нена,  может,  и  я  бы
надеялась. Впрочем, дело не в  надежде  -  я  все  равно  не  могу  больше
переносить эту боль, этот страх, эту пустоту. Лучше - туда, и сразу  всему
конец. Да, сразу. У меня есть пилюля.
   Значит, и Робер это понял. Значит, все потеряно. Я ее не удержу, нет, и
она права - лучше уж сразу конец.
   - Прощай, - говорит Натали, и лицо ее становится  серым,  как  пыль  на
окнах. - Если можешь, продолжай держаться. Я уже не могу.
   Она идет к двери на террасу, осторожно, словно  балансирует  на  доске,
переброшенной через пропасть. Я сижу, не  в  силах  пошевельнуться,  не  в
силах даже крикнуть. Дальше повторяется, как в неотвязном  кошмаре,  сцена
ухода Валери: на фоне синего  неба  и  пологих  зеленых  холмов  возникает
девический   силуэт,   потом   дверь   захлопывается,    слышны    легкие,
стремительные, нетерпеливые шаги - вниз, вниз, по  деревянным  ступенькам,
вниз, вниз, к свободе и смерти.
   Только на этот раз я не встаю, не пытаюсь броситься вслед,  и  Констанс
не приходит спасать меня от себя самого. Я продолжаю  сидеть,  даже  когда
дверь библиотеки распахивается с такой силой, что бьет о стену и от  этого
удара дребезжат стекла книжных шкафов. Я только смотрю на Марка  и  молчу.
Мне уже все равно, и я ничего не могу поделать.


   "Больше я не вытяну, надо кончать. Да и ему плохо. Опасная это игра, но
раз уж начал... Нет, я скоро свалюсь от усталости. Я  не  думал,  что  это
потребует такого напряжения... то есть не думал, что я не выдержу.  А  он?
Ну да, ему намного тяжелее  оттого,  что  я  устал,  не  успеваю  за  всем
следить... Но до чего он изранен, бедняга! Чего ни коснись, все сводится в
конечном счете к войне, к лагерю, и от этого не уйдешь... Надо кончать,  а
мне страшно. Да, страшно, и все тут. Боюсь, что я сделал такую ошибку..."


   Марк стоит, широко расставив ноги и засунув руки глубоко в карманы.  Он
ссутулился и нагнул голову к левому плечу. Так он делает, когда собирается
драться. Марк не в меня, он умеет драться молча, спокойно, без ярости,  но
всерьез, по-деловому.
   - Натали ушла? - отрывисто и глухо спрашивает он.
   Я молчу. Он тоже хочет уйти, да? Так вот - мне все равно. Уходите  все,
а потом и я пойду -  прогуляюсь  по  берегу  Сены  перед  смертью,  подышу
напоследок  этим  прекрасным,  свежим,  смертоносным  воздухом!  Последний
завтрак осужденного перед казнью. На закуску - пилюля.
   - Ушла! - констатирует Марк почти спокойно. - Ну, так вот...
   Мое безразличие вдруг сменяется приступом страха. Я невольно  вскидываю
руки к лицу: трагически-бессмысленный жест лагерника, которым он  пытается
защитить себя от ударов и только больше разъяряет  палачей.  Лучше  стоять
навытяжку, руки по швам, пока еще можешь стоять, а собьют с ног - старайся
опять подняться, и опять - по стойке "смирно"... Так  скорей  отстанут.  Я
забыл их, почти забыл, эти бессмысленные и опасные жесты, эти  запрещенные
защитные рефлексы полосатой армии лагерников, мне все это снилось лишь  по
ночам, а теперь, в эти страшные  дни,  все  всплыло  наверх  из  подводных
глубин психики, и с  каждым  часом  я  становлюсь  все  более  похожим  на
заключенного N_19732, на тот скелет в полосатой одежде, который  пять  лет
прожил в аду, в двух шагах от мирного австрийского рая.
