ри - в легком платьице, белом, в синих цветах. На загорелых ногах -
белые туфельки с пряжками. Темные пушистые  кудри  коротко  подстрижены  в
кружок - странные прически тогда носили... Впрочем,  Валери  все  к  лицу.
Даже серьги. Маленькие золотые, с бирюзой сережки.  Я  и  забыл,  что  она
носила серьги тогда.
   Сверкающая река и смеющееся девическое лицо исчезают... Почему  я  сижу
здесь один? Надо пойти посмотреть, что с другими.
   Так, Констанс на кухне. Ее светлые волосы светятся  в  солнечном  луче,
как корона. В ней и вправду есть что-то царственное: осанка, походка,  это
лицо, спокойное, ласковое и строгое, редко меняющее выражение... Я  прожил
с Констанс девятнадцать  лет,  но  до  сих  пор  она  мне  кажется  иногда
загадочной. Валери, со всеми ее бесконечными переменами настроения,  с  ее
лицом, на котором отражалось все, даже тень облачка, проплывшего  в  небе,
казалось, оставляла след на этом смуглом подвижном лице, - Валери я знал и
понимал всегда. Пока мы не расстались на шесть лет... А Констанс...
   Констанс поворачивается ко мне, лицо ее спокойно и светло.
   - Ты ошибаешься, - говорит она низким звучным голосом. - Ты не видел  в
Валери очень важного: ее слабости, ее постоянной потребности в  защите.  А
во мне ты видишь и понимаешь все самое важное. Но  тебе  все  еще  хочется
видеть во мне черты Валери, и ты не можешь поверить, что мы с  ней  совсем
разные. Не можешь поверить потому, что любишь нас обеих...
   Неужели она это сказала? Нет, мне  почудилось,  должно  быть.  Констанс
опять стоит вполоборота ко мне и помешивает ложкой в кастрюле. Да, теперь,
когда нет нашей Софи...
   - Ты не должен об этом думать, - быстрее обычного произносит  Констанс.
- Это от тебя не зависело, ты же сам понимаешь.
   Я смотрю на нее, похолодев. Такой совершенной связи у нас  никогда  еще
не было. Что ж, она прямо читает мои мысли? Нет, невозможно. Наверно,  она
увидела рядом свой образ и  образ  Валери,  уловила  мои  сомнения.  Потом
увидела Софи, поняла, что меня терзают угрызения совести.
   Да, Софи - такой, какой я ее видел в последний раз... Она приработала у
нас восемнадцать лет, заменила нам мать. Я был уверен, что она  в  Светлом
Круге... И вдруг я понял - нет! Что она поняла,  что  почувствовала  -  не
знаю. Она стояла у двери и смотрела на меня своими узкими карими глазами в
темных набрякших веках, ее лицо выражало лишь бесконечную  усталость.  Она
медленно развязала передник,  положила  его  на  стул  у  двери,  медленно
покачала головой. Я молча глядел на ее высокую худую фигуру в синем платье
- она так четко вырисовывалась на белом фоне двери. Потом дверь открылась,
снова закрылась... Софи уже не было, и я знал,  что  это  значит:  ее  нет
вообще, и я тут виной, моя эгоистическая любовь. Софи была очень нужна мне
и всем нам, но, значит, я не любил ее по-настоящему... Еле  переступая,  я
побрел по дому; мне казалось, что уже никого нет: почем я знаю, кого люблю
по-настоящему! И сейчас не  знаю.  Вспоминать  о  Софи  -  все  равно  что
поворачивать нож, торчащий в теле; и я знаю, что тут не  только  угрызения
совести, но и тоска и любовь... Почему же я не смог ее удержать?
   - Ты понял, что любишь ее лишь после того, как ее уже не  стало,  -  не
поворачиваясь ко мне, тихо говорит Констанс.
   Нет, это слишком много, даже для нас с ней! А впрочем  -  почему  бы  и
нет, в таких условиях? Ведь телепатические способности обостряются  в  час
смерти или смертельной опасности. Правда, обычно в таких случаях речь  шла
о минутах; сейчас это состояние растянулось на часы и  дни...  Да,  и  вот
лагерь, там тоже...
