ником на низенький журнальный столик,
садится рядом со мной на диван, берет  мои  руки  в  свои  большие  теплые
ладони и смотрит мне прямо в глаза. Я отвожу взгляд.
   - Конечно, обедали, чудак! - убедительно говорит  он.  -  Разве  ты  не
помнишь? Констанс приготовила чудесное рагу, даже не скажешь, что  оно  из
консервированной говядины. И компот из клубники. Как же это ты забыл, а?
   Да, теперь я ощущаю на языке вкус острого соуса  -  Констанс  прекрасно
готовит соусы, не хуже Софи! - и  аромат  клубники...  Действительно,  как
странно, что я забыл... Мы обедали и сидели все  вместе...  Да,  наверное,
все вместе...
   - Послушай, - говорит Робер, - что это ты все время сидишь один? О  чем
ты думаешь?
   Действительно, почему я так долго сидел  один?  И  думал  о  прошлом  -
словно оно имеет теперь какое-то значение! Как странно... Я опять поднимаю
глаза на Робера: почему мне стало так трудно,  физически  тяжело  выносить
его взгляд?
   - Так о чем же ты думаешь? - повторяет Робер.
   Я делаю безразличный жест.
   - О чем можно сейчас думать? Так... вспоминал прошлое...
   - Ты прав,  -  неожиданно  соглашается  Робер.  -  Сейчас  лучше  всего
вспоминать прошлое. Мы пока обречены на бездействие и ожидание.  Но  давай
еще подумаем вот о чем: чего мы можем ждать от будущего, мы, такие, как мы
есть?  Ну,  если  спасемся,  конечно...  во  что  я  верю!  Верю!   -   Он
предостерегающим жестом поднимает руку. - Ну, ну, я  понимаю,  ты  не  так
уверен, как я, это даже естественно - ведь ты  столько  тянешь  сейчас  на
себе... Но все же и ты не собираешься, я надеюсь,  кончать  самоубийством,
хотя бы потому, что ты и нас за собой потащил бы.  Итак,  давай  подумаем:
кто мы, случайно уцелевшие? Ведь  согласись,  что  это  случайность:  твои
уникальные свойства, наша почти мистическая связь с тобой...
   Меня все больше охватывает  тревога.  Мне  упорно  кажется,  что  Робер
подсмеивается надо мной. Но это же  нелепо,  кошмарно  нелепо!  Почему  он
может смеяться надо мной в такой обстановке? Это бред...
   - В конце концов могло быть иначе, - продолжает Робер. - Допустим,  что
налицо не загадочная  телепатическая  связь,  а  вполне  реальное,  хорошо
оборудованное противоатомное убежище. Конечно, такая штука  стоит  бешеных
денег.  Но  вдруг  ты  нашел  клад,  получил  наследство  от  неизвестного
родственника - американского миллионера или что-нибудь еще в этом роде.  И
мы все, вполне естественно, пользуемся твоим гостеприимством...
   - Боже, насколько это было бы проще и легче! - вздыхаю я.
   -  Почему  же?  -  возражает  Робер.  -  Запасы   кислорода,   воды   и
продовольствия наверняка лимитировали бы нас куда  строже  и  точнее,  чем
твоя загадочная  и  практически  неисчерпаемая  сила.  Я  могу,  например,
предполагать, что ты относишься ко мне совсем иначе, чем к Констанс или  к
детям, твой мозг работает для меня на каких-то иных волнах, и  я  вряд  ли
забираю энергию,  предназначенную  для  них.  А  воздух  и  еда  для  всех
одинаковы, и я бы, пожалуй, не решился...
   - Ах, Робер, ничего я не знаю и не понимаю! - с отчаянием говорю  я.  -
Может быть, ты и прав... Но я так боюсь, что от одного этого страха с  ума
сойти можно... а сходить с ума мне ведь нельзя, и  поэтому  я  еще  больше
боюсь... очень боюсь, что не выдержу. Если ты что-нибудь знаешь, Робер, не
мучай меня, помоги!
   - Что же я могу знать? - очень серьезно отвечает Робер,  не  спуская  с
меня взгляда. - Но поверь моей интуиции, мы дотянем, мы  выживем!  Ты  мне
веришь?
   - Верю... - И я чувствую, что мне действительно верится. - Верю, потому
что я с тобой... ты же знаешь...
   - Ну, это ты все вверх ногами ставишь... Но пусть так, если тебе  легче
со мной, то я очень рад...
   Робер  явно  взволнован  и  смущен.  Странно:  его  на  сантименты   не
подденешь, да и слишком привык он к тому, что я вечно цепляюсь за него.