   Не знаю, понял ли Марк, что означает мой жест, - вряд ли! - но в глазах
его мелькает нечто похожее на жалость. Однако он упрямо закусывает  нижнюю
губу и говорит:
   - Все это, понимаешь, ни к чему!
   - Что ты имеешь в виду? - устало спрашиваю я: мне уже опять все равно.
   - Все вообще. Ты знаешь. И все равно у тебя не хватит сил.
   Я безразлично пожимаю плечами. Это тоже смахивает на одно из  состояний
лагерника,  на  то  полнейшее  отупение,  рожденное  дистрофией,   которое
вплотную подводит  к  грани  между  жизнью  и  смертью.  Таких,  ко  всему
равнодушных, полумертвых, людей называли в лагере "мусульманами"  -  из-за
их покорности судьбе, из-за совершенной неспособности активно действовать.
Это был первоочередной материал для газовых камер; впрочем,  мусульмане  и
без газовых камер были обречены, они могли умереть в любую минуту, во сне,
на ходу, сидя на  койке  или  стоя  на  аппеле:  они  жили,  так  сказать,
впритирку к смерти.
   Итак, круг завершен.  Почти  через  двадцать  лет  заключенный  N_19732
все-таки  вернулся,  чтоб  умереть.  Вместе  со  всеми  близкими.   Методы
массового   убийства   за   это   время   усовершенствовались,   полностью
автоматизировались: прогресс, как известно, не остановишь! Теперь не нужно
загонять людей силой или обманом в  газовые  каморы,  не  нужно  экономить
жестянки с "Циклоном Б", не нужно сжигать трупы (а какая это была нелегкая
работа, сколько пришлось поломать голову умникам и в Берлине и на  местах,
пою  не  придумали  более  или  менее  подходящие  способы   побыстрее   и
поосновательней сжигать тысячи трупов!). Вообще ничего не  нужно  -  нажал
кнопку, а дальше все происходит само  собой.  Правда,  в  этот  безотказно
действующий механизм уничтожения попадает в  конечном  счете  и  тот,  кто
нажал кнопку, но это уже несущественная деталь. А зато какой размах, какой
блеск, какая чистая работа! Жаль, что любоваться некому.
   - Что же ты решил? - спрашиваю я.
   Марк не смотрит на меня. Он напряженно думает.
   - Я хочу сказать, - говорит он наконец, - что  так  все  равно  нельзя.
Понимаешь? Даже если мы останемся в живых - так зачем? Это и  вообще  было
противно - что мы не такие, как все... Ты, может, и не знаешь, но мне было
чертовски неприятно, ведь я понимал. А сейчас это выглядит...  ну,  как-то
даже некрасиво: все погибли, а мы живем. Почему мы, именно  мы?  Разве  мы
лучше других? Мы не лучше, а даже, может быть, хуже.
   Все-таки надо бороться. Не будь мусульманином.
   - Чем же мы хуже? - с усилием спрашиваю я. - И разве  война  разбирает,
кто хуже, кто лучше? Кто-то гибнет, кто-то остается в живых, вот и все.
   - Так ведь сейчас уже и не война, - мрачно возражает Марк. - Ну,  какая
это война, если сразу и воевать некому, и ни героев нет, ни трусов -  всех
прикончили? А что мы уцелели - вот это как раз и получается плохо.
   - Если б мы оказались  в  противоатомном  убежище,  получилось  бы  все
нормально, да? - говорю я. - Хотя мы не стали бы  от  этого  ни  хуже,  ни
лучше.
   Марк упрямо встряхивает головой.
   - Ты знаешь, что я хочу сказать! Мне всегда не нравилось то, что  вы  с
мамой... ну,  словом,  эти  штуки  с  телепатией  -  ты  прости,  но  это,
понимаешь... Сначала-то мне было плевать, но уже после того, что ты сделал
с Натали!..
   - А ты знал? - уже задетый, выведенный из равнодушия, спрашиваю я.
