знает...  Констанс  понимает,
возможно, больше меня самого. Ведь были такие дни,  когда  ее  спокойствие
казалось   мне   слишком   невозмутимым,   почти   мистическим,   лишенным
человеческого обаяния. В самой сильной и верной  любви  есть  свои  черные
дни, есть полосы кризисов, и я не раз уже думал, что Констанс  рассудочна,
равнодушна, что ее спокойствие опирается  не  на  силу,  а  на  отсутствие
эмоций, что нет в ней истинной доброты, нет живого огня. Было и  такое,  и
она это знала. Не путем телепатии; ведь она раньше, до  катастрофы,  могла
воспринимать мои мысли и чувства либо в момент какого-то очень высокого их
напряжения - как при встрече с Валери, -  либо  когда  я  сам  сознательно
передавал ей что-то на расстоянии. Просто она  всегда  была  внимательней,
проницательней, тоньше...
   Робер часто подсмеивался надо мной, уверяя, что в моем организме  явный
избыток женских гормонов и психика у меня  скорее  женская,  чем  мужская.
Может  быть,  это  и   так;   ведь   принято   считать,   что   повышенная
чувствительность, острая потребность в любви и дружбе, в опоре и защите  -
это чисто женские черты. У меня они, видимо, существуют от  рождения;  то,
как сложилась  моя  жизнь,  в  одинаковой  мере  определяется  и  внешними
обстоятельствами и особенностями моей психики.
   Да, война дважды разрушала все вокруг  меня;  но  будь  у  меня  другой
характер, я вел бы себя по-другому. Прежде всего я мог не  реагировать  на
все так резко и бурно. Мало ли у кого распадалась семья в  наше  время,  и
далеко не все  делают  из  этого  трагедию.  Тем  более  что  у  меня  все
складывалось не так уж плохо. Отец всегда старался помогать мне - это мать
отказывалась от помощи, потому мы с ней  так  и  бедствовали,  -  а  потом
Женевьева сразу приняла меня, как родного сына. Потеряв Валери, я  тут  же
встретил Констанс, идеальную жену и подругу.
   Выходило внешне так, что я даже выигрывал от этих перемен. Если б  отец
остался с моей матерью, я вряд  ли  получил  бы  образование;  если  б  мы
продолжали жить с Валери, я не смог бы так много и хорошо работать, как  с
Констанс, которая сняла с меня все житейские заботы, никогда не жаловалась
на нехватку денег, даже если их было явно недостаточно, и  обеспечила  мне
то душевное равновесие, которого мне всегда не хватало. И все же... все же
я не мог  ничего  забыть,  я  не  умел  приказать  себе  -  хватит,  брось
самокопание, не будь слюнтяем.
   Робер еще потому так говорит, что наши с ним взаимоотношения  с  самого
начала строились по  принципу:  слабый  ищет  защиту  у  сильного,  а  тот
милостиво снисходит. Ну, может, и не совсем так, ведь Робер искренне любил
меня, а в лагере  дружба  и  любовь  ценятся  куда  выше,  чем  в  обычных
условиях. Но о Робере-то уж не скажешь, что у него есть  женские  черты  в
психике! Он воплощение мужественности и внешне и по характеру. А я...
   К сожалению,  я  не  наделен  другими  чертами,  тоже  причисленными  к
женским: у меня  нет  той  чуткой  внимательности,  которая  действительно
присуща  большинству  женщин.  Или,  вернее,  она  есть,  но   не   всегда
включается. Иногда я вообще ничего, не замечаю  вокруг  себя  -  и  не  по
недостатку интереса, вовсе  нет!  Констанс  всегда  уверяла,  что  это  от
занятости, от увлеченности работой, и я принимал это объяснение - лестно и
удобно. А на самом деле - кто знает?
   Во всяком случае, в истории с Натали эта моя ненаблюдательность едва не
привела к трагедии. Едва не привела? Или трагедия все же произошла? Я  так
и но знаю, как об этом судить. Констанс и Робер - каждый  со  своей  точки
зрения - считают, что  я  не  имел  права  так  поступать.  Возможно,  они
правы... Если б я мог с ними посоветоваться... Но Констанс  тогда  была  в
Лионе у родственников. Робер улетел в Америку на конгресс нейрофизиологов.
И тут появился этот проклятый Жиль.
   Сначала я услышал, как Натали говорит с кем-то по телефону,  и  впервые
понял, что моя дочь - взрослая. И что она влюблена. Этот тихий,  с  нежным
придыханием, смешок: "Ах, Жиль..."  Я  молча  отошел  от  двери  кабинета.
