если каждый из них до конца отстаивал свой участок фронта.  Они  отступали
или погибали. Но не побеждали.
   - Я не хочу сдаваться без боя. А вести бой в масштабах фронта не  могу.
Я отвечаю только за свою огневую точку.
   - Да это у тебя не бой! Это уход от боя!  Какая  там  огневая  точка  -
просто ты рекомендуешь всем спрятаться в свои дома и носа не высовывать. И
вдвойне лицемеришь: ну, у тебя есть телепатическая связь  с  близкими,  но
ведь ты же знаешь, что у других такой связи нет. Допустим, ты спасешься, и
Констанс, и дети, ну, а другие?
   Воспоминание это - или разговор продолжается сейчас? Ну,  конечно,  что
это со мной? Робер сидит тут, рядом со мной, в библиотеке, и на  его  лицо
падает тот же мутный, зловещий свет сквозь пыльные стекла.
   - А я и не заметил, как  ты  вошел,  -  неуверенно  говорю  я  и  вдруг
чувствую странную усталость. - Может, я спал?
   - Да, ты спал. И говорил во сне, - подтверждает Робер. - Ты  и  во  сне
продолжаешь спор со мной.
   - Я все время об этом думаю. Да и что удивительного!
   - Как ты считаешь теперь: ты победил в этом споре? - глядя  на  меня  в
упор, спрашивает Робер.
   У меня такое ощущение, будто громадная тяжесть навалилась мне на  грудь
и на голову. Я с трудом выговариваю:
   - Я не знаю, можно ли назвать это победой. Я не того ждал. Я  и  сейчас
не понимаю, почему мы все живы.
   - Ты перестал верить в свой дар?
   - Не в этом дело... То, что сейчас происходит с нами, не  имеет  ничего
общего с телепатией...
   - Имеет. Другого объяснения ведь  нет.  Значит,  ты  сам  не  понимаешь
границ своих возможностей. Ты же не захотел заниматься  теорией  и  знаешь
лишь то, что дал тебе личный опыт. А личный опыт всегда ограничен, даже  у
тебя.
   "В самом деле, - опять думаю я, - что мы знаем о телепатии, тем более в
таких необычных условиях?  Кто  мог  бы  заранее  предсказать,  как  очень
прочная и глубокая телепатическая связь, возникшая в нормальных  условиях,
будет проявляться  в  условиях  совершенно  исключительных,  небывалых,  в
абсолютно изменившейся среде, свойства которой, в свою очередь, не изучены
(да  и  будут  ли  когда-либо   изучены)?   Да,   необычные,   чудовищные,
невообразимые условия! Дело даже не в том,  как  влияет  на  нас  радиация
(хотя она не может не влиять, я в этом убежден), а прежде  всего  в  нашем
безграничном, безнадежном одиночестве, в том, что мы - крохотный  островок
жизни, чудом уцелевший среди океана  тьмы  и  смерти...  Надолго  ли,  кто
знает?"
   - Но рассуждай же спокойней и логичней! - снова  вмешивается  Робер.  -
Почему бы не быть другим "островкам"? Хотя бы и на телепатической  основе?
Разве мало на свете людей, которые занимались телепатическими опытами и  в
то же время были глубоко связаны любовью или дружбой с другими? Наконец, в
Индии - там ведь йоги проделывали поразительные опыты: обходились  подолгу
не только без пищи и воды, но и без кислорода. Почему бы им  не  научиться
противостоять радиации?
   - Йоги... возможно... - неохотно отвечаю я. - Но Индия так далеко...
   - А может, рядом с тобой, во Франции, есть люди, которые успели достичь
того же, что и ты?
   Все так же льется пыльный, мутный свет из высокого окна  библиотеки.  Я
вижу перед собой смуглое, резко  очерченное  лицо  Робера,  его  блестящие
карие глаза. Но мне трудно шевельнуться, я лежу в кресле, словно скованный
невидимыми цепями. Я пытаюсь встать и не могу. Что со мной?