   - Как же я мог не знать? Что  я,  по-твоему,  кретин?  Да  я,  если  уж
начистоту говорить, я хотел удрать из дому. И удрал  бы,  если  б  не  это
все... Пошел бы работать, я уж договорился, в редакцию рассыльным.  А  жил
бы  вместе  с  одним  парнем,  у  него  комнатенка  неплохая,  платили  бы
пополам... Это не потому, что я к тебе и к маме  плохо  отношусь,  нет!  -
спохватывается он. - Но я больше не мог, когда вот так,  прямо  к  тебе  в
мозги лезут без спроса, да еще и командуют... Не мог, и все тут!
   - Тебя же никто не трогал...  -  слабо  возражаю  я,  потрясенный  этим
взрывом.
   - Натали тоже не трогали, а зато уж как тронули! -  Марк  передергивает
плечами и морщится. - Разве вам можно после этого доверять?
   Можно ли нам доверять? И это говорит Марк! Ну, пускай еще  обо  мне,  я
был тысячу раз не прав в  истории  с  Натали,  -  не  прав  и  жесток,  от
невнимательности, от слепоты, от слабости духа... но Констанс? Разве можно
найти во всем мире такую изумительную мать... такую жену...
   - В том-то и дело, что она сначала жена, а лишь  потом  мать!  -  почти
кричит Марк, и мне кажется вдруг, что я уже  слышал  где-то  эти  страшные
слова. - Она любит тебя и на все пойдет для тебя. Я ее не виню, но она  не
защита ни мне, ни Тали! Лучше уйти подальше.
   Марк даже не заметил, что он прямо отвечает на мои мысли - мысли, а  не
слова. Итак, Констанс не защита для них... от меня... Да ведь это  сказала
Натали. Не защита! Печаль и  гнев  охватывают  меня.  А  расстояние  -  ты
думаешь,  это  защита?  Я   справлялся   с   этими   тупыми   и   злобными
тварями-эсэсовцами, так неужели я не смогу воздействовать на родного сына?
Да на каком угодно расстоянии...
   Лицо Марка медленно бледнеет, это заметно даже сквозь бронзовый  летний
загар. Он судорожно выпрямляется и сжимает кулаки.  Конечно,  он  все  это
видит - то, что я думаю. Но что же делать? Марк _видит_ - и уже сообразил,
что видит, но так потрясен этим, что не может себе  поверить...  Идеальный
брак... Идеальные дети... Светлый Круг... Боже, какая все это дикая чепуха
и как можно так нелепо заблуждаться в моем возрасте... А Констанс? Неужели
и она ничего не понимала? Или понимала, но молчала из  любви  ко  мне,  из
страха за меня?.. Тогда... тогда, вероятно, прав Марк, и она прежде  всего
жена, моя жена, а остальное, даже дети...
   Марк сдвигает свои  густые  темно-золотые  брови,  прикусывает  губу  и
напряженно вглядывается в меня. Он сбит с толку и напуган.
   - Зачем ты это делаешь? - наконец спрашивает он. - Чтоб напугать  меня?
Это... это же нечестно! И вообще неужели ты мог бы... -  он  бледнеет  все
больше.
   - Не знаю... - честно признаюсь я - Ведь тебе всего шестнадцать лет,  я
боялся бы за тебя, и кто знает... Глаза  Марка  темнеют,  я  пугаюсь  этих
расширенных неподвижных зрачков  и  поспешно  заканчиваю:  -  А  сейчас...
сейчас я вообще ничего не делаю и вовсе не пытаюсь тебя запугивать...  Это
получается само собой и не зависит уже от моей воли...
   Марк переводит дыхание, поза его становится менее напряженной, но  руки
по-прежнему сжаты в кулаки.