Потом, за чаем, спросил:  "С  кем  это  ты  говорила?"  Натали  ничуть  не
смутилась, только перестала улыбаться: "С одним знакомым".  Я  не  решился
больше  спрашивать,  но,  конечно,   встревожился.   Натали   своенравная,
скрытная, самолюбивая. Впервые я пожалел о  том,  что  побоялся  проводить
опыты с детьми. Психика Натали была для меня подлинным "черным ящиком".  Я
рассеянно глотал чай и, делая вид, что читаю газету,  исподтишка  наблюдал
за Натали. Да, она  взрослая  и,  пожалуй,  красивая  девушка.  Во  всяком
случае,  "стильная",  как  говорится.  Сейчас  в  моде  именно   такие   -
длинноногие, с тонкой талией,  с  пышной  шапкой  взлохмаченных  волос,  с
лицом, которое будто состоит лишь из глаз да губ.
   Поймав мой взгляд, Натали выпрямилась как пружинка. Тонкий алый  свитер
обтягивал ее прямые плечи.
   - Ты хочешь знать, кто такой Жиль? - слегка заносчиво спросила  она.  -
Он работает в автомобильной фирме, рекламирует машины.
   Я не очень понимал, что это значит, - нечто вроде коммивояжера, что ли?
Но в ту минуту меня занимало другое: почему Натали это сказала чуть ли  не
через полчаса? Я ведь ничего больше не спрашивал.  Мое  молчание  вряд  ли
могло ее смутить - я  за  завтраком  всегда  читаю  газету,  тем  более  в
воскресенье. Желание пооткровенничать? Я этого за Натали даже в детстве не
замечал. Интуиция? Возможно. Но что, если она ответила на  мой  внутренний
вопрос? Я ведь все время думал об этом Жиле и даже  разглядывал  Натали  с
точки  зрения  постороннего  мужчины  -  какое  она   должна   производить
впечатление?
   Я безразлично пожал плечами и уткнулся в газету. Но  мысленно  спросил:
"Ты давно с ним знакома?" Я  повторил  этот  вопрос  три  раза  и  услышал
запинающийся ответ Натали: "Недавно. Я с ним знакома всего неделю".
   И вдруг Натали закричала:
   - Я не хочу, слышишь, не хочу!
   Я отложил газету и стал глядеть в глаза Натали. Она прикусила губу.
   - Чего именно ты не хочешь? - спросил я. - И почему?
   В общем на меня это мало похоже - такое поведение. А тем более с Натали
- она всегда была такой нервной, излишне чувствительной, я-то  ее  понимал
лучше других и не хотел бы мучить. Но тут у  меня  появилась  какая-то  не
очень ясная идея - вдруг удастся избавиться  от  этого  Жиля  хотя  бы  до
приезда Констанс, а потом пускай она рассудит, как быть. Ну, а к тому же я
поддался импульсу исследования, хоть и знал, что все эти занятия - палка о
двух концах.
   - Ты не должен читать мои мысли! - выпалила Натали. - Это... некрасиво!
   Я усмехнулся: меня позабавило, как все перепуталось в ее восприятии.
   - Но я вовсе не читаю твои мысли, девочка. Ты все говоришь вслух.
   - Да... Это верно! - растерянно  согласилась  Натали.  -  Но  ты...  ты
приказываешь мне. Я же чувствую. Это гипноз! Ты не  должен  этого  делать!
Ты... ты не имеешь права, нет, серьезно. Ты даже не  знаешь  Жиля,  а  уже
ненавидишь его.
   - С чего ты взяла? - сказал я, понимая, что она в общем  правильно  все
воспринимает, хоть и преувеличивает: я не мог ненавидеть неизвестного  мне
Жиля, но хотел бы от него избавиться; впрочем, для Натали тут существенной
разницы нет.
   Натали замолчала и долго глядела на меня. Я  потом  думал:  почему  эта
внутренняя связь между нами возникла так внезапно? Ведь я боялся посвящать
детей в нашу связь с Констанс и никаких опытов с ними не проводил. Правда,
я знал, что, если они будут в опасности,  я  это  увижу  на  каком  угодно
расстоянии, - знал и проверил на фактах. Но  что  создало  наш  контакт  с
Натали?  С  ее  стороны  была  влюбленность,  сразу  резко  изменившая  ее
внутренний мир. С моей -  крайняя  усталость  (я  заканчивал  серию  очень
сложных опытов с животными, один лаборант к тому же срочно уехал к больной
матери, и вслед за этим заболел другой, так что у меня остался всего  один
помощник) и тоска по Констанс - мне всегда было тяжело расставаться с ней,
я  чувствовал  себя  словно  черепаха,  лишенная  панциря.  В   ночь   под
воскресенье я рассчитывал отоспаться по крайней мере, но почему-то  напала
бессонница, я проворочался до рассвета, потом глотнул снотворного, а  Софи
меня разбудила, как мы уговорились с вечера, в десять  часов.  Я  вышел  к
завтраку с тяжелой головой и  по  дороге  услышал  этот  самый  телефонный
разговор. В общем какие-то сдвиги в психике были и у меня и у Натали.
