ота.
   - Значит, опыт? - задыхаясь, спросил  он.  -  Гипноз?  И  электроды  на
височных долях? Только и всего?
   - Клод, ты должен понять... - начал Робер.
   Клод провел рукой по мокрому лбу.
   - Опыт... - прошептал он. - Опыт... Я  всегда  восхищался  твоим  умом,
Робер! До такого эсэсовцам, конечно, не додуматься! Правда, эсэсовцы  меня
не знали так  хорошо,  как  ты...  Тебе  легче  было  добраться  до  самой
глубины... и все уничтожить... все... до конца...
   - Я не хотел, Клод... - пробормотал Робер. - Но я должен был  тебе  это
сказать. Я хотел, чтоб ты понял...
   - И ты это сделал! Талантливо  сделал!  Я  все  понял,  не  беспокойся.
Прекрасный урок с наглядными пособиями.
   Он нагнулся, ища туфли. Робер и Констанс встревоженно переглянулись.
   - Что ты хочешь делать, Клод? - спросила Констанс.
   Клод завязал шнурки туфель, встал, надел  пиджак,  висевший  на  спинке
стула. Он был по-прежнему очень бледен и не поднимал глаз.
   - Я поеду домой, - глухо проговорил он. -  Сюда,  в  город.  Мне  нужно
побыть одному и подумать.
   - Я с тобой, - сказала Констанс.
   - Нет! - Клод покачал головой. - Я должен быть один. Даже без тебя.  Не
сердись, иначе я не могу.
   Констанс посмотрела на Робера, но тот стоял, опустив голову,  и  словно
разглядывал что-то у  себя  под  ногами.  Тогда  она  слегка  вздохнула  и
сказала:
   - Как хочешь, Клод.
   - Ты знала об этом? - вдруг спросил Клод.
   Констанс заколебалась.
   - Знала... то есть не обо всем... так,  в  общих  чертах,  -  с  трудом
выговорила она. - Мы хотели...
   - Я понял, чего вы хотели, - без выражения произнес Клод. - Спасибо. Ты
правдива, как всегда. Как почти всегда, впрочем. Теперь я  знаю  все,  что
мне нужно.
   - Для чего? - сдавленным голосом спросила Констанс.
   - Для решения задачи, - так же  бесстрастно  и  невыразительно  ответил
Клод.


   Сизый  табачный  дым  извилистыми  полосами  плавал   по   комнате   и,
подхваченный легким током воздуха, устремлялся в окно. На  низком  столике
темнела большая пепельница, доверху забитая окурками.
   Робер встал и подошел к окну.  Но  тут  же  отошел,  нервно  передернув
плечами.
   - Я вспомнил, как он подошел к этому окну, и понял, что  никакой  войны
не было... - глухо сказал он. - Спасибо, что ты пришел. Я уж совсем...
   Марсель покачал головой. Его худое нервное лицо, изуродованное  большим
шрамом, наискось идущим от виска к  подбородку,  выражало  неодобрительное
удивление.
   - Ты пей, - сказал он, подвигая Роберу недопитый бокал вина. -  Все  же
легче будет разговаривать... Я чего не могу понять - это как вы с Констанс
могли его отпустить одного в таком состоянии.
   - Он заявил, что хочет быть один.  Ничего  тут  нельзя  было  поделать.
Констанс поехала вслед за ним  в  такси,  увидела,  что  он  действительно
отправился домой. Она несколько раз потом звонила Клоду, просила, чтоб  он
позволил ей прийти. Он решительно отказывался. Потом перестал отвечать  на
звонки. Она ходила по другой стороне улицы, видела, что он сидит в  кресле
у окна, курит. Около  часу  ночи  он  перешел  в  спальню,  зажег  ночник.
Констанс немного успокоилась, вернулась ко мне. На рассвете она  разбудила
меня и сказала, что Клод умер. Мы поехали на авеню Клебер и  еще  издалека
увидели  санитарную  машину,  полицию...  Он  был  уже  мертв...  Ну,  сам
понимаешь, с пятого этажа на тротуар...
   - Все-таки надо было иначе...
   - Ничего бы не помогло. Он так решил, значит, он сделал бы это рано или
поздно. Нервы у него были чувствительны, как у девушки, и он  считал  себя
малодушным и слабовольным, но на самом деле воля  у  него  была  стальная.
Убить его было нелегко. Он правильно сказал, что  эсэсовцам  бы  этого  не
добиться, - это  мог  сделать  только  я,  его  лучший  друг,  при  помощи
Констанс.  Ты  пойми,  Марсель,  это  лишь  видимость  самоубийства.   Это
убийство, и я убийца. Ты юрист, ты должен это понимать.