   - Ну ладно, - наконец говорит он, и я понимаю, как он ошеломлен  новыми
для него ощущениями. - Сейчас я хоть вижу, что ты говоришь правду.  Но  ты
же сам понимаешь, как это могло получиться. Ты желал  бы  мне  добра,  как
желал бедняжке Тали, а ведь ты мог убить меня, свести с ума... бр-р! -  Он
зябко передергивает плечами. - Даже помимо воли... ты прости, но я слышал,
как ты объяснял маме, что с Тали все получилось помимо твоей воли...
   - Это совсем другое дело... - тихо говорю  я:  усталость  и  равнодушие
опять одолевают меня.
   - Уж не знаю... а, да теперь это все равно! Но ты можешь мне объяснить,
почему мы остались живы?
   Я бессвязно и безнадежно бормочу что-то о Светлом  Круге...  о  великой
силе любви и дружбы, о невидимых нитях, связывающих людей...  о  том,  что
телепатия усиливает эту духовную связь... Марк слушает и качает головой.
   - Я так и думал, что ты сам  толком  не  знаешь,  в  чем  дело.  Теперь
слушай. Оставаться здесь я больше не могу. И никто не может, ты же видишь.
Один за другим уходят и уходят. Я тоже хочу пойти. Может быть, это вовсе и
не смерть, мы  же  ни  черта  не  знаем,  сидим,  как  рыбы  в  запыленном
аквариуме, а кругом, может быть, море, надо только решиться.
   - Марк, ты с ума сошел! - Я не хочу сдаваться, хоть не верю в победу. -
Ты видишь, что я не пытаюсь пускать в ход силу, чтоб удержать кого-либо из
вас. А ведь это стоило сделать - вы уходите, чтоб умереть. Только  потому,
что не хватает терпения.
   - Дело не в терпении, - объясняет  Марк.  -  Для  чего  терпеть  -  вот
вопрос. Или мы одни остались во всем мире, тогда... ну, все  равно,  тогда
это не жизнь. Или же еще есть люди - вот я и пойду их искать.
   - Марк, ну разве ты не понимаешь, что такое радиация?
   - Понимаю. Мало я книг читал об этом,  мало  фильмов  видел?  Но  мы-то
сейчас не знаем, что там, за окнами. У  нас  даже  счетчика  Гейгера  нет.
Почем ты знаешь, может, это была  "чистая"  бомба,  нейтронная  и  никакой
радиации вовсе и нет?
   Я ошеломленно молчу. А если в самом деле?
   - Этого не может быть, - глухо говорю я наконец.
   - Ах, не может? А чтобы телепатия защищала  от  радиации  -  это  может
быть?
   - Но почему же  тогда  никто  не  вернулся?  -  растерянно  бормочу  я,
стараясь сообразить, когда ушла Валери.
   - А почему, они должны были возвратиться? - спрашивает Марк.
   Эти меня добивает. В самом деле, почему? Что им тут  делать,  если  они
поняли, что я трус и жалкий эгоист, что никого я на самом деле не люблю  и
всеми этими побасенками о Светлом Круге  и  великой  духовней  связи  лишь
прикрываю свое душевное бессилие?
   Марк ловит мои мысли и явно  смущается.  Что  он  испытывает?  Жалость,
смешанную с презрением? Ну да, вдобавок  он  все  же  подозревает,  что  я
сознательно передаю ему свои мысли, и это кажется ему некрасивым. Еще  бы!
Дорого я дал бы теперь за возможность спрятаться, уйти  в  себя,  не  быть
таким прозрачным и беззащитным!
   - Значит, ты этого не хочешь? - недоумевая, спрашивает Марк. - Но тогда
зачем же?.. Ты, значит, действительно уже не можешь с этим  справиться?  -
догадывается он. - Ну, вот скажи теперь: разве я не прав?  Разве  с  тобой
можно... Ну, прости, конечно. Но, знаешь, я хоть и не трус,  а  эти  штуки
меня пугают. Это чертовщина какая-то, что ни говори. И  знаешь  что:  тебе
лечиться надо, ты такой издерганный стал... Я маме уж говорил...