   Я  понимал:  эта  мысленная  связь  именно  потому   так   испугала   и
раздосадовала Натали, что совпала с ее первой "взрослой" влюбленностью,  с
таким  периодом,  когда  потребность  в  тайне  особенно  возрастает.  Она
боялась, что я читаю ее мысли. Но это было не совсем так. В ту минуту,  во
всяком случае, я примерно догадывался, что она сейчас чувствует, просто на
основании  собственного  опыта.  Потом  я  стал  добиваться  большего  уже
сознательно.
   Жиль вскоре появился в нашем доме, и я  решил,  что  мои  инстинктивные
опасения оказались справедливыми. Это  был  высокий  черноволосый  парень,
очень элегантный по теперешним понятиям,  с  уверенными,  чуть  небрежными
манерами опытного соблазнителя. Я таких всегда ненавидел. Может  быть,  из
зависти, уж не знаю. Хотя  меня  никогда  не  прельщала  слава  покорителя
женских сердец. Думаю, что, если б  какая-нибудь  фея  одарила  меня  этим
свойством, я скорее счел бы себя несчастным. Но рядом с этими  уверенными,
элегантными, неотразимыми парнями я все-таки чувствовал себя ничтожеством.
Валери расхохоталась, когда я признался ей в этом: "Да зачем тебе?.. Разве
ты донжуан?" Даже ей я не мог объяснить, в чем тут дело. Да и  сам  не  до
конца понял.
   Так или иначе, Жиля я действительно возненавидел с первого взгляда.  Но
прежде всего потому, что понял, какой властью он пользуется над Натали. Он
был старше ее всего на семь лет, а выглядел зрелым,  опытным  мужчиной,  и
Натали беспрекословно подчинялась его молчаливому взгляду, легкой  улыбке,
движению руки. Мне стало по-настоящему страшно, когда я  увидел  из  окна,
как они идут по улице и как Жиль целует ее. В эту минуту я решился.
   Писать Констанс, советоваться с ней было невозможно, да  и  медлить  не
следовало. Я подсыпал Натали в  вечерний  чай  дозу  снотворного  и  ночью
провел с ней сеанс гипнотического внушения. Утром она  сидела  молчаливая,
тихая, глаза у нее были испуганные,  и  у  меня  сжалось  сердце.  Вечером
пришел Жиль, и я, страдая, наблюдал, как мечется бедная девочка между  его
и моей волей. Под конец она разрыдалась и выбежала из комнаты. Тогда  Жиль
подошел ко мне.
   - Вы думаете, это хорошо - так поступать? - спросил он.
   Я пожал плечами. Он продолжал:
   - Я вообще не понимаю, что вы имеете  против  меня.  Я  вас  чем-нибудь
обидел? По-моему, нет.
   - Зачем вам Натали? - резко спросил я.
   Он снисходительно усмехнулся.
   - Вы, старшее поколение, вечно задаете какие-то  дикие  вопросы.  Зачем
это действительно парню в моем возрасте может понадобиться девушка?
   - Вы хотите на ней жениться? - не обращая внимания на его тон,  спросил
я.
   - Не знаю еще. Возможно. Я не знал, что вы торопитесь выдать ее  замуж.
Она ведь так молода.
   Меня разозлили не столько  слова,  сколько  снисходительная,  поучающая
интонация, ленивая наглость, с которой он это произнес. Я встал и довольно
нелепо выкрикнул:
   - Убирайтесь вон из моего дома!
   "Господи боже мой! - подумал я тут же. -  Что  за  идиотская  ситуация!
Благородный отец и коварный соблазнитель - прямо из старинной  мелодрамы!"
Если б Жиль реагировал как-нибудь иначе, я, наверное, просто сдался бы. Но
он возразил тоже повышенным тоном, что привлечет меня к ответу "за все эти
штучки с гипнозом", и тут я совсем  разъярился  -  вероятно,  оттого,  что
чувствовал себя виноватым.