   - Ладно, пусть будет так, если ты настаиваешь. Но  почему  ты  все  это
затеял? Ты что, не понимал, какая это опасная игра? Да и Констанс...
   - Ну, конечно, я не понимал по-настоящему! Что ж, ты думаешь, это  было
преднамеренное убийство? А Констанс - ну, она ведь понятия не имела о том,
что я хочу сделать. Она думала, что это будет просто сеанс гипноза...
   - А он-то как на это согласился?
   - Он тем более ничего не знал. Я ему  рассказывал,  что  дают  опыты  с
электродами, наложенными на мозг. В институтской лаборатории  мы  вживляем
электроды в мозг подопытных животных; ну, с людьми, сам понимаешь,  обычно
приходится  накладывать  электроды  поверх  черепа.  Результаты  не  такие
точные, но все же очень интересные. Клод  рискнул  испытать  на  себе  это
наложение электродов. О моих опытах с гипнозом он знал,  но,  конечно,  не
имел понятия, что я собираюсь его  загипнотизировать.  Я  наложил  ему  на
виски электроды, ток сначала не включал, а  вместо  этого  начал  мысленно
гипнотизировать его. У нас с ним контакт был  превосходный,  так  что  мне
быстро удалось...
   - Значит, можно внушить человеку, что началась война? И он все увидит и
ощутит?
   - Что угодно. Можно даже внушить ему, что он ранен. А тут я все  хорошо
обдумал заранее, с деталями. Правда, вскоре выяснилось, что  я  далеко  не
все предусмотрел, но кое-что можно было подправлять по ходу дела...  Ну  и
ощущение времени я подправлял тоже - внушал ему, что  прошел  день...  еще
день... что сейчас утро, а теперь уже вечер... Я погружал его  в  глубокий
сон, а потом внушал, что он проспал не минуту-две,  а  несколько  часов...
понимаешь? Забыл внушить ему вовремя, что  он  обедал,  вообще  ел,  потом
пришлось это исправлять, а то он забеспокоился... Ну, что ты на  меня  так
смотришь? Выглядит все это дико, я понимаю. Но послушай, ведь я  полагался
на прочный контакт с ним, ты же знаешь по лагерю, как это у  нас  было.  Я
считал, что в состоянии гипноза этот контакт станет еще  более  четким.  Я
думал, что смогу держать под контролем весь  опыт.  Ну,  был  уверен,  что
смогу. Да я как будто бы все и воспринимал, что он видел. Очевидно,  я  не
рассчитал своих сил. Ведь от меня потребовалось  громадное  напряжение.  Я
только тогда по-настоящему оценил  удивительную  силу  Клода.  Ведь  он  в
лагере, истощенный,  избитый,  смертельно  усталый,  подчинял  своей  воле
людей,  чуждых  и  враждебных  ему,  держал  под  контролем  иногда  сразу
нескольких, посылал приказы. Недаром он, окончив внушение, часто  падал  в
обморок. Я сам иногда думал,  что  потеряю  сознание  -  в  таких  хороших
условиях!
   - А когда ты заметил, что дело обстоит  неблагополучно,  почему  ты  не
прекратил опыта? Должен сказать откровенно, Робер, что  твое  поведение  в
этой истории непонятно мне с начала и до конца.
   Робер встал и зашагал по комнате.
   - Не знаю... - отрывисто бросал он на ходу. - Сейчас дело другое... все
так повернулось... я оказался преступником, убийцей... Я  этого  не  ждал,
пойми!
   - А чего ты ждал? - спросил Марсель, глядя на него из глубины кресла. -
Что за жестокий эксперимент! И над кем -  над  лучшим  своим  другом,  над
Клодом! Как ты мог после всего, что мы пережили в лагере?..
   Робер круто повернулся к нему.
   - В том-то и беда, что Клод был совершенно искалечен войной. Я этого не
понимал, пока не начался эксперимент.
   - Ну, а когда ты понял?
   - Почему не прекратил опыта? Да мот попробуй объясни это  сейчас,  даже
тебе! Ну пойми, я следил за ходом опыта, я видел почти все, что видел  он,
и понимал, что он  может  переживать...  Наверное,  все  же  не  до  конца
понимал. У него были совсем другие реакции, другой уровень восприятия. То,
что меня могло лишь на мгновение  взволновать,  доводило  Клода  до  грани
помешательства. И вообще у него вся психика была настроена на  одно  -  на
память о войне. Конечно, я перемещал электроды вслепую  и  к  тому  же  не
всегда отчетливо понимал, что он видит в  данную  минуту,  но  главное,  я
плохо улавливал ход его мысли. У него все воспоминания, все переживания  в
конечном счете сводились к мыслям о войне.  Я  поймал  для  него  чудесное
утро, вдвоем с любимой, и войны тогда еще не было, а  он  ухитрился  и  по
этому поводу огорчаться: мол, какие мы были кретины в 1935 году, ничего не
понимали...