   Вот он, результат долгих и терпеливых трудов, оправдание моей  жизни  -
моя идеальная семья, соединенная такой прочной, такой глубокой связью, мой
Светлый Круг, защищающий от враждебного мира!  Дочь  меня  ненавидит,  сын
презирает, жена... жена, вероятно, жалеет по доброте  своей,  но  и  ей  я
основательно испортил жизнь. А  другие?  Отца  и  Валери  я  предал  своим
равнодушием, и они узнали мне цепу... Даже  Софи,  простая  душа,  увидела
сразу, чего  я  стою.  И  это  ты  считал  прообразом  будущего,  окном  в
совершенный,  гармонический  мир?  Имей  мужество   хоть   признать   свое
поражение!
   - Да, да, все вы правы, я один виноват! - кричу я, задыхаясь от боли  и
унижения. - И ты прав, Марк! Иди, что же ты стоишь!
   Марк некоторое время колеблется, с тревогой глядя на меня.
   - Я сейчас, только позову маму, - бормочет он.
   Но как раз этого я уже не в силах вынести.  Я  чувствую,  что  не  могу
сейчас  видеть  никого,  даже  Констанс,  и,  может  быть,  даже  особенно
Констанс.
   - Ты не уходишь? - Слова еле проходят сквозь  мин  сведенные  судорогой
губы. - Тогда я... я тоже не могу больше!
   Я бросаюсь к двери на террасу; я бегу, боясь, что Марк  меня  опередит,
удержит; я только одного хочу, уже не  сознанием  -  сознание  где-то  вне
меня, а кожей, сердцем, пересохшим ртом, руками, цепляющимися за  пустоту,
- хочу уйти, уйти куда угодно от осколков моего разбитого мира.  Но  я  не
могу уйти, я топчусь на  мосте,  задыхаясь  от  нечеловеческих  усилий,  а
звенящие, сверкающие осколки со всех сторон рушатся на меня,  впиваются  в
тело, в мозг, я слепну, я глохну, я немею от яростной, беспощадной боли, я
уже не в силах произнести хоть слово, не в силах молить о пощаде и  только
кричу, кричу нечеловеческим криком, как двадцать лет назад. И, как  тогда,
спасительная тяжелая  тьма  наплывает  на  меня,  наконец-то  избавляя  от
пытки...


   Начинало смеркаться, в глубине комнаты было уже совсем темно,  и  Робер
включил настольную лампу у дивана.
   - Клод все равно скоро проснется, -  сказал  он.  -  Я  дал  ему  очень
небольшую дозу.
   Констанс смотрела на  серое,  осунувшееся  лицо  Клода  -  лишь  легкое
подергивание век говорило о том, что он жив.
   - Все же я не понимаю, Робер, - тихо произнесла она,  -  как  дошло  до
этого. Я ведь все время чувствовала, что ему плохо. А вы...  разве  вы  не
чувствовали?
   Робер колебался.
   - Видите ли, это был очень сложный эксперимент... - Он вдруг замолчал.
   Констанс повернулась к нему.
   - Сложный эксперимент? - медленно переспросила она. - Но ведь речь  шла
просто о гипнотическом внушении!
   - Это и было гипнотическим внушением, - Робер шарил  по  карманам,  ища
спички. - Только не простыл... Ну, вы же знаете, с Клодом ничто не просто.
   - Да. Так что же все-таки? - Констанс глядела ему прямо в глаза.
   - Я не мог просто внушить ему, чтоб он забыл. Или переменил мнение. Это
была его idee fixe, центр  его  жизненной  философии...  Ну,  все  это,  с
телепатией,  с  подлинной  связью  между  близкими   людьми,   с   очагами
сопротивления... Надо было наглядно  показать  ему,  что  получится,  если
Светлый Круг...
   - Пожалуйста, продолжайте, - без выражения сказала Констанс.