   Вспышки такой бешеной ярости у меня бывают крайне редко,  и  я  сам  их
побаиваюсь,  потому  что  теряю  власть  над  собой.  Силы  у  меня  тогда
удесятеряются. В двенадцать лет я чуть не убил человека. Я  был  худеньким
невысоким парнишкой, а мой противник, шестнадцатилетний  силач  Жан,  слыл
опытным драчуном. Но он грязно обругал Женевьеву, и  вдруг  у  меня  перед
глазами пошли красные круги. Я даже не помню толком, как все случилось.  Я
поднял его на воздух и швырнул с такой силой,  что  он  скатился  вниз  по
крутым ступеням бельвилльской улички и два месяца провалялся в больнице  с
переломленными ребрами и пробитым черепом.  Отчасти  из-за  этого  отец  и
Женевьева продали бистро и перебрались  в  XIV  округ,  на  улицу  Алезиа,
распустив слух, что мы вообще уезжаем из Парижа: они боялись, что  Жан  со
своей компанией убьет меня, как только выйдет из больницы...
   Я поднял тяжелый дубовый стул и взмахнул им над головой.
   - Убирайся немедленно, подонок! - крикнул я.
   Жиль понял, что дело нешуточное, и попятился к двери. На  пороге  стала
Натали. Я еле, различал белые пятна их лиц - перед глазами плясали красные
крути, застилая все. Но я услышал, как Жиль властно сказал:
   - Натали, ты идешь со мной!
   - Нет! - крикнул я. - Нет! Натали, не смей!
   Я увидел, что Натали застыла на пороге. Потом она зашаталась  и  упала.
Красные круги прекратили свою бешеную пляску. Я тяжело опустил стул.
   - Видите, что вы наделали! - неожиданно мягки и растерянно сказал Жиль.
   Стоя на коленях,  он  поддерживал  Натали  -  она  лежала  с  закрытыми
глазами, белая как мел.
   - Ладно, вы все-таки уходите, - пробормотал я. - Дайте ей успокоиться.
   - Я-то уйду, раз вы настаиваете. -  Он  поднял  Натали,  уложил  ее  на
диван. - Но разве так можно поступать, если вы  ее  любите?  О  ней  нужно
думать, а не о себе, ведь верно?
   - Ладно, ладно, идите, - повторил я, и он ушел, а я позвал Софи.
   Может, он вправду был совсем  неплохой  парень.  По  крайней  мере  так
уверяла Констанс. Но уж очень все неудачно сложилось.
   Натали вскоре пришла в себя, но весь день пролежала молча, отвернувшись
к стенке. Я решил было ночью внушить ей, чтоб она немедленно уехала в Лион
к Констанс, но вечером у нее было уже около сорока градусов, она  бредила.
Врач сказал, что это вирусный грипп. В девятнадцатом веке это  назвали  бы
нервной горячкой, тем более что болезнь дала осложнение - менингит.
   Констанс немедленно приехала, не успев даже получить моей телеграммы, -
она почувствовала беду. И начала распутывать все, что я так  безнадежно  и
опасно запутал.
   Мало что можно было сделать в таких обстоятельствах.  Констанс  подолгу
беседовала и с Жилем и с Натали, когда той стало получше. Я уж  готов  был
примириться с этим парнем, но Констанс объяснила мне, что Жиль из-за  всей
этой истории охладел к Натали.
   - У них ведь все только начиналось - во всяком случае, у  него.  А  тут
какие-то нелепые трагедии, гипноз... - говорила она, не глядя на  меня.  -
Ну, поставь себя на  его  место...  даже  себя.  А  он  парень  трезвый  и
бестолковых трагедий инстинктивно  избегает.  Да  и  Натали  сейчас  очень
подурнела.
   Действительно, Натали, бледная, осунувшаяся, с обритой головой,  ничуть
не была похожа на ту "стильную" девушку, которую  я  недавно  рассматривал
через стол поверх развернутой газеты. У меня сердце болело, когда я входил
в  палату  и  видел  ее  большие,  неподвижные,  равнодушные  глаза.   Она
по-прежнему не сказала мне ни слова, а с Констанс говорила только наедине,
и то неохотно.
   - Что же делать с Натали? -  спросил  я.  -  Я  понимаю,  что  во  всем
виноват... Но ведь тебя не было! И что теперь? Как нам быть?
   Констанс долго обдумывала ответ. Он  оказался  совсем  неожиданным  для
меня.  Она  считала,  что  дня  через  три-четыре,  когда  Натали  немного
окрепнет, надо будет проделать во сне сеанс гипноза и внушить ей, чтоб она
разлюбила Жиля и не думала об этой истории вообще. Может, понадобится и не
один  сеанс,  но  это  необходимо,  иначе  она  будет  очень  страдать   и
возненавидит меня.