   - Ладно, - помолчав, говорит Робер. - Давай все же пофилософствуем: что
нам еще остается, верно? Так вот, давай сравним наше теперешнее  положение
с той ситуацией в лагере. Ну, ты знаешь, что  я  имею  в  виду:  когда  ты
больше суток не спал и непрерывно напрягал волю, чтобы видеть,  слышать  и
внушать свою волю. Тебе было тяжело, разве нет?  Физически  куда  тяжелее,
чем сейчас: ты был страшно истощен, измучен, и вдобавок  тебя  избил  этот
скот Вернер...
   Ничего тут не поделаешь - вот уже случилось самое страшное,  что  могло
случиться и со мной и с человечеством, а я все-таки вздрагиваю  от  ужаса,
вспоминая лагерь. А ведь прошло так много лет, и, когда туристы, разъезжая
по Австрии, направлялись от Вены к  Линцу,  большинство  из  них  даже  не
думало о том, что  здесь,  над  голубым  Дунаем,  в  живописной  холмистой
местности, десятки, сотни тысяч людей терпели жесточайшие муки без надежды
на избавление и погибали такой страшной смертью, какая мирному жителю и во
сне не приснится. Туристы, наверное, с восторгом смотрели на  мощные  цепи
Альп, встающие на горизонте, а мы... для нас не существовала красота  гор,
мы вглядывались в очертания горной цепи лишь с одной целью - узнать, будет
сегодня дождь или нет: ведь в каменоломни надо было отправляться при любой
погоде...
   Каменоломни... Действительно, с этими моими таинственными способностями
обстояло так: чем хуже, тем для них лучше. Чем  ужасней  была  обстановка,
тем ярче и разнообразней они проявлялись. В  лагере  военнопленных  я  был
связан этой незримой связью главным  образом  с  Робером;  в  гестаповской
тюрьме после пыток я научился по произволу видеть  других,  даже  чужих  и
враждебных мне людей, научился на расстоянии внушать  им  свою  волю...  В
концлагере я владел своим странным искусством  уже  достаточно  для  того,
чтоб защитить от многих опасностей  себя  и  Робера,  а  иногда  помочь  и
другим. Надо было лишь взвесить и оценить все условия и продумать, когда и
что можно сделать.
   Начал   я   действовать   внезапно,   случайно,   в   минуту    крайней
необходимости... Впрочем, такие минуты  в  лагере  бывали  слишком  часто,
чтобы... Ну, словом, я увидел - обычным образом, своими глазами, как Робер
ударил капо. Мы тогда всего  неделю  пробыли  в  концлагере  и  не  успели
привыкнуть к  его  правилам  -  если  в  этом  аду  существовали  какие-то
правила... Впрочем, старожилы лагеря, поляки, говорили, что  незадолго  до
нашего прибытия порядки в лагере резко изменились к лучшему. Но с  меня  и
этого хватало, боже, кто угодно счел бы это адом, я сам не верю, что  смог
все это вынести!
   Итак, Робер ударил капо, Гейнца Рупперта.
   Мы тогда еще  не  знали,  что  это  обычное  развлечение  Рупперта.  Он
подходил к какому-нибудь заключенному и начинал с  ним  мирно  беседовать.
Потом вдруг ни с того ни с сего изо всей силы  бил  его  кулаком  в  лицо.
Когда заключенный с трудом поднимался, Рупперт как  ни  в  чем  не  бывало
продолжал беседу. Но заключенный, ожидая нового удара, при первом движении
Рупперта  невольно  вскидывал  руки,  закрывая  лицо.  Тогда  Рупперт,  от
удовольствия  скаля  кривые   желтые   зубы,   наносил   жестокий,   точно
рассчитанный удар под диафрагму. После такого удара подняться  было  почти
невозможно,  и  Рупперт  деловито  добивал  человека;  обычно  он   просто
затаптывал его насмерть  своими  короткими,  кривоватыми  мощными  ногами.
Иногда он изо всей силы бил носком сапога в пах - после  этого  и  топтать
уже не приходилось, человек выл несколько  минут  от  нестерпимой  боли  и
умирал.
   Поведение Рупперта ошеломило нас не  только  дикой  жестокостью,  но  и
какой-то  нелогичностью.  Гестаповцы  были  жестоки  не  менее  любого  из
лагерных убийц, но цель их действий была ясна: они хотели добыть сведения.
Попусту мучить они не стали  бы:  это  не  входило  в  их  обязанности.  А
здесь... Я но  сразу  понял,  что  означают  слова  -  концлагерь  третьей
степени, лагерь уничтожения.