   - Ну,  если  Светлый  Круг  окажется  реальностью...  в  условиях...  в
условиях третьей мировой войны. Если все кругом погибнут, а останемся лишь
мы, которых он держит своей любовью. И все будет зависеть от его  любви  и
нашего взаимопонимания.
   Констанс долго молчала, опустив голову.
   - Я не понимаю, как это было возможно, - наконец сказала она.
   - Ну, я все заранее продумал и подготовил... Гипноз... И потому у нас с
ним ведь существовала прочная  телепатическая  связь,  так  что  я  мог  в
известной степени контролировать опыт... Ему я  обещал  продемонстрировать
опыты с электродами... Это я тоже делал для перебивки,  вызывал  различные
воспоминания...
   - Значит, Клод все это время был уверен, что началась война?  -  ровный
голос Констанс слегка дрогнул, она откашлялась. - Но ведь война  была  его
постоянным кошмаром, из страха перед войной он и придумал всю свою теорию!
Теперь я понимаю... Боже, Робер, вы не должны были этого делать! Это может
его убить!
   - Я... нет, я в самом деле не подозревал, что он до такой степени болен
страхом перед  войной.  У  него  все  сводилось  к  мыслям  о  войне  и  к
воспоминаниям о лагере.
   - Вы-то знаете, что он пережил...
   - Но я был вместе с ним, и Марсель, и многие другие, и  мы  в  общем-то
довольно редко об этом думаем.
   - Он никогда не забывал. Не мог забыть.
   - Теперь я вижу... Констанс, он, кажется, просыпается!
   Дыхание Клода стало неровным, он пошевельнулся  и  простонал.  Робер  и
Констанс молча стояли у дивана и ждали. Клод открыл  глаза  и  сейчас  же,
вскрикнув, зажмурился.
   - Клод, милый, что с тобой? - тихо спросила Констанс.
   - Ты не ушла... и напрасно, - пробормотал Клод, не открывая глаз;  лицо
его было искажено судорогой глубокого страдания.
   - У  тебя  глаза  болят?  Попробуй  открыть  глаза,  Клод,  пожалуйста,
попробуй.
   Клод осторожно приоткрыл глаза и сразу же, щурясь, сел на диване. Вид у
него был растерянный.
   - Подождите... Значит, это все-таки была нейтронная бомба?
   Робер прикусил губу.
   - Послушай, Клод, мы должны тебе объяснить... - начал он.
   Клод  внезапно  встал  и,  нетвердо   ступая,   подошел   к   окну.   В
Люксембургском саду серели прозрачные  летние  сумерки.  На  аллее  играли
дети,  их  звонкий  смех,   приглушенный   шелестом   листвы   и   шорохом
автомобильных шин, доносился в окно кабинета, на  четвертый  этаж  старого
дома на улице Вожирар. Клод постоял с минуту,  потом  вернулся  и  лег  на
диван.
   - Что со мной было? - еле слышно проговорил он,  не  открывая  глаз.  -
Я... я болен?
   - Нет... Ты помнишь, что мы с  тобой  уговорились  встретиться  сегодня
утром?
   - Сегодня утром? - ошеломленно переспросил Клод. - Нет...
   - Ну, так вот, сегодня утром, в десять часов,  ты  приехал  ко  мне,  -
хмурясь, сказал Робер. - Твоя машина стоит и сейчас  за  углом,  на  улице
Бонапарта. Ты поднялся ко мне и все это время провел в  моей  лаборатории.
Сейчас девять часов вечера. Последний час  ты  проспал.  Опыт  продолжался
около десяти часов. Констанс почувствовала, что тебе плохо, и приехала.
   - Какой опыт? - очень тихо спросил Клод.
   Робер сделал жест отчаяния.
   - Констанс, я больше не могу! Объясните ему, бога ради!
   Констанс взяла Клода за руку.
   - Только не волнуйся, теперь все уже позади. И не сердись на Робера, он
сам жалеет, что все так получилось...
   Клод вскочил. На лбу у него заблестели крупные капли п