   Марсель хмуро усмехнулся и покачал головой.
   - Что ж, это верно. Мне тогда было  двадцать  лет,  и  я  думал  о  чем
угодно, только не о войне.
   - Да, но сейчас-то ты  вспоминаешь  об  этом,  хоть  и  с  грустью,  но
спокойно, как и я. А у  Клода  немедленно  наступало  острое  возбуждение,
перегрузка, и мне  опять  приходилось  искать  новые  участки  памяти  или
прибегать к внушению... А я сам уже еле на ногах держался от усталости...
   - Так какого же черта все-таки...
   - Да пойми ты, я вел с ним спор! Я должен был его убедить!
   - Странный метод вести спор, как ни говори...
   - Только не для нас с ним! Для нас это был вполне  естественный  метод.
Неужели ты не понимаешь, ведь ты же видел все это в лагере!
   - Ну, допустим, метод хорош. А результаты?
   - Что ж, я, по-твоему, сознательно добивался этих результатов? -  Робер
устало  опустился  в  кресло.  -  Опыт  был  рискованный,  сложный...  Все
получилось  не  так,  как  я  предполагал...  Я  это  ощущал,   но   очень
приблизительно и неточно.
   - Ну, вот видишь...
   - Но ведь я мог предполагать лишь приблизительно!  Таких  опытов  никто
еще не делал. Сочетание сложнейшего гипнотического внушения с  глубоким  и
прочным телепатическим контактом, да к тому же еще  электроды!  Разве  тут
есть точные критерии, разве можно на любой стадии дать однозначный  ответ:
да - да, нет - нет?  Конечно,  я  сразу  заметил,  что  Клод  очень  легко
перевозбуждается, и старался  притормаживать,  приглушать  его  реакции  в
особенно острых случаях, когда перо электроэнцефалографа начинало  чертить
слишком резкие зигзаги на ленте. Но ведь если б мне не удалось  вызвать  у
него яркие эмоции, это означало бы, что опыт провалился. Понимаешь? Я и то
старался снимать и приглушать слишком сильные реакции - ну, когда  уходила
Валери, потом Натали, отец... Я оставлял ему память об этом, но приказывал
воспринимать это спокойней, более философски, что ли...
   - Просто черт знает что! - пробормотал Марсель, наливая себе вина. - Ты
объяснял-объяснял, а я все-таки не понимаю, как это все возможно. Ну,  вот
хотя бы то, что он стал "прозрачным" для всех.
   - Ну, это получилось само собой. Было бы немного сложней  внушать  ему,
что он понимает всех, а сам непроницаем, пока не выскажется. Создалась  бы
путаница в восприятии... Ну, и для моих целей был полезней  этот  вариант:
чтобы Клод понял, как это тяжело для других...
   - Ладно, - вздохнув, сказал Марсель. - Я в этой  вашей  чертовщине  все
равно не разберусь как следует. Но,  значит,  ты  затеял  всю  эту  жуткую
историю для того, чтобы переубедить Клода. А в чем? Я и  этого  что-то  не
понимаю. В том, что борьба за мир возможна?  Но  что  ж  ты  ему  доказал?
Скорее уж обратное. Да и вообще, что за методы...
   - Ах, да не в этом дело! - нетерпеливо ответил Робер.  -  При  чем  тут
борьба за мир? Ты пойми, ведь он ослеп, он  шел  по  краю  пропасти,  и  я
видел, что он вот-вот свалится и, пожалуй,  потащит  за  собой  всех.  Ну,
представляешь себе, что это значит, когда человек делает ставку  на  одно,
только на одно? И вдобавок на самые хрупкие, самые ненадежные чувства?
   - Почему же самые ненадежные? Любовь, дружба, семья...
   - Не будем об этом спорить, хотя я считаю, что любовь между  родителями
и детьми - чувство сложное и обычно одностороннее.  Но  если  от  любви  и
дружбы, даже самой искренней, требовать  слишком  многого,  она  неизбежно
надломится. Таков уж закон жизни.  Это  все  равно,  что  впрячь  скаковую
лошадь в телегу ломовика. Если ты попробуешь отгородиться любовью от всего
мира и  видеть  в  ней  единственное  спасение  и  единственную  подлинную
ценность, ты проиграешь неминуемо. Проиграешь, как ты ни цепляйся  за  эту
любовь!