   - Вспомни еще, - говорит Робер, пристально глядя на меня, - недавно  мы
с тобой читали об этом загадочном острове Ниуэ, где люди издавна, а может,
извечно  живут  и   благоденствуют   при   убийственно   высокой   степени
радиоактивности. Они высокие, сильные, красивые, у них рождаются здоровые,
полноценные дети. Кто знает, может быть, есть люди, от  природы  способные
переносить радиацию. Наверное, их немного, - но, может быть,  больше,  чем
можно  предположить  a  priori?  Достаточно  для  того,  чтобы   не   дать
человечеству исчезнуть с лица земли?
   - Возможно... - бормочу я. - И что же? Ждать? Терпеть? Надеяться?
   - Твоя задача, - Робер не спускает с меня глаз, и мне кажется  тяжелым,
материально весомым этот неподвижный пристальный  взгляд,  -  твоя  задача
состоит именно в том, что ты раньше наметил для  себя:  отвечать  за  свой
участок. Если ты сможешь уберечь всех нас, отстоять  этот  опорный  пункт,
бой будет выигран.
   - Но почему? - вяло протестую я. - Откуда у тебя уверенность в том, что
есть другие, есть надежда для человечества?
   - А ты сам? - не отводя от меня своих тяжелых глаз, спрашивает Робер. -
Разве ты сам в это не веришь?
   На минуту я совершенно отчетливо ощущаю, почти вижу: Робер знает  нечто
крайне важное, скрытое от  меня.  Я  вздрагиваю,  пораженный  этим  ясным,
безошибочным ощущением, мне хочется спросить: "Что же это?" Но Робер вдруг
ласково улыбается, проводит рукой по моему лбу, говорит:
   - Ну что ты? Что с тобой? Успокойся! Тебе надо заснуть!
   Я все еще ощущаю это его загадочное знание. Я успеваю даже подумать: "А
вдруг эта занавеска там, в доме на холме..." Но потом  все  мысли  смывает
сладкая, блаженная усталость. Я засыпаю мгновенно. Я слишком устал.


   Когда я просыпаюсь, передо мной  сидит  Валери.  Должно  быть,  я  спал
недолго - солнце стоит так же высоко, и  тот  же  мутный  желтоватый  свет
заполняет комнату, - но чувствую я себя  отдохнувшим  и  свежим.  Я  легко
встаю с кресла.
   - Валери, - говорю я, - как хорошо, что ты пришла!  Я  уж  беспокоился,
что так долго тебя не вижу.
   Валери поднимает на меня свои продолговатые блестящие глаза. Она  очень
бледна.
   - Клод, - говорит она и слегка  откашливается,  будто  в  горле  у  нее
что-то застряло, - Клод, я поняла, что сделала ошибку. Я не должна была...
   Мы  с  Валери  всегда  понимали  друг  друга  с  полуслова.   Настоящей
телепатической связи у нас не было, но мы знали  друг  о  друге  все,  как
знают очень любящие, очень близкие люди. Мы наперебой высказывали  одну  и
ту же мысль одинаковыми словами, и это нас всегда смешило  и  трогало.  Мы
безошибочно угадывали все оттенки настроения друг у друга. Ни со мной,  ни
с Валери не случалось несчастий за те четыре года, что мы прожили  вместе,
но думаю, что, если б с одним из нас  случилось  что-либо  плохое,  другой
немедленно почувствовал бы это.