   И вообще - о чем я  думаю?  Разве  это  обычный  случай  телепатической
связи? Разве это не мы с Констанс,  не  самые  близкие  друг  другу  люди,
связанные этой  странной,  загадочной  связью  уже  долгие  годы...  почти
девятнадцать лет? Разве эта способность не могла как угодно обостриться  и
трансформироваться в таких чудовищных, невероятных условиях? И что я  знаю
о природе той связи, которая сейчас удерживает всех  нас  в  живых?  Робер
все-таки прав - то, что я делал, всегда относилось больше к интуиции,  чем
к логике, больше к вере, чем к познанию. Но разве  это  моя  вина?  Да,  я
слишком мало знал, я шел  на  ощупь,  добивался  случайных  результатов  и
довольствовался ими. Но разве кто-нибудь знает об этом и  вправду  больше?
Больше того, что я постиг путем опыта? Я ведь не ученый - то есть  в  этой
области я  не  был  экспериментатором,  не  вел  продуманных,  планомерных
исследований, вроде тех, какими занимался последние лет десять  "по  долгу
службы", изучая физиологию ретикулярной формации. Или тех, какие вел Робер
со своими пациентами.
   Да,  странно,  что  именно   Робер   после   войны   начал   заниматься
парапсихологией, гипнозом, а я - я этого боялся как огня. Единственное, на
что я согласился - и то из-за Робера,  чтоб  быть  поближе  к  нему,  чтоб
работать в одном институте с ним, - это переключиться на  нейрофизиологию:
я ведь до войны ею даже не интересовался. Но все равно я  занялся  вещами,
не имеющими прямого отношения к тому, что мне довелось пережить и во время
войны и потом... К тому, что определило нашу  судьбу  сейчас.  Вся  теория
Светлого Круга - если  эту  отчаянную  попытку  самозащиты  можно  назвать
теорией! - вся она возникла вне того, чем я занимался  как  ученый.  Да  и
какая это действительно теория? Просто я всегда  боялся  одиночества.  Два
раза после войны было так, что я оставался одиноким среди людей. В  третий
раз я бы этого не вынес - так мне казалось. А  если  б  я  знал,  что  мне
придется  выносить  взамен  одиночества?  Если  б  я  мог  предвидеть  эту
утонченную пытку, от которой не может избавить  даже  самоубийство?  Боже,
как я был слеп и наивен!
   Нет, нет, я ни за что не стал бы заниматься опытами в этом направлении!
Мои способности всегда внушали мне ужас, но в лагере они были хоть полезны
людям; а после войны на что они могли пригодиться? Я  даже  не  огорчился,
когда чуть не на год вообще утратил этот зловещий дар. Правда, с  Констанс
эта связь мне была необходима... Впрочем, так ли уж необходима, кто знает?
Просто мне казалось так... А если подумать... Но к  чему  теперь  об  этом
думать, когда все уже случилось так, а не иначе  и  ничего  не  исправишь,
ничего не вернешь...
   Мои способности за этот долгий, чуть ли не двадцатилетний перерыв между
войнами  ничуть  не  развились,   скорее   несколько   атрофировались   от
бездействия, а может, дремали, ожидая этого нового потрясения, чтоб  опять
проявиться, совсем по-новому, неожиданно, непонятно... Если вдуматься, так
оно и было: нужна страшная, неестественная  обстановка,  нужно  предельное
напряжение всего организма, чтобы эти странные способности  проявились  во
всю силу. Вероятно, в лагере этому  способствовало  и  крайнее  физическое
истощение... Ведь недаром йоги и  факиры  умерщвляют  плоть,  как  и  наши
христианские святые и пророки... Разве можно  себе  представить  румяного,
упитанного пророка?
   А после войны это было ни к чему... Наверное,  даже  с  Констанс  можно
было обойтись без этого, если б я так  панически  не  боялся  одиночества,
если б не стремился проникнуть в душу Констанс, связать ее со своей  душой
той странной связью, которая тогда представлялась мне единственно надежной
и прочной в ненадежном и изменчивом мире. Любовь, семья, дети -  о,  я  на
личном опыте убедился, как  все  это  зыбко  и  непрочно!  Уходит  любовь,
распадаются семьи, и дети никого не удерживают. Связь  с  душой  Констанс,
власть над ее душой казалась мне тогда  последней  надеждой,  единственной
защитой от одиночества,  перед  которым  я  испытывал  панический,  заново
обострившийся ужас. Никого, кроме Констанс, у меня тогда не было - или так
мне казалось. Робер женился, и мне это показалось чуть ли не изменой - ну,
глупо, конечно, да что поделаешь, это все из  страха  перед  одиночеством,
из-за того, что я уже не мог просиживать целые вечера с  Робером,  не  мог
вообще жить с ним в одной квартире, а я боялся уходить от него, боялся  до
смерти, как пытки, как работы в каменоломне. И  Робер  это  понимал.  "Но,
видишь ли, я просто не могу не жениться на ней, раз она все эти годы ждала
меня", - смущенно сказал он. И это была правда. А впрочем,  если  бы  даже
речь шла не о Франсуазе, а о другой: что ж, ему оставаться  холостяком  во
имя лагерной дружбы? Все это было неизбежно. И наша с  ним  связь  была  в
этих условиях тоже слишком тесной; она выглядела  теперь  бессмысленной  и
даже неделикатной. Робер об этом и не заикнулся, но я сам  понимал  все  и
приложил немало усилий, чтобы потом, когда мои телепатические  способности
снова пробудились, обрывать все спонтанные контакты с Робером; я  запрещал
себе _видеть_ его.