   Здесь убивали и мучили не только за проступки против лагерного  режима,
да и проступки  эти  были  до  такой  степени  несоразмерны  с  чудовищным
наказанием, что первое время мы глазам своим не верили. Не успел  сдернуть
шапку перед эсэсовцем - смерть; испачкал только что начищенные  ботинки  в
жидкой грязи на полу умывальной, где заключенные в страшной спешке кое-как
оплескивают ледяной водой лицо и руки, - смерть.  Не  обязательно,  не  по
уставу, без всякого церемониала, но очень часто  -  смерть.  Мало  ли  как
может  сытая  безмозглая  тварь,  вооруженная  револьвером   и   дубинкой,
прикончить истощенного, безоружного, беззащитного человека! Но  дело  даже
не в проступке; дело в том, что  людей  сюда  присылали  для  уничтожения.
Значит, можно уничтожить любого из  них  в  любую  минуту,  придравшись  к
любому поводу или вообще ни к чему не придираясь...
   Когда я научился видеть, что творится в душе у этих лагерных  заправил,
я сначала себе не поверил. Я ведь не мог видеть всего:  для  меня  заметны
были лишь основные стимулы, самые сильные  желания  и  страсти,  а  мелкое
оставалось неразличимым. Но что делать, когда мелкое как раз и оказывается
главным, когда  душа  вся  состряпана  из  мелочей  -  из  инстинктов,  из
примитивных страстишек, из тупой, хищнической  свирепости?..  Нет,  не  из
ненависти,  ненависть  -  это  уже  человеческое  качество,  она  доступна
пониманию, даже если несправедлива.  А  эти  вооруженные  питекантропы  не
умели ненавидеть. Иногда у них бывали  приступы  бессмысленной,  стихийной
злобы, вот и все. А большей частью они убивали и пытали просто потому, что
это было выгодно - пусть и не прямо выгодно, но  таковы  были  условия  их
работы, в лагере это было принято, как принято в обычном, нормальном  мире
носить чистую рубашку.
   Но вначале ни я, ни Робер этого не  знали,  и  именно  дикая,  зловещая
беспричинность  действий  Рупперта  вывела  Робера  из   равновесия.   "Ты
понимаешь, я просто испугался и потерял власть над собой, - говорил  потом
Робер. - Я ведь уже знал, что ударить капо - это самоубийство, и  вдобавок
нелепо  жестокое:  уж  лучше  прыгнуть  вниз  с  обрыва  каменоломни,  чем
вытерпеть перед смертью все, что  может  придумать  осатаневший  от  злобы
питекантроп". Может  быть,  на  Робера  подействовало  и  другое:  Рупперт
расправлялся с чудесным парнем-поляком, лагерным поэтом. Звали его  Виктор
- поляки и русские произносят это имя с ударением на первом слоге, -  и  у
него были великолепные синие глаза... Так или иначе, а Робер размахнулся и
отвесил Рупперту такой удар, что тот грохнулся наземь  и  некоторое  время
лежал недвижимо.
   Пока никто не видел, что случилось. Мы - Робер, Виктор и я  -  работали
за выступом скалы, на крохотной площадке. Но в любую  минуту  должны  были
появиться заключенные с носилками для камня, да  и  сверху  мог  заглянуть
эсэсовец-охранник. Мы молчали. Виктор лежал, скорчившись, и глухо  стонал:
он вряд ли понял, что произошло. Рупперт зашевелился. И тогда, в  ожидании
смерти, я почувствовал, что могу это сделать.  Могу  заставить  эту  тварь
слушаться - ведь есть же у нее мозг, пусть самый неразвитый.
   Я знаком попросил Робера молчать и не шевелиться и  направил  всю  свою
волю на Рупперта. Мне было очень тяжело,  физически  тяжело,  я  обливался
потом и цеплялся за руку Робера, чтоб  не  упасть.  Но  я  вскоре  добился
своего: Рупперт встал как ни в чем не бывало, подобрал свалившуюся фуражку
и ушел не оглядываясь. "Ты ничего не помнишь, - мысленно приказывал я  ему
вслед. - Не помнишь, был ли здесь вообще. Но нас ты помнишь, всех троих, и
тебе не хочется нас трогать. Нас нельзя трогать. Ты знаешь, что нельзя".
   Робер не спрашивал, что я сделал: он видел.
   С этого все и началось. Тут, в Гузене.