   Долгая разлука оборвала эту связь, казавшуюся нерасторжимой. В  начале,
в армии, были хоть письма... письма моей Валери, такие отчаянные и нежные,
что я потихоньку плакал по ночам - от  любви,  от  тоски,  от  мучительной
тревоги за нее, такую одинокую, такую беззащитную и  хрупкую...  Я  думаю,
что  способности  к  телепатии  пробудились  у  меня  прежде   всего   под
воздействием этой непрестанной тревоги, тоски, страха за Валери.  Когда  я
попал в плен, наша переписка оборвалась... Я тогда  не  понимал  почему  -
ведь других разыскивали через Красный Крест, слали письма, посылки. Потом,
после войны, я узнал: Валери была убеждена,  что  я  погиб,  ведь  ей  это
рассказывал Анри  Дювернуа,  который  видел  своими  глазами,  как  снаряд
разорвался на том месте, где я стоял. Это было почти правдой - только я за
секунду до разрыва успел нырнуть в индивидуальный окопчик, очень аккуратно
отрытый; меня, правда, оглушило и присыпало немного землей, но я  даже  не
терял сознания, хоть долго не мог выбраться из окопчика - так меня трясло.
Ну, а потом сразу немцы зашли с тыла,  мы  начали  поспешно  отступать  на
север; еще полторы недели боев - и 23 мая я уже оказался в плену.
   И вот тогда, не получая вестей от Валери, терзаясь горем и  сомнениями,
я начал _видеть_. Помню, что меня это даже не особенно поразило  -  должен
же я был каким-то образом знать, что с Валери, не мог же совсем оборваться
контакт с ней, которая была частью меня  самого!  Значит,  любым  путем...
Меня огорчало лишь одно - что я вижу Валери редко, мало, не успеваю узнать
о ней ничего, не могу спросить ее ни о чем.
   Началось с того, что в сентябре 1940 года я сидел у окна барака. Сеялся
мелкий серый дождик, быстро смеркалось. Я неподвижно глядел  на  маленькую
продолговатую лужицу под окном  -  она  слегка  рябила  от  дождя,  в  ней
отражался неяркий  свет  фонарей  над  воротами  лагеря,  -  и  вдруг  все
отодвинулось, я увидел Париж и Валери.
   Вначале мне это было необходимо - сидеть и глядеть на что-то  блестящее
либо лечь и скрестить руки на груди,  плотно  переплетя  пальцы.  Потом  я
научился  сосредоточиваться  почти  мгновенно,  одним  усилием  воли,   не
прибегая ни к каким дополнительным средствам.
   Итак, я увидел Валери, освещенную ясным вечерним светом.  Она  медленно
шла по набережной Анатоля Франса. Мы с ней часто там ходили - дом наш  был
неподалеку, на улице Сольферино. Я хорошо видел ее лицо, она шла прямо  на
меня. Валери похудела, побледнела, в глазах  у  нее  было  незнакомое  мне
отрешенное выражение, будто она стояла на краю  пропасти  и  уже  решилась
прыгнуть вниз. У меня сердце сжалось, я крикнул: "Валери! Валери!" Видение
сейчас же исчезло. И вдобавок мне влетело от часового-немца за то,  что  я
ору как сумасшедший.
   Снова мне удалось увидеть Валери  очень  не  скоро,  лишь  весной.  Она
тогда, вероятно, уже была замужем,  но  я  этого  не  понял  из  минутного
видения. Валери сидела в нашей комнате и тревожно  глядела  в  окно.  Меня
удивило, что она хорошо причесана,  что  на  ней  красивый  синий  свитер,
незнакомый мне. Удивило и огорчило, хотя я тут же обругал себя за эгоизм.
   Прошли долгие годы, целая жизнь, а наша  душевная  связь  с  Валери  не
порвалась. Да иначе Валери и не оказалась бы здесь, в Светлом  Круге...  Я
вдруг вспоминаю, как мы - все четверо - увидели Валери.  Удивительный  это
был случай.
   Мы вчетвером -  я,  Констанс  и  дети  -  отправились  в  автомобильное
путешествие по югу Франции. Однажды мы заночевали у  небольшой  рощицы  на
берегу реки. У нас были надувные матрацы и подушки, так что устроились  мы
превосходно, и ночь была тихая, такая ясная. Полная луна  стояла  почти  в
зените, когда я открыл глаза и в  призрачном  белом  сиянии  увидел  перед
собой Валери. Вид ее поразил меня. Она была в  пестром  халатике,  надетом
поверх ночной  рубашки,  и  в  домашних  туфлях  на  босу  ногу.  Лицо  ее
осунулось, глаза опухли от слез.