   Светлый Круг - собственно, это очень давний термин, но тогда он не имел
такого глубокого и страшного  смысла,  как  сейчас.  Я,  кажется,  впервые
применил его, когда в начале нашей совместной жизни рассказывал Констанс о
своем прошлом - и о своем страхе перед  войной  и  одиночеством.  Я  тогда
сказал,  помнится,  что  война  всегда  приносила  мне  в  конечном  счете
одиночество. "Оба раза было так, - сказал я.  -  Война  разрушала  светлый
круг любви и счастья, который защищал меня от ударов. И для себя  я  боюсь
войны прежде всего поэтому". Констанс тогда нашла, что  "Светлый  Круг"  -
это звучит очень хорошо, и как-то у нас с ней это определение удержалось в
обиходе. А я даже не знаю толком, откуда оно взялось. Возможно, из  стихов
Верлена, где говорится о световом круге под  лампой  -  символе  семейного
счастья и уюта. И кто мог тогда знать, какой жуткой реальностью  обернется
этот мирный символ!
   Нет, недаром я после войны чурался телепатии, не хотел работать в  этой
области! Я, правда, следил за тем, что публиковалось во Франции  по  этому
вопросу, читал "Revue Metapsychique", работы Херумьяна, Варколлье, Дюфура,
кое-что из американских и русских исследований, но в клинику Робера боялся
даже заглядывать. Один раз он  меня  все-таки  затащил  к  себе,  попросил
загипнотизировать и вылечить больную, страдающую истерическим параличом, -
он никак не мог наладить с ней контакта. Я согласился  очень  неохотно;  к
тому же я вовсе не был уверен, что мне  удастся  проделать  такой  опыт  в
обычных, не лагерных условиях. Однако опыт удался превосходно, и  я  сразу
понял, почему она  так  упорно  не  поддавалась  воздействию  Робера:  эта
некрасивая  старая  дева  была  в  него  влюблена.  Я  увидел,   как   она
представляет себе его поцелуи в объятия, мне стало смешно  и  противно,  я
еле смог закончить внушение и больше ни разу не появлялся в клинике...  до
этого утра, последнего утра перед войной... Все-таки почему  мне  кажется,
что я был у Робера? Ведь я же не ездил в Париж...


   "Поищем какой-нибудь участок. Надо бы отдохнуть, так нельзя, все  может
плохо кончиться..."


   Что это? Как причудливо перескакивают мои мысли! И опять - какое  яркое
воспоминание...
   Узкая, крутая уличка Лозена в Бельвилле, серый, пасмурный день, холодно
- мне холодно, я в изношенной куртке, слишком короткой, синие руки  нелепо
торчат из рукавов. Я стучу зубами,  но  не  от  холода,  я  его  почти  не
замечаю, а от волнения, от горя и недетской тоски. Я стою на пороге бистро
"Под золотым орлом", а вокруг, напирая на меня, толпятся какие-то люди,  я
их совсем не знаю, да и почти не вижу, мне не до них. Я вижу одного  отца,
и то сквозь туман слез, его  лицо  расплывается  и  дробится,  я  отчаянно
кричу, обращаясь к этому далекому, смутно видимому лицу: "Папа, ну я  тебя
прошу, идем домой! Я тебя очень прошу! Я  без  тебя  не  могу  вернуться!"
Кто-то сочувственно и насмешливо басит: "Вот разоряется малец, даже  сопли
пустил!" Я машинально вытираю нос рукавом куртки и снова кричу: "Папа, ну,
папа!" Мое плечо упирается в чей-то мягкий дряблый живот; вдруг этот живот
начинается бурно колыхаться, и над моей головой раздается визгливый  крик:
"Негодяй, иди домой, что ты ребенка мучаешь!" Я запрокидываю голову и вижу
отвисший прыгающий подбородок, широко разинутый щербатый  рот,  обмазанный
по краям ярко-красной  помадой,  соломенно-желтые  пряди  волос,  торчащие
из-под залихватской сиреневой шляпки, и мне становится страшно и противно.