   У Робера чаще бывали всякие осложнения, чем у  меня.  Ко  мне  в  общем
меньше цеплялись, хотя он и физически был сильней и выдержка у него обычно
была железная. Но он порядком смахивал на еврея, особенно в лагере,  когда
глаза и нос сделались непропорционально большими на его истощенном лице, и
этого было достаточно, чтоб привлечь внимание эсэсовцев и капо. Даже  если
они знали, что Робер не еврей, им все же хотелось его  помучить.  Я  не  в
силах был защитить его всегда и всюду. Поэтому я решил добиться, чтоб  нас
обоих зачислили в команду, строящую бараки. Это было нелегко  -  туда  все
стремились, там и работа была полегче, и,  главное,  капо,  баварец  Франц
Юнге, был  на  редкость  порядочным  человеком:  никого  никогда  не  бил,
заступался за своих работников не только на строительстве, но и  вообще  в
лагере, часто выручал их из беды. Пришлось "уговаривать" и самого  Франца,
чтоб он согласился принять в свою команду двух людей, понятия не имеющих о
строительных работах (впрочем, он это делал уже  не  раз,  и  без  всякого
гипноза), и Рупперта, чтобы  он  не  поднимал  шума,  и  еще  кое-кого  из
лагерного начальства. Так или иначе, а мы оказались в этой бригаде. Там мы
работали до начала 1943 года; потом в лагере произошли большие перемены  к
лучшему, и тогда мы  с  Робером  попали  на  работу  по  специальности,  в
медицинский блок - ревир, как он назывался по-лагерному.
   Но  Роберу  всего  этого  было  мало,  и  он  втянул  меня  в  лагерную
организацию. Он считал, что просто грех не  использовать  мои  возможности
как следует - а "как следует" в  его  толковании  означало:  для  всех.  Я
тщетно объяснял ему, что это безумие. Что весь секрет  моих  успехов  -  в
сосредоточенности на близкой, очень важной для меня лично цели.  И  еще  -
что если о моих способностях будут знать многие, то  рано  или  поздно  до
меня доберутся эсэсовцы. Не могу же я держать весь лагерь  под  контролем!
Но на Робера все эти доводы плохо действовали,  и  кончилось,  разумеется,
тем, что я уступил. И вдобавок Робер сказал мне:
   - Если б ты был вполне убежден в своей правоте, ты бы  постарался  меня
загипнотизировать и подчинить своей воле. Разве нет?
   Он это сказал с ехидцей, а я промолчал. Отчасти потому,  что  обиделся,
но главное - потому, что впервые понял: Робера мне  не  удастся  подчинить
своей воле. То есть я впервые об этом вообще подумал, мне и  в  голову  не
приходило гипнотизировать Робера, но тут я почувствовал, что это для  меня
практически невозможно. Не знаю почему, но  мне  стало  тогда  страшно.  Я
испугался, ясно увидев границу своих возможностей  именно  в  тот  момент,
когда  узнал,  что  от  меня  потребуют   полной   отдачи,   максимального
напряжения. А может,  ощутил,  что,  несмотря  на  свою  загадочную  силу,
нахожусь в подчинении у Робера.
   Вскоре я начал понимать, что Робер был прав. Лагерная  организация  так
блестяще продумывала разные предприятия с учетом  моих  способностей,  так
интересно и успешно разыгрывались сложнейшие акции,  что  мне  становилось
горько: сколько людей можно было бы спасти,  если  б  я  с  самого  начала
работал не один! Я и сам раньше не подозревал, сколько  могу  сделать  при
настоящей, крепкой поддержке... Но не всегда... боже, не всегда...


   "О чем он  думает?  Да,  все  то  же...  Ряды  серых  бараков,  мокрый,
потемневший песок лагерной улицы и  монотонные  узоры  колючей  проволоки,
четко проступающие на  зеленом  вечернем  небе...  Капо  Шуман  -  Ходячая
Смерть... Бог мой, до чего страшные лица у всех лагерников, ведь это живые
трупы, неужели это так выглядело? Неужели мы все это прошли?"


   Я поздно узнал - на четверть часа позже, чем следовало, -  о  том,  что
Феликс и Леон, поляки из Варшавы, попались на глаза капо Шуману -  Ходячей
Смерти в ту минуту, когда они  наносили  новые  данные  на  карту  военных
действий.
   Какая это была великолепная карта и сколько она стоила труда!  Сведения
для нее собирались украдкой, по крохам. То кто-нибудь из эсэсовцев  бросит
неосторожное  слово,  то  заключенный,  ремонтируя  что-либо  в   кабинете
начальника лагеря, услышит обрывки радиопередачи, то удастся  заглянуть  в
газету... Но зато можно было воочию видеть, как неуклонно продвигаются  по
карте линии фронтов с востока и с запада, как они сближаются, все  плотнее
сжимая Германию и неся нам свободу.