   - Клод, - сказала она, и голос ее дрожал, - Клод, у меня такое горе,  я
так одинока! Клод, милый Клод... Шарль умер, только  что.  Мне  позвонили,
сказали. Он умер на операционном столе. Клод, я просто не могу одна.
   Она смотрела  не  на  меня,  а  куда-то  прямо  перед  собой.  Руки  ее
конвульсивно сжимались и разжимались. Это продолжалось  минуту-две,  потом
Валери исчезла.
   Я повернулся и увидел, что Констанс не спит. И что она тоже видела.
   Натали и Марк спали поодаль, у машины. Они встали и подошли к нам.
   - Кто это был? - спрашивали они с испугом. - И куда она ушла?
   Они никогда не видели раньше Валери. Но точно описали ее одежду, лицо -
насколько  они  могли   разглядеть   издалека.   Мы   с   Констанс   молча
переглядывались, не зная, что  сказать.  В  конце  концов  Констанс  своим
обычным спокойным голосом заявила, что мы выясним все утром.
   Наутро я позвонил Валери из Тулузы. Все подтвердилось.  Я  спросил,  не
приехать ли мне. Валери помолчала, потом сказала, что не надо.
   - Нет, действительно не надо, - повторила она. - Я сначала  подумала...
но мне будет еще тяжелей, если ты... Нет, не приезжай, спасибо, Клод.
   Это было год назад. Как она прожила этот год? Она не звонила мне, я  ее
не пытался видеть ни обычным путем, ни телепатическим. И вот она оказалась
тут, в Светлом Круге. Это, конечно, не случайно.
   Однако я сразу  понимаю,  что  кроется  за  ее  словами.  "Я  совершила
ошибку", - понимаю и холодею от ужаса,  ибо  тут  же  ощущаю,  что  Валери
права. И что мне не удастся ее удержать.
   Валери говорит очень спокойно и тихо, а  мне  кажется,  что  каждое  ее
слово мне молотками вколачивают в сердце - так оно болит  и  сжимается  от
горя и страха.
   - Тебе не стоит тратить на меня силы, Клод. Я  ведь  чувствую,  что  ты
силой принуждаешь себя любить меня. Я знаю, что это означает для  меня,  -
если ты не сможешь дальше любить. Но ты не должен из-за этого  огорчаться.
Я устала, Клод, очень устала. И ведь никто ни в чем не виноват, кроме меня
самой.
   - В чем ты виновата, бога ради, Валери! - восклицаю я. -  Ты  была  так
молода, шла война, ты осталась совсем  одинокой.  Я  ведь  все  понимаю...
Теперь-то, во всяком случае, понимаю... Тогда мне было слишком больно...
   Валери качает головой. Лицо  у  нее  действительно  очень  усталое,  но
молодое. Я плохо рассмотрел ее в первый день, не до того было. А потом она
казалась мне по-прежнему молодой и красивой.  И  сейчас  не  скажешь,  что
через месяц ей будет  сорок  шесть  лет.  Будет?..  Мне  опять  становится
страшно. Ощущение такое, будто ты альпинист  и  изо  всех  сил  тянешь  за
веревку, пытаясь удержать повисшего  над  пропастью  товарища,  а  веревка
скользит, скользит...  И  вдобавок  тебе  понятно,  что  это  ты  сам,  от
равнодушия, от подлости не можешь держать веревку как следует. Даже не  от
страха - тебе самому смерть не угрожает, ты не соскользнешь в пропасть...
   Впрочем... я ведь не знаю, что будет со мной,  если  все...  О  чем  ты
думаешь, боже! Если все уйдут, зачем тогда ты? И разве ты выдержишь  такую
пытку?
