу. Раньше  девушек  в  монастырь
отдавали. Так, по-моему, уж лучше монастырь, чем такие вот штучки.
   - И что ж, она позабыла этого своего парня? -  спросил  с  любопытством
Луи. - Совсем-совсем?
   - Не позабыла. Я этот их разговор, отца с матерью, слышал...  Случайно,
ты не думай, - добавил он, краснея. - Если б отец внушил  ей  забыть,  мог
получиться скандал. Жиль - он ведь кузен Люси, той длинной  брюнетки,  что
ты у нас видел...
   - Ага... ничего девочка, - Луи прищелкнул языком.
   - Ну вот. Рано или поздно Тали  встретится  с  этим  Жилем  или  еще  с
кем-нибудь, и если она его не узнает... Ну, словом, отец ей внушил,  чтобы
она разлюбила...
   - Да-а, - протянул Луи. - Черт знает что! Жутко даже.
   - Вот именно, что жутко! - с ожесточением, потрясшим меня, сказал Марк.
- И знаешь, мне и сейчас жутко. По-моему, он за нами следит.  Нет,  ты  не
думай, я не псих. Он ведь может следить, это уж  точно.  Я...  если  он  и
слышит, то пускай... я иногда его ненавижу, вот даю слово!
   -  Это  я  читал,  -  авторитетно  заявил  Луи.  -  Называется  "эдипов
комплекс".
   Марк выслушал довольно путаное объяснение насчет  эдипова  комплекса  и
недоверчиво усмехнулся.
   - Это все, по-моему, чепуха. И вообще речь идет о  другом,  я  же  тебе
объясняю... Нет, я чувствую, он следит, давай кончать разговор.
   "Неужели и этот разговор не раскрыл тебе глаза? - спрашиваю я  себя.  -
Неужели ты  не  понял,  что  твой  мир  -  это  тоже  мир,  основанный  на
деспотизме, и вдобавок на деспотизме самого страшного  вида  -  деспотизме
всепроникающем, всевидящем, всемогущем, владеющем  душой  человека,  а  не
телом?"
   - Не надо так! - говорит Констанс, сжимая  мою  руку.  -  Что  ты  себя
терзаешь? Это ведь преувеличение. Ты сам говоришь: в этом  мире  не  может
быть ничего идеального. И все-таки мы были ближе всех к будущему.
   Ближе всех? Что ж, может, Констанс все же и  права.  Первые  проявления
будущего всегда непривычны, часто смешны, иногда страшны. Потом они входят
в норму, и их перестают замечать. Но до того как они станут обычными,  они
проходят долгий путь и выглядят, может быть, совсем не так,  как  вначале.
Кто знает, как будет проявляться и восприниматься в будущем то, что сейчас
именуется  внечувственным  восприятием,  мозговым  радио,   криптэстезией,
шестым чувством, телепатией - какие еще есть термины для  того,  что  пока
далеко не всем доступно и не всем кажется вероятным, для  того,  что  одни
считают  зачатком  будущего,  а  другие  атавистическим  рудиментом  вроде
аппендикса? Может быть, и вправду жители Земли будут общаться между  собой
и с обитателями других планет  посредством  этого  "мозгового  радио",  не
страдая от разноязычия, не тратя времени  на  изучение  все  возрастающего
количества необходимых языков?
   Будут? Жители Земли? До чего странно, что я сижу и вот так  преспокойно
рассуждаю о блестящих перспективах нашего будущего, словно не понимаю, что
будущего нет. Будущего нет. Ничего уже нет.
   - Ты же не знаешь, что творится на всей планете,  -  опять  вмешивается
Констанс. - Вполне возможно, что и другие уцелели.
   - Да, да, Конечно, - спешу согласиться я. - Ты права. Просто я  еще  не
привык. А где Натали и Марк?
   Констанс вдруг отводит глаза. Я холодею от ужаса.
   - Они... с ними что-нибудь... Констанс!
   - Нет, нет, - торопливо отвечает  Констанс.  -  Пока  ничего.  Но...  я
тревожусь, особенно за Натали. Она хочет говорить  с  тобой,  я  ее  давно
удерживаю...