   Леон и Феликс сделали эту карту, они и вели ее  почти  три  месяца,  до
середины апреля сорок пятого года. И надо же было попасться, погибнуть так
ужасно в преддверии свободы!
   Я увидел их  уже  избитыми,  с  окровавленными  лицами.  Допрос  только
начинался. Что они пережили потом! Сорок часов пыток. Они молчали. Я знаю,
что они молчали бы в любом случае. Но они надеялись  на  меня.  Они  прямо
обращались ко мне, пока были в сознании... да и  потом...  А  я...  я  был
бессилен. Я потерял способность воздействовать,  я  мог  только  _видеть_.
Лишь потом понял, в чем дело: я выглядел  очень  плохо,  и  перед  началом
операции,  которую  мы  разработали,  чтобы  спасти  товарищей,  мне  дали
какое-то питье для подкрепления. В нем была изрядная доза брома. В  лагере
мне никогда не приходилось принимать бром, и я впервые узнал, как он может
подействовать на меня, - узнал  ценой  мучений  и  смерти  двоих  чудесных
людей, моих товарищей! Тогда я ни о  чем  не  знал  и  выбивался  из  сил,
пытаясь действовать. В конце концов от этой жестокой борьбы с самим собой,
от немыслимого напряжения я потерял сознание. Меня еле привели в  чувство,
я был очень слаб, и Робер запретил мне продолжать попытки.
   Начали  тогда  действовать  обычными  путями,  подкупом  эсэсовцев.  Но
единственное, что  нам  удалось  сделать,  -  это  избавить  товарищей  от
последней пытки, от газовой камеры. Они умирали среди своих, и мы  достали
морфия, чтоб они не мучились. Я видел их вывихнутые, распухшие руки;  я-то
знал, что это значит - провисеть больше суток! Я выдержал двадцать  часов,
но и сейчас не понимаю, почему я не умер. А  они  висели  двадцать  восемь
часов, и это после шести лет лагерей и тюрем.


   Да, но туннель... тут Робер прав...
   Туннель... Впрочем, это был не туннель,  а  гигантский  подземный  зал,
вырубленный в  скалах.  Заключенные  работали  в  три  смены,  готовя  эти
громадные убежища для работы военных заводов. Как только заканчивали  хоть
вчерне один  зал,  в  нем  сейчас  же  устанавливались  станки,  и  работа
продолжалась. Под слоем земли и камня толщиной в 35-40 метров  не  страшны
были никакие бомбежки. А в это время, к концу 1944 года, авиация союзников
начала все чаще навещать соседние с лагерем промышленные  центры  Австрии.
Когда бомбили Линц, мы хорошо слышали и разрывы бомб и лихорадочную пальбу
зениток. Как мы радовались! Все были уверены, что лагерь бомбить не будут,
и, как только начинали  выть  сирены,  мы,  несмотря  на  строгие  запреты
эсэсовцев, высыпали из бараков и вовсю глазели на сверкающие в синем  небе
самолеты. Громадные серебряные птицы, несущие нам свободу. Несущие  смерть
нашим палачам. Гибель и разорение их домам и фабрикам, их семьям и лавкам.
Проклятый черный паук - свастика, - сосущий кровь из  всей  Европы,  скоро
тебя раздавят самолеты и танки! Мы гадали, кто придет в эти места первым -
русские или союзники; но нам-то было, в сущности, все равно:  кто  угодно,
лишь бы скорее свобода.
   Но эсэсовцы начали загонять нас во время налетов в подземные цехи:  они
не хотели из-за нас торчать наверху, рискуя жизнью.  В  начале  1945  года
стали гнать в подземелье всех, даже больных,  которые  еле  передвигались.
Гнали в бешеной спешке, натравливая собак, колотя прикладами автоматов. Им
надо было загнать заключенных и  успеть  спрятаться  самим,  а  эскадрильи
союзников  возникали  на  горизонте  очень  быстро  вслед   за   сигналами
тревоги...
   4 апреля 1945 года  в  полдень  над  лагерем  опять  завыли  сирены,  и
эсэсовцы начали загонять заключенных в подземелье. Но нам сразу почудилось
что-то недоброе. Сирены умолкли, а самолетов все не было, да  и  эсэсовцы,
как нам показалось, меньше торопились, чем обычно.
   Мы с Робером из окна ревира тревожно наблюдали за всей э