   Валери встает и бесконечно знакомым мне движением  скрещивает  руки  на
груди, охватив ладонями плечи. Руки у нее все такие же - гладкие, смуглые,
узкие, с длинными, слегка заостренными пальцами. И белый  тонкий  шрам  на
правом мизинце - след глубокого пореза еще в детстве... Я вижу на  ушах  у
нее еле заметные точки проколов и вспоминаю то утро на  реке  и  серьги  с
бирюзой.
   - Клод, дорогой! - говорит она, глядя мне прямо в лицо.
   Я вижу мелкие золотые искорки в ее  карих  зрачках,  голубизну  белков,
легкую темную тень в наружных  уголках  век,  удлиняющую  рисунок  глаз...
Такие знакомые, так часто видевшиеся мне во сне и наяву глаза моей Валери.
И вдруг мне становится легче. То, что хочет сказать Валери, - бессмыслица,
явная бессмыслица. Я любил ее всю жизнь и люблю сейчас. Констанс права:  я
люблю их обеих. Но с Констанс было иначе, совсем  иначе.  Был  мучительный
страх одиночества, был  расчет  -  не  корыстный,  не  денежный,  а  более
сложный, психологический расчет  человека,  который  слишком  много  всего
навидался и натерпелся и не может действовать очертя голову, не  взвешивая
всех обстоятельств. С Валери я не рассчитывал -  я  был  счастлив,  молод,
силен, и это были самые прекрасные годы жизни.
   И если б не война... Да, вот так говорила и мать, незадолго до  смерти,
в больнице: "Это все война виновата, сынок.  Фернан,  он  ведь  был  такой
хороший, веселый, заботливый. Родился  ты,  и  все  было  так  хорошо.  Мы
решили, что потом будет еще девочка. И тут  началась  война...  Война  все
испортила, все поломала... Если б не война..."
   Да, если б не война... Мы были бы счастливы  с  Валери,  я  работал  бы
по-прежнему в лаборатории профессора Арминьи... Правда, не было бы многого
другого. Опытов с телепатией... а может, меня что-нибудь натолкнуло бы  на
это? Не было бы Натали и Марка... Констанс вышла бы замуж  за  кого-нибудь
совсем другого... Мне вдруг становится больно от этой мысли...
   Валери кладет мне руку на плечо.
   - В том-то и дело, Клод, - говорит она. - Обеих нас ты не  удержишь.  И
перевес не на моей стороне. Ты и сам понимаешь: я -  прошлое,  Констанс  -
настоящее. Со мной ты был всего четыре года...
   - И шесть лет войны, плена, лагерей!
   - Это не то... Это уже воспоминания... А  с  ней  -  девятнадцать  лет.
Половину сознательной жизни.
   Я  встряхиваю  головой,  стараясь  отделаться  от  тягостного  ощущения
кошмара. Мне кажется, что это не Валери говорит - я сам внутри  себя  веду
этот опасный и бесчестный спор со своей совестью. Но Валери  стоит  передо
мной, и  от  исхода  этого  спора  зависит  ее  жизнь.  Веревка  скользит,
скользит...
   - Впрочем, дело не в Констанс, - продолжает Валери. - Я знаю,  что  она
все понимает и мое пребывание здесь мало  ее  тревожит.  Но  сам  подумай:
зачем мне оставаться?
   Я смотрю на нее, недоумевая: ведь она сама сказала, что _знает_.
   - Да, я знаю, конечно, - говорит Валери.
   Значит, связь стала  теперь  всеобщей?  Но  почему  же  я  не  могу  по
произволу видеть других? Вот и сейчас - где отец,  я  не  знаю.  И  о  чем
думает Валери, тоже не знаю. Значит, действует только обратная связь?  Они
для меня закрыты, а я для них насквозь прозрачен? Самое плохое, что  может
случиться при такой ситуации.