   - Ну, я-то ничего подобного и не собираюсь делать, меня ты не агитируй,
- сказал Марсель. - Но как получилось, что Клод так ухватился за эту  свою
идею насчет внутренних очагов сопротивления? Как могло случиться, что Клод
Лефевр, лагерник, отличный боец,  идеально  честный  человек,  -  и  вдруг
увлекся такой теорией... Ведь если разобраться, это мещанство!
   - Вот видишь!  Это  я  ему  как  раз  и  пытался  втолковать!  Парадокс
заключается в том, что мое определение его глубоко оскорбляло: он искренне
ненавидел мещан! И был уверен, что его теория - именно антимещанская.  Что
эти очаги  внутреннего  сопротивления  станут  форпостами  будущего  мира,
гармонического, прекрасного и доброго.
   - Как же ты это объясняешь? - спросил Марсель.
   - Я думаю, что он был слишком глубоко  травмирован  войной.  Психика  у
него сверхчувствительная, для  таких  тонких  организаций  годы  лагеря  -
это...
   - Но он же превосходно держался в лагере!
   - Боюсь, что никто из нас не понимал, чего это  ему  стоило.  Ему  было
вдесятеро тяжелей, чем нам, а он, не жалуясь,  выносил  такие  перегрузки,
которые не  под  силу  и  людям  покрепче.  Но  зато  он  уже  и  не  смог
выздороветь.  Если  б  не  Констанс,  он  умер  бы  с  горя  или  покончил
самоубийством еще тогда, девятнадцать лет назад.
   - Но  как  же  ты,  зная  все  это,  решился  именно  с  ним  на  такой
эксперимент?
   - Я же тебе объясняю,  что  лишь  теперь  понял  это  по-настоящему.  А
вмешаться в его дела мне казалось Необходимым, да и Констанс  просила.  Ее
очень встревожила эта история с дочерью... ну, я тебе рассказывал.  И  она
боялась за сына.
   - А он и сына втянул в эти дела?
   - По-настоящему - нет... то есть, я хочу сказать, Клод специально  этим
не занимался. Но Натали он тоже не занимался до этого случая,  а  связь  у
них все же была. Атмосфера такая создалась в семье, тут уж неизбежно...  Я
долго не бывал у них,  ездил  много  за  последние  месяцы,  после  смерти
Франсуазы мне как-то не сиделось на месте...  Да  и  раньше  мы  с  Клодом
больше  встречались  вне  дома,  он  еще  с  тех  времен,  с  1945   года,
инстинктивно сторонился Франсуазы... Понимаешь, не то чтоб он не любил ее,
но всегда помнил, как ему было тяжело тогда, без Валери и без меня...  Так
вот, вернулся я из Америки, зашел к ним,  посидел  вечер  -  и  жутко  мне
стало. Натали похожа на живой труп,  а  ведь  была  такая  милая,  веселая
девчонка. Марк дома почти не сидит и ни с кем не разговаривает.  Констанс,
как всегда, держится молодцом, но я-то вижу,  что  на  душе  у  нее  кошки
скребут. А Клод ничего не замечает и твердит: "Моя  идеальная  семья,  мой
Светлый Круг, мой очаг сопротивления..."  С  ним  говорить  было  попросту
невозможно. А за исключением этого пункта - семьи и телепатии, - он был  в
порядке. Много работал, заканчивал очень интересную серию экспериментов.
   - И ты решился тоже провести эксперимент?
   - Да. Видишь ли,  я  считал,  что  отвечаю  за  него.  Да  и  Констанс,
по-видимому, так считала. Я хотел вылечить его от этой  сумасшедшей  идеи.
Но как? Логические доводы на него  не  повлияли  бы:  это  была  вера  вне
логики, вне фактов.  Вот  я  и  решил  создать  модель  его  психики,  его
микромира, этого самого Светлого Круга, и показать ему наглядно,  до  чего
хрупки все личные связи в нашем мире...
   - Во имя дружбы и любви показать, что на дружбу и  любовь  рассчитывать
нечего? - подхватил Марсель. - Нет, Робер, это просто черт знает что! Твой
эксперимент мало того, что бесчеловечен и жесток, - он еще и лишен смысла.
Что  ты  мог  доказать  в  конечном  счете?  Что  нельзя  жить  в  наглухо
изолированном от  общества  личном  микромире?  Но  ведь  такой  идеальной
изоляции в жизни  не  бывает.  Ты  поставил  эксперимент  в  искусственном
вакууме. И не бывает так, чтоб уж все абсолютно зависело от воли и чувства
одного человека, тем более в такой прямой и трагической форме.