"Папа, - говорю я совсем тихо, и он, конечно, не слышит меня в этом шуме и
гаме, - папа... я... тогда я лучше умру..." И мне вправду хочется  умереть
- так все тяжело, и я даже не успел  сказать,  что  мама  заболела,  очень
заболела, и я с ней один и не знаю, что делать,  и  теперь  этого  уже  не
скажешь, все шумят и кричат, а ведь я совсем не хотел устраивать скандала,
я только хотел, чтобы отец пошел со мной и помог маме, но когда  я  увидел
его лицо, то потерял голову от страха и горя и начал кричать. Еще с порога
я увидел отца рядом с Женевьевой за  стойкой  и  вдруг  понял:  он  совсем
чужой. Он не сердился ничуть, он приветливо улыбнулся мне, но я понял, что
ему совсем не до меня, а так никогда еще не было, и до этой минуты я никак
не мог понять, что отец бросил нас с мамой, что он совсем ушел от  нас,  а
теперь я все понял и ничего  не  мог  с  собой  поделать,  так  мне  стало
больно...
   Эту сцену я не любил вспоминать, но всегда помнил -  конечно,  в  общих
чертах, довольно смутно, мне ведь тогда и семи не было. Я, например, почти
сразу потерял из виду Женевьеву и вообще толком не разглядел ее:  высокая,
худая, волосы рыжие, а лицо... Мне было не до ее лица, я на  отца  глядел:
какой он ласковый, молодой, веселый - и совсем чужой мне. А теперь я вижу,
что Женевьева все время так и стояла за стойкой, не шевелясь, и лицо у нее
было хорошее и грустное, и она смотрела то на  отца,  то  на  меня...  Как
странно перемешиваются у меня чувства: тогдашняя детская обида, боль, гнев
- и теперешняя спокойная печаль...
   Когда я сказал, что умру,  и  убежал,  отец  догнал  меня  внизу  улицы
Лозена, сунул мне в карман деньги, дал шоколадку. Я так плакал, что ничего
не соображал. Я и не заметил, как он дал мне деньги, только дома их нашел,
и шоколадку тоже. И что мама заболела, так и не  смог  сказать,  слезы  не
давали. Насколько помню, я очень редко плакал в детстве, но в этот день  и
еще три года спустя, когда умерла мать, слезы у меня сами лились, и  я  не
мог их удержать.
   Я не слышал, что говорил отец. Мама спрашивала, я  сказал:  "Ничего  не
говорил!" А сейчас я вижу, что он проводил меня до площади, которая теперь
названа именем полковника Фабьена, купил билет в метро - оттуда шла  линия
к площади Терн, мы с мамой жили на улице Понселе. И он все время  говорил,
очень тихо и печально:
   - Малыш, не надо так плакать, право, не надо. Вот вырастешь -  поймешь,
почему так получилось. А мне сейчас домой идти, ну, просто ни к  чему,  уж
ты поверь. Мы с твоей матерью обо всем уже  поговорили,  что  ж  заново-то
волынку начинать. Она не понимает, я ж тебе говорю, ей хоть неделю  подряд
толкуй - не понимает, и все тут. И про Женевьеву тоже  неправильно  совсем
говорит - будто я на ее кабачок  польстился.  Ты  этому  не  верь,  сынок,
слышишь? Женевьева - баба душевная и горя хлебнула вдоволь. Мужа у нее  на
фронте убили в пятнадцатом году. Женевьева, знаешь, две недели не отходила
от него, когда он умирал в лазарете, - это ведь подумать только,  чего  ей
стоило пробиться туда, почти к самой передовой... А потом, когда он  умер,
Женевьева там осталась до самого конца войны, сиделкой работала... Она все
понимает, вот в чем дело... Я уж лучше с ней буду, сынок. А тебя я никогда
не оставлю, мы помогать тебе будем... Женевьева, она  ведь  добрая,  очень
добрая, право...


   "Что он видит? Почему так волнуется?.. Нет, я  что-то  ничего  не  могу
уловить... Попробуем сделать перерыв..."


   Я спал? Который час? Впрочем, это неважно. Который час, который день...
будто не все равно... Где отец? Мне кажется, что я его давно не видел...
   Они все в гостиной - и отец, и Натали, и Марк. Я молча стою на  пороге.