   - Клод, я так не могу, -  мягко  и  настойчиво  говорит  Валери.  -  Ты
знаешь, какая я. За эти годы я не так уж изменилась. Что для меня - такой,
как я есть, - осталось ценного в этом мире? Твоя любовь? Боже, Клод, я  не
упрекаю тебя,  пойми,  но  ведь  ты  же  знаешь,  что  это  любовь-фантом,
любовь-воспоминание. Мне этого мало. Было бы мало даже в нормальном  мире.
А здесь... Клод, дорогой, здесь я задыхаюсь. О любви я сказала, потому что
для тебя это очень важно. Но ведь здесь вообще ничего нет, кроме  запертых
наглухо дверей и этих зловещих пыльных  стекол.  Нет  дорог,  вьющихся  по
холмам, нет свежего ветра,  нет  реки  -  все  это  там,  за  стеклами,  и
нереально, как декорация. А мы сами  -  мы  разве  реальны?  Мы,  запертые
здесь, неизвестно как и для чего?
   - Валери, умоляю тебя, успокойся!  -  с  трудом  произношу  я.  -  Наше
спасение в том, чтоб терпеть и надеяться.
   - Терпеть - во имя чего? - страстно спрашивает Валери, и лицо ее совсем
молодо, как в давние годы. - Надеяться - на что? Клод, не обманывай  себя!
Мир погиб, а мы случайно уцелели. Если и остались на Земле еще  живые,  до
них добраться так же трудно, как до жителей других планет. Да  и  к  чему?
Ну, будет нас тогда не семеро, а вдвое, втрое, вчетверо больше  -  что  из
того?  Кругом  смерть.  Выйти  за  пределы  узко   очерченного,   тесного,
страшного, бессмысленного  мира  нельзя.  Если  даже  объединятся  две-три
разрозненные группы, к чему это приведет? Исчезли все перспективы.
   Это говорит Валери? Нет, не может быть, это не ее  слова,  она  другая.
Это голос внутри меня. Холодный, вкрадчивый, неотвязный. Ведь это  правда.
На что я надеюсь?
   - Но я люблю тебя, Валери!  -  с  отчаянием  говорю  я.  -  Я  не  могу
отпустить тебя... не могу согласиться, чтоб ты ушла... совсем...
   Валери улыбается, и мне становится  не  по  себе  от  этой  незнакомой,
холодной, какой-то отрешенной улыбки.
   - Любишь? - говорит она. - И ты уверен, что  это  любовь?  А  не  страх
одиночества? Не страх гибели? Ведь не только наша жизнь зависит  от  того,
действительно ли ты любишь нас, - твоя тоже. Что ты будешь делать, если мы
все уйдем?
   Веревка скользит и тянет меня в пропасть. Выпущу  я  веревку  или  буду
отчаянно сжимать ее до конца, все равно  я  погибну  вместе  со  всеми.  И
никого мне не спасти...
   - Ты сам понял, видишь, - сочувственно говорит Валери и  делает  шаг  к
двери. - Прощай, Клод. Ничего тут не поделаешь. Я больше не выдержу.
   Валери медленно отодвигается к двери, будто плывет над полом.  Я  не  в
силах шевельнуться, не в силах крикнуть, но  мысль  работает  с  небывалым
напряжением. "Как это будет? - думаю  я.  -  Если  она  откроет  дверь  на
веранду,  то...  Впрочем,  неужели  обычная  дверь  способна  защитить  от
радиации, не будь Светлого Круга? Но тогда... тогда логично  предположить,
что мы можем выйти из дома... свободно ходить... Тогда уход Валери  ничего
не означает, я ее люблю и буду любить..."
   - Нет, ты не прав, - я вижу, что это говорит Валери, ее губы шевелятся,
но голос звучит внутри меня. - Я  ухожу  совсем...  навсегда...  И  другим
выходить нельзя. Светлый Круг не движется. Тот, кто