   - А ты не думаешь, что это опасно? - спросил я.
   - Из  двух  зол  приходится  выбирать  меньшее,  -  вздохнув,  ответила
Констанс.


   "Он волнуется... очень волнуется...  Но  ведь  об  этом  надо  помнить,
иначе... Или, может, не  стоит  так  долго?..  Слишком  уж  много  у  него
болезненных наслоений".


   Конечно, все мы люди искалеченные, и Робер тоже,  хоть  он  и  держится
лучше. Я так и не понимаю, как  могла  Констанс  полюбить  меня,  особенно
тогда, в сорок пятом году. Я ведь был совсем сумасшедший  после  лагеря  и
после разрыва с  Валери.  Правда,  в  присутствии  Констанс  я  становился
спокойней, мягче, даже смеялся, но это было так внешне, так ненадежно! Она
не могла этого не чувствовать, да и не только она. Стоило мне  улыбнуться,
как губы начинали непроизвольно дергаться, улыбка походила на судорогу,  и
я отворачивался смущаясь.
   Я долго не понимал, не решался понять, что  Констанс  меня  любит.  Это
было невозможно, невероятно. Я и сам не мечтал об этом: просто ходил к ней
по вечерам, сидел, и мне всегда было  очень  трудно  уходить.  Да  и  куда
уходить? Робер женился на женщине, которая ждала его все шесть лет: он сам
был несколько смущен этой верностью и объяснял, что от Франсуазы он  этого
никак не ожидал. "Все у нас было,  понимаешь,  как-то  наспех.  Не  успели
толком переспать, а тут война...  Правда,  она  заявила,  что  будет  меня
ждать,  но  мало  ли  что  говорят  в  таких  случаях..."   Оставаться   с
молодоженами в одной квартире не годилось, а  мне  -  тем  более.  Я  снял
комнату в паршивенькой гостинице на улице  Бернардинцев,  потому  что  это
было рядом с домом, где жила Констанс, и мы начали  проводить  вместе  все
вечера.
   Она неохотно рассказывала о  себе;  я  знал  только,  что  она  круглая
сирота, работает в министерстве юстиции стенографисткой.
   Собственно, насчет министерства юстиции я знал с самого начала; там я с
ней и познакомился. Пришел проведать Марселя Рише, моего лагерного дружка,
и увидел Констанс: она шла навстречу мне по длинному коридору, и волосы ее
светились, как ореол, каждый раз, когда она проходила мимо окна. Когда она
прошла, я молча повернулся и пошел за ней - почему, сам не знал. Я никогда
не умел знакомиться с девушками вот так, на ходу,  а  уж  после  лагеря  и
вовсе разучился разговаривать как следует, ухаживать... Впрочем, это не то
слово, я не собирался тогда ухаживать за Констанс и вообще не знал, что  я
собираюсь делать. Просто вошел в комнату вслед за  ней  и  самым  дурацким
образом уставился на нее. Она сначала пыталась выяснить, что  мне  угодно,
потом мило улыбнулась и сказала: "Простите, у меня срочная  работа",  -  и
принялась очень быстро стучать на машинке.
   Наконец я собрался с силами и встал.  Молча  постоял  с  минуту  -  мне
казалось, что уходить нельзя, что потом я вернусь  и,  как  в  сказке,  не
будет уже ни этой  комнаты,  ни  светловолосой  девушки  за  машинкой.  Но
Констанс все так же приветливо и безлично улыбнулась мне, и я вышел,  хотя
каждый шаг давался мне с трудом.
   Я говорил с Марселем,  смотрел  на  страшный  багровый  шрам,  наискось
рассекавший его лицо, и вспоминал, как он лежал в  ревире,  до  полусмерти
избитый в каменоломне, и еле слышно хрипел: "Париж, я еще увижу  Париж,  я
увижу Париж, я не умру!" А лицо у него было залито кровью, и глаз затек  и
распух, и все тело  было  исполосовано  плетью,  перевитой  проволокой,  -
плетью капо Гейнца Рупперта, истоптано тяжелыми подкованными  сапогами,  и
мы не знали, доживет ли он до утра. А он дожил, и я дожил, и Робер,  и  мы
все унесли с собой эту страшную память, и можно ли человеку, на чьей  душе
неизгладимая  печать  лагеря  смерти,  тянуться  к  молодому,   здоровому,
спокойному существу? Зачем? Чтоб душевно омолодиться за чужой счет,  ценой
чужого спокойствия? Престарелый царь Давид клал себе в постель молоденьких
девочек, чтоб они согревали его кровь, - ну