   - Почему же? - стараясь казаться спокойным, говорю я. - Я и сам хочу  с
ней поговорить.
   Констанс вздыхает.
   - Тебе будет трудно...  Она  очень  странно  настроена...  Я  не  знаю,
сможешь ли ты выдержать...
   В эту минуту Натали появляется на пороге. И я сразу  ощущаю,  что  дело
плохо, что я не выдержу, что не надо этого разговора, нет, не надо, прошу,
молю, не надо. Я пробую внушить это  Натали,  но  убеждаюсь,  что  она  не
воспринимает моих внушений. Это я впервые пробую, после того как внушил ей
забыть Жиля. Я дал слово Констанс, но ведь сейчас...
   - Натали, девочка, не надо сейчас говорить, - мягко и настойчиво шепчет
Констанс. - Папа очень устал, ему тяжело.
   - Не знаю, кому тяжелее, - ломким, безжизненным голосом говорит Натали.
- Я, во всяком случае, больше не могу. Это не  в  моих  силах.  Ты,  мама,
уйди. Я при тебе не могу. Мама, ты все равно  не  защита  мне.  -  Она  не
смотрит ни на Констанс, ни на меня, вообще не поднимает глаз,  и  лицо  ее
кажется в белом свете лампы гипсовой маской. - Мама, я тебя прошу, уйди. Я
больше не могу выдержать. Я не хочу лгать! Ты же сама учила меня не лгать!
Только трусы лгут, да? Так вот, я  не  трушу!  Мне  очень  тяжело,  -  она
судорожно откашливается, - но это не от страха. Да и чего теперь  бояться,
ведь все равно...
   - Натали... не надо, все это не так... - шепотом говорит Констанс.
   - Нет, так, именно так, и ты сама это знаешь! - выкрикивает Натали.
   Она впервые поднимает глаза, и я поражаюсь: она  чужая,  совсем  чужая!
Глаза чужие, холодные, горькие, и лицо,  это  белое,  осунувшееся  лицо  с
глубокими тенями  под  глазами.  Это  лицо  взрослой  страдающей  женщины.
Ненавидящей меня женщины, вдруг понимаю я. Пускай  я  потерял  способность
по-настоящему видеть, что происходит  в  душе  других,  но  ведь  есть  же
обычное человеческое чутье... Я ощущаю токи ненависти, идущие  от  Натали,
ощущаю их почти физически, кожей, глазами, губами. За что?  Почему?  Этого
не может быть, Натали, что с тобой, Натали?
   Мы все трое стоим и молчим, глядя друг на друга. Молчание  гнетет  меня
все сильнее, я чувствую его тяжесть, мне становится трудно дышать.  Почему
молчит Констанс? Какое у нее  лицо  -  скорбное  и  смертельно  усталое...
Почему она уходит? Констанс?
   Констанс останавливается на пороге.
   - Я ничем не смогу помочь, - тихо говорит она. - Все зависит  от  тебя,
Клод, только от тебя. Боже, если б ты оказался в силах!
   Она уходит, а я молча смотрю, как закрывается дверь,  отделяя  меня  от
Констанс, и мне хочется кричать от страха. Только  от  меня...  Если  б  я
оказался в силах... Нет, Констанс не может так говорить, мне померещилось,
я схожу с ума, Констанс не оставит меня одного, я не выдержу, мне страшно,
это страшнее всех пыток на свете. Я невольно делаю шаг  по  направлению  к
двери.
   Натали загораживает мне дорогу.
   - Нет, ты не уйдешь, - тихо говорит она, и ее губы  сжимаются  в  узкую
обесцвеченную полоску.
   - Почему ты так говоришь со мной. Тали? - Голос у меня прерывается, еще
немного, и я не выдержу, закричу, разрыдаюсь, убегу...
   - Потому что... Ты сам знаешь. Я хочу покончить со всем этим, я  больше
не могу. А ты боишься. Но ведь рано или поздно...
   - Что? Что рано или поздно? С чем ты хочешь покончить?
   Я  сажусь,  почти  падаю  в  кресло.  Я  вижу  свои  руки,  лежащие  на
подлокотниках, - они дрожат. Натали  стоит  пер