Они меня не замечают. Отец читает журнал, то и дело  поправляя  сползающие
очки. Марк, полулежа в кресле, уткнулся в какую-то толстую  книгу,  Натали
облокотилась на подоконник и смотрит в окно... Как ей не страшно  смотреть
вот так, прямо в это пыльное стекло? Или она  не  понимает,  что  пыль  на
стекле радиоактивная, что там, за стеклом, смерть, невидимая и неумолимая?
Что только моя воля, моя любовь мешают ей проникнуть внутрь дома  и  убить
всех нас?
   Я смотрю на Натали,  и  сердце  у  меня  сжимается.  Какая  она  худая,
хрупкая, бледная, какое у нее бесконечно усталое лицо...  и  эти  короткие
густые волосы, только начавшие отрастать  после  того...  после  апреля...
Если б все шло нормально, Натали выздоровела бы, а теперь... Она и  всегда
была тоненькой, как  хлыстик,  но  сколько  в  ней  было  жизни,  веселья,
энергии, пока не появился этот проклятый Жиль!.. Думает она сейчас  о  нем
или забыла?
   Марк - тот куда крепче и спокойней. Он пошел в Констанс: светловолосый,
сероглазый, высокий - на вид ему все двадцать, а не  шестнадцать  лет.  Он
уже сейчас чуть ли не на голову выше меня. Лицо у него хмурое... И вдруг я
понимаю, что оно давно такое, что я не видел улыбки на лице моего сына уже
много дней, может быть, недель. Почему я именно сейчас, только сейчас  это
сообразил? И Констанс... Она ничего не говорила...
   Отец смотрит на меня поверх очков. Я не привык видеть его в  очках,  он
завел их перед самой войной, но я как-то не заставал его за чтением  и  об
очках только слышал. Очки в светлой металлической оправе резко  выделяются
на его темном худом лице. Теперь я замечаю маленький  беловатый  шрам  над
верхней губой... почему я его раньше не видел? Или видел, но  не  замечал,
не запоминал?
   Отец снимает очки, встает и подходит ко мне.
   - Это ты тогда, во время войны, был ранен? - спрашиваю я, показывая  на
верхнюю губу.
   Отец инстинктивно подносит руку к шраму.
   - Да, осколок на  излете.  Разворотил  губу,  я  ведь  даже  усы  тогда
отрастил побольше, чтоб незаметно было. Ты маленький еще был, не помнишь.
   Да, да, конечно, я был маленький, а вот помню, оказывается.  Как  жаль,
что теперь уже не удастся поработать над этой проблемой - памяти  активной
и памяти пассивной, странных, неизвестно для  чего  существующих  резервов
мозга,  заброшенных,  недоступных  кладовых,  чердаков,  подвалов   нашего
сознания,  где  вперемежку  с  кучами  мусора  и  хлама,  вероятно,  лежат
несметные сокровища, а мы об этом и не подозреваем...
   - Ты выглядишь очень усталым, Клод, - озабоченно говорит отец. -  Из-за
этого?
   Он показывает на окна, и мне становится смешно и грустно.
   - Да, из-за этого, еще бы!
   "Нет, это все же  немыслимо,  -  опять  думаю  я,  -  такое  буквальное
исполнение пророчества... мрачного пророчества Робера тогда, после истории
с Натали. "Если ты всех их поставишь в такую зависимость от  своей  любви,
ты взвалишь на плечи непосильный груз и переломишь себе  хребет...  А  что
тогда будет с ними? Ты потащишь их за собой в могилу,  как  древний  воин,
которого хоронили вместе с женами и слугами? Ты думал об этом?"
   Конечно, я думал. Но тогда, в обычной мирной жизни,  это  не  выглядело
опасным. Разве это плохо, что очень близкие, любящие  люди  связаны  между
собой более тесно, более прочно и глубоко, чем все остальные? Разве плохо,
что  существует  Светлый  Круг  любви  и  взаимопонимания   среди   нашего
страшного,  жестокого,  разобщенного  мира?  Неужели  это   ошибка,   даже
преступление   -   вырваться   из   дьявольского    хоровода    замкнутых,
непроницаемых,  лживых  лиц-масок,  лиц-личин?  Создать  для   себя   хоть
маленький светлый мир, где лица и глаза - живое зеркало души, где  нет  ни
лжи, ни лицемерия, ни страха, ни  злобы?  Ведь  должен  же  быть  какой-то
отдых, просвет во мгле, надежда на счастье? Разве н