   - Но ведь  я  должен  был  искусственно  заострить  и  подчеркнуть  все
главное. Конечно,  моя  модель  не  уменьшенный  макет,  а  скорее  символ
внутреннего мира Клода. Логический вывод из его посылок.
   - Возможно, ты и прав, - помолчав, ответил Марсель. - Но вообще  -  что
за мрачная идея! Ты, Робер, прости меня, не обращался к психиатру?  Или  к
этим, как их, психоаналитикам?
   - Зачем мне психоаналитики? Я и без них понимаю, что меня  толкнуло  на
этот эксперимент. Я привык отвечать за Клода еще со времен лагеря. Хоть он
и был старше меня, но всегда искал моей поддержки, так уж получалось.  При
всех своих  удивительных  способностях  он  был  совершенно  беспомощен  и
беззащитен в повседневной жизни. Как большая птица с подрезанными крыльями
- взлететь и оторваться от земли ей надолго нельзя, а ходить по земле  она
не умеет. Да... Многие  считают,  что  телепатические  способности  -  это
проявление атавизма. Но как бы там ни  было,  а  мне  Клод  Лефевр  иногда
казался человеком, который из  будущего,  ясного  и  гармонического,  мира
попал в наш жестокий век. И  тут  его  замучили  насмерть  -  и  друзья  и
враги...  Меня  его  глаза  поразили  при  первой  же  встрече,  в  лагере
военнопленных. Я помню: Клод стоял у двери длинного серого барака,  кругом
была осенняя непролазная грязь,  лужи,  и  все  было  такое  же  казенное,
холодное, серое, как этот проклятый барак. Но глаза Клода -  они  были  из
другого мира, говорю тебе! Я с разгона пробежал мимо него, а  потом  сразу
вернулся и уже не мог оторваться от его  глаз,  такие  они  были  ясные  и
страдальческие. Большие, красивые, как у  девушки,  серо-голубые  глаза  с
длинными темными ресницами.
   - Это верно, глаза  у  него  были  необыкновенные,  особенно  когда  он
задумается, бывало. Но во время этих  самых  сеансов  я  на  Клода  просто
боялся глядеть. И глаза у него  становились  мутные  и  страшные,  и  лицо
застывало как-то... бр-р! Как он только выдерживал, действительно...
   Они долго молчали.
   - Что же мне делать, по-твоему? - спросил, наконец,  Робер.  -  Идти  в
полицию? Можешь мне поверить, я колеблюсь не из страха. Мне легче было  бы
отсидеть, сколько положено,  в  тюрьме,  чем  вот  так,  как  сейчас...  Я
Констанс не то что в глаза не смею смотреть, я... ну, да что говорить, сам
понимаешь...
   - Насчет полиции  ты  брось,  это  ни  к  чему.  Тебя  почти  наверняка
оправдают, а пока что ты потащишь за собой на скамью подсудимых Констанс и
наделаешь шуму. Кому от этого  будет  легче,  спрашивается?  Если  жаждешь
славы, иди в редакции  вечерних  газет,  они  тебя  благословят  за  такую
сенсацию.
   - Ты вправе издеваться надо мной, я заслужил, - устало сказал Робер.  -
Но пойми хоть одно: я вынужден был действовать!  Вся  эта  история  быстро
кончилась бы катастрофой. Натали совершенно надломлена,  рано  или  поздно
Клод перестал бы тешить себя иллюзией, что она выздоравливает. А главное -
Марк собрался уйти из дому.  Констанс  знала,  что  он  медлит  только  из
жалости к Натали, ждет, чтоб ей стало хоть немного лучше. Так  вот  -  или
Марк ушел бы, и тогда Светлый Круг рассыпался бы на глазах у Клода. Или  -
еще хуже, пожалуй, -  Клод  постарался  бы  удержать  Марка  гипнотическим
внушением и искалечил бы душу сыну  так  же,  как  и  дочери.  Уж  поверь,
Констанс понапрасну бить тревогу не стала бы, у нее выдержки и спокойствия
на троих хватит.
   - Но все-таки... неужели он решился бы сделать это с Марком?
   - В том-то и  дело!  Констанс  осторожно  спросила  у  него,  пользуясь
подходящим случаем, как он поступил бы, если б Марк предпринял  какие-либо
неверные шаги. Он ответил: "Что ж, вероятно,  я  вмешался  бы.  Ну,  более
продуманно, чем с Натали, но не могу же я смотреть, как  сын  подвергается
опасности, и не защищать его..."  Этот  ответ  до  такой  степени  напугал
Констанс, что она тут же